Мы говорили всю ночь - я безмолвно исповедался ее опытным рукам и прохладному молочному телу, я шептал ей о бессмысленности своего дальнейшего обучения - да и вообще, существования - сам не веря в свои слова, она принесла мне облегчение - и видения, достойные опиумного дурмана.
Мы лежали рядом, по ее бедру, подсыхая, стекала струйка моего семени - рыжеватый акварельный пушок на висках припудрен лакомой на язык солоноватой испаринкой, кустики жестких волосков под мышкой отдают деревенским потом. Добрая самаритянка подобрала молоденького грабителя чужих сердец - я благодарно целую ручеек жилки под нежной кожей ее плеча.
-Ты меня спасла, спасла, спасла...
-О чем ты? - сонный голос, зевок, задушенный в горле.
-Он...
-Ты слишком впечатлителен.
Кармела садится и поднимает подбородок - свет новорожденной зари бледно стекает по острому треугольнику вниз, в ложбинку между ее маленьких острых грудей.
Я забираю ее ладонь, приникаю к ней губами, рассказываю невнятно о поступке Арнольдини, стараясь говорить книжно-вычурными оборотами, чувствуя, что смешон и жалок. По окончании моего словоизлияния лодочка ее ладони сжимается в кулачок, хороня в розовых линиях мою кошмарную исповедь.
Она смотрит на меня сверху вниз, зачесанные за уши волосы розовеют у корней.
-Он ведь не сделал тебе ничего дурного? Нет? И не сделает... У него свои странности. Однако тебе стоит поостеречься - впервые на спиритическом сеансе у нас что-то получилось...
-Ты видела?...
-Да.
Мы шепчемся как двое детей, чьи умы занимают небылицы на оккультный мотив - ее глаза светлы и быстры, скудный свет зимнего утра высосал краски из ее перламутрового тела - губы и щеки бесцветны, рыжие волосы спутаны и тусклы.
-Он спал с тобой?
-О ком ты?
-Не о призраке же...
Смеется - кошачий язычок в гладкой впадине темно-розового рта.
-Со мной много кто спал - всех не упомнишь... Даже Бруно я однажды приласкала...
-А он? - настаиваю я, не в силах вымолвить его имя.
Шуршат сатиновые простыни - Кармела соскальзывает с кровати и начинает одеваться. Гладкие ноги в белых чулках, пестрое платье - фиглярочка, которую Бог оделил искусством владения кистью. В ее равнодушии бьется пойманный образ темноволосого искусителя.
-Идем, пора на эшафот, Лоренцо. Нехорошо заставлять Бруно ждать.
-Я не пойду, - мямлю я, зарываясь лицом в подушки.
-Что ты плетешь ерунду? Ты же хочешь его видеть.
Метко, метко, любовь моя... Я смотрю на девушку, застывшую в одиноком и кратком мгновении, и память услужливо накладывает густые призрачные мазки на ее девственное лицо - из сумерек выплывает графитовая жесткость черт, другое, чужое лицо.
-Твой портрет будет украшать спальню короля Франции...
-Это я уже слышал.
-И его спальню...
Спускаюсь по лестнице, гордо вскинув тяжелую хмельную голову, ладонь скользит по перилам, рекой забвенья течет в богато убранный зал широкая лестница. Мое ложе увито цветами - на нем лежит ненавистный хитон и венок, зубасто щерится свирелька - меня захлестывает тягучее отвращение. Бруно удивленно протягивает мне руку - этот юный шалопай с внешностью недалекого школяра так и не растолковал себе вчерашнего происшествия - он решил, что дьявол ему привиделся, а я свалился в обморок от переизбытка впечатлений.
-Где этот негодяй? - шепчу я, заплетающимися пальцами распуская шнуровку рубашки.
Кармела молча встает за мольберт - кинжальной серебринкой взблескивает кисть в ее розовых пальцах.
-Где этот негодяй? - Я повысил голос, проглотив вязкую хрипотцу.
Бруно проявляет несвойственную ему проницательность - его черные глаза оживляются, виноградным хмельком играет отблеск в их глубине - и выпаливает:
-Уехал! Уехал сегодня ночью, оставил записку - не знает, когда вернется.
Меня будто стреножили, единым глотком опустошили мою исполненную напыщенной ненависти душу - я с размаху сажусь на ложе, сминая хрупкие, будто восковые, лепестки. Пересохла река, питавшая море моего мальчишеского гнева, - оборвалась спутавшая наши тела паутинная нить призрачного родства - трагический поворот затасканного сюжета сейчас сияет ярче королевского бриллианта, я смотрю на морозный узор на узких оконных стеклах - бездомный ангел, смирно сложивший общипанные крылья.
Вернись, мерзавец, чтобы я мог хотя бы плюнуть тебе в лицо.
А после - прижаться к твоим коленям в прихотливой ласке гаремного мальчика.
Туника прохладой облегает мои плечи, венок покоится на кудрях - мысли мои прослеживают незамысловатый путь Арнольдини от порога двери: четкий след на заснеженной мостовой, замерзшие нечистоты под носом ослепших домов, дверца кареты, костяной щелчок задвижки, кнут рассекает предрассветную тишину, небо в рубцах низких облаков - пара вороных рысаков уносит тайну в человеческом теле прочь от моего измученного рассудка, все остальное теряется во мраке уходящей ночи.
Он передумал меня рисовать - значит, все пропало.
Ах, как некстати я распалился от целомудренного гнева - мог бы и стерпеть - кто еще научит тебя, бестолковый самовлюбленный юнец, укрощать кисть в ее вольном блуждании по холсту? Кто даст тебе причаститься из чаши вдохновения своего?
Дурак, ах какой ты дурак, Лоренс!
Продажная девка неожиданно решила стать благочестивой.
Весь сеанс я просидел обозленный, расстроенный, даже не позаботившись о том, чтобы придать лицу ангельскую кротость - плевать мне, если злые морщинки в уголках поджатых губ перетекут с кистей художников на измаранное полотно. Едва пробил урочный час, я вскочил, содрал тунику, вычесал пальцами из волос застрявшие в них цветы, запустил свирелью в изумленного Бруно и с охапкой одежды взлетел по лестнице.
Мир за стенами этого дома недружелюбно смыкался в кольцо - я давился яростными слезами, силясь объяснить причину собственной злобы, обвинял огульно кого попало - вплоть до тщедушного короля Карла, потом оделся в уличное платье, запихал вызывавшие у меня смутное негодование волосы под широкополую шляпу и угрюмо направился к двери.
Лакея даже не пришлось бить по морде - он носа не показал из своей конуры.
Жаль, что ничего я не оставил ему на прощание - ни слезливого засушенного цветочка меж красноречиво распахнутых страниц Апулея, ни крестьянского плевка на зеркале, ни жемчужной лужицы семени в мальстреме кружевных надушенных рубашек.
Мятный зимний холод зло кусает меня в лицо - Лондон покрывается коростой грязных сумерек. Двери таверны выпускают на свободу желтый маслянистый свет - воздух пропитан испарениями двух десятков жующих и пьющих тел. В неодолимой злобе - мое лицо, должно быть, сейчас далеко от того карамельного лика, который привлек ко мне охотника - проталкиваюсь сквозь плотно сбитую массу человеческих тел - к столу, где играют в карты трое лоснящихся краснорожих джентльменов.
Странно, но они принимают меня в игру - я пью их вино, сжимаю злыми пальцами жирные карты, отбиваюсь от грубых наскоков элегантно-ядовитыми шутками - и вскоре один из них принимает мой настойчивый замаскированный вызов, вскакивает, перегибается через стол и веснушчатой лапой сгребает кружева у меня на груди.
Ты мухлюешь, красавчик.
Именно, господин хороший.
-Не здесь, - говорю я спокойно.
Дружки моего противника довольно гогочут - развлечение похлеще опостылевших карт. Мы выплываем в морозный вечер, объятые облаком пара, мне кажется, что время дрожит будто тетива лука - в моих ушах настырный звон, колкие звездочки впиваются в мое лицо, я тяну из ножен шпагу и машинально встаю в позицию, отшвырнув от себя любые мысли, как слепых кутят. Театральность разыгравшейся драмы поражает даже меня - вечного ловца чужих душ на красивую приманку: занавеси блестящего снегопада колышутся от ветра, под ногами - утоптанная грязь на булыжнике, безымянная церковка повернута к нам спиной... Две фигурки - пленники уличного театра, скупые на движения марионетки из черной жести - на тяжелом потном лице кавалериста рябые оспинки, его противник гибок, как лозинка, шляпа брошена на снег, на ветру вьются золотые кудри. Дурная привычка смотреть со стороны, невольно подмечать и оттачивать красоту собственных движений - я плохой актер, но я убедителен в своем напоре.
Арнольдини, дьявол, где ты? Отчего ты не любуешься сейчас ланьей красотой своего выкормыша, памятная кисть не выписывает в снегу вензелек нахального лица в золотой виньетке - страница перевернута, вздыблен загнутый уголок - в следующий раз будь добр, начни читать с того места, где закончил я. Touche! Кончик шпаги ловит искорку ночного света. Мальчики дерутся на ивовых шпажках, мня себя рыцарями - но не единожды моей славной противницей выступала юная соседка в батистовой платьишке - исцарапанная щечка, коса из-под чепца, спящая нянька, моя блудливая шпажка подцепляет беленький подол - промельк розовых тощих ног и возмущенный писк потревоженной невинности. Потом она сама показывала мне свое тайное чудо - схоронившись в камышах, мы предавались упоительному созерцанию друг друга - она из сорванца стала женщиной, стыдливо тянущей вверх подол юбки, я превратился в мужчину, чья плоть еще не откликалась на вызов маленькой плутовки. An guarde! Замечтался, рукав распорот, похоже - идет кровь.
Мой противник, дыша ртом, снова ринулся на меня, я ушел вбок по-испански, словно матадор от смертельного удара быка, поймал его ловкий выпад и сумел ткнуть его под правое ребро. Рука оросилась кровью, теплой, как мужское семя. Он свалился мне под ноги беззвучно, как мешок с зерном.
Из белизны снега вытаял темный ручеек. Я опустил шпагу - стоял, тяжело дыша, ко лбу липли волосы. Дружки моего кавалериста заурчали, как голодные львы, один потянул из ножен свой клинок - я не стал дожидаться развязки и, послав им воздушный поцелуй, дал стрекача.
Лондон принял меня в свои объятия снова, схоронил в беззвездном мраке - топот моих преследователей затих в ракушечных изгибах улиц. Я обмахнул пот со лба, запахнулся в плащ - шляпа осталась на поле брани - и не спеша направился в сторону Вестминстерского аббатства. Кровь напитала мой правый рукав - царапина довольно глубокая, от нее исходит ртутный запах - как от колдовского озера. Прижав сгиб локтя к жадному рту, я орудую языком в прорехе рукава, рассеянно собираю кровь, вздрагивая от невнятной боли - передо мной с декоративной напыщенностью вырастает белая стена аббатства, отнимаю окрашенные пурпуром губы от раны, закидываю голову и разглядываю прорези окон.
Утром я был маленьким плаксивым фавненком - сейчас я убил человека.
Господи, как Ты смог допустить, чтобы в одной ничтожной душонке человеческой уживалось разом столько приблудных демонов?
По образу и подобию Своему? Значит ли это, что Ты тоже грешил лицемерием и менял облики в святочной игре?
Хрустальный шарик луны в прорехах туч манит к себе рождественских духов - они трубят о приближении их повелителя - кого я видел в ореоле дымного света, тогда, тысячу лет назад. Может так случиться, что он вернется за мной - пасынком, брошенным в сказочном заиндевелом лесу? Укрой меня плащом своим - вы непристойно сплелись в моем сознании, вы двое, раздвоенным языком дьявол касается атласной щеки Арнольдини, не разобрать - где чье тело, в медовой коже моего итальянца медью вытравливается узорный силуэт беса, татуировкой въедается в плоть пахучий ладанный душок. Арнодьявол.
Вот он я - на ступеньках собора Святого Павла - вернулся, обойдя по кругу лабиринт прекрасного Минотавра, сижу, завернувшись в плащ, цепенея от боли в рассеченной руке - жду своего суженого.
В памяти речным камешком - розовым кварцем - катается образ Кармелы, рыжей плутовки с телом гимнастки и речными глазами навыкате. Я сбежал даже не попрощавшись. Кто знает, может быть, она присоединилась бы ко мне в моих бесплодных скитаниях - мы бы создали с ней отличный цирковой тандем - гибкая красотка и непревзойденный метатель ножей.
Скоро рассветет - вернусь к своей прежней квартирной хозяйке, выгоню в шею нынешнего жильца и опять буду просыпаться по утрам под бранчливые крики проституток, которым вальяжный сутенер раздает гроши, заработанные за ночь.