Болеро

Анатолий Лернер
Анатолий ЛЕРНЕР.

БОЛЕРО.

Он давно уже позабыл те времена, когда еще помнил себя. А ведь было время, когда он помнил и чтил в себе Бога…  Забыл…
А сегодня, надо же такому вдруг случиться! Вспомнил. Вернее, припомнил одну только грань. И эта грань замерцала в божественном свете свечей. И ему показалось, что он увидел то, как  некий луч, отразившись в настенном зеркале, слился с его собственным отражением.
Отражение не понравилось ему. В зеркале он видел тупой, бессмысленный взгляд раздраженного на весь мир человека. Проделав ряд манипуляций лицевыми мышцами, а, попросту, покривлявшись, он придал отражению в зеркале вид беззаботного и счастливого  человека.  Из зазеркалья вынырнул поэт, скоморох и пересмешник, что бежал от серьезных раздумий и разговоров туда, где из внутренней тишины являлось нечто неподвластное ни времени, ни законам, ни его собственным желаниям…
«Странно», - подумал он, глядясь с нескрываемым любопытством в зеркало. Ощущение того, что он с кем-то поменялся местами, не оставляло его ни на миг.
«Собственно, - успокаивал он себя, - зачем кому-то нужно было меняться со мной местами? Разве что...»
Простая догадка мурашками пробежала по рукам. Он сжал кулаки и увидел на руках «гусиную кожу». Руки были чужими, инородными… Ну, не его это были руки! То есть, конечно же - его, но он не мог не видеть того, что отражение показывало не одну, а две пары рук…
С трудом сглотнув слюну, он оторвал взгляд от зеркала и снова принялся изучать свои руки. Руки, как руки, обычные человеческие руки. Такие же руки, как у всех. Ничем не приметные руки. Исполненные во плоти. Но стоило перевести взгляд на зеркало, как ничего не оставалось делать, и только мириться с очевидным. Вторая пара рук тоже принадлежала ему.
- Да! – рассмеялся в нем скоморох. – Сегодня у тебя столько рук,  сколько  у танцующего бога Шивы. А как танцующий бог ты обязан знать, что две пары рук – еще не предел. Их может быть  отражено гораздо больше. Ведь две пары рук Шивы – это трепещущие крылья любви и вдохновения. Того самого вдохновения, которое хоть один раз, но должен был испытать ты, живущий на Земле!
Вряд ли это походило на состояние восторга от ощущения  приближающегося озарения. В нем зрело нечто такое, что сродни утренней заре, на которую во все глаза глядит изумленное чудом  дитя. 
- Но что он помнит,  ребенок? – произнес он, все еще рассматривая свои руки. - Он помнит все… и он уже ничего не помнит … Но возможно ли ему забыть вдох родившегося вдохновения?.. Или сам полет, когда замирает дыхание? Или потом… многим позднее -  выдох смерти?..
Это был выдох свершившегося танца. Выдох любви, пережившей себя. Просто – выдох. Выдох крылатого руками бога. Выдох  бога Шивы…
…Это потом, как всегда, спохватится в нем писатель. Это потом писатель будет искать слова… Теперь же, по его разумению, творилось чудо. Или колдовство.
И следовало очиститься, освободиться от всего лишнего, отпустить искрометные мысли и вернуть фантазиям  порожденные ими  эмоции. И никакой отсебятины, ничего лишнего. Тем не менее, магия момента  творилась его собственными руками. Парой тех самых «лишних» рук, коими повелевал явленный зеркалом танцующий бог Шива.
…Эта история началась в горах, что неподалеку от Тверии, рядом с деревней  Магдала, в пещерах Арбель.
Тремя машинами въехали они на небольшую низменность, образованную пропастью между горным хребтом и единственным утесом... Казалось, еще не затихли здесь страсти иудейских повстанцев, и все еще витал дух крестоносцев, достроивших эти пещеры в неприступный форт.
 Той стоял у подножия утеса, противостоящего гряде гор, наотрез отказавшись подниматься со всеми. Ему казалось, что и он сам такой же мятежный утес, отделившийся от целой гряды, и теперь его и группу разделяла всё та же самая долина.
Моросил мелкий мартовский дождь. Небольшая  арабская деревенька,  уютно разместившаяся неподалеку, казалось, давно устала пребывать в состоянии вечного ожидания обещанного когда-то чуда. Чего ожидала она? Повторения чего-то уже свершенного?  Быть может, белый абрис минарета,  устремившегося восставшим фаллосом в небо,  и был тем самым ключом к неким удивительным, давним, и, порядком позабытым, событиям?
Той смотрел на то, как по единственной тропе, ведущей к  цитадели, компания поднималась в гору. Ему же хотелось побыть одному. Что-то произошло в нем, едва он увидел этот утёс...
- Только сумасшедшие могут в дождь ходить по горам, - неловко улыбаясь, произнесла, бог весть откуда появившаяся, Ветка, - не люблю я деревню с ее мухами и комарами.
- Не любишь природу? – участливо спросил Той.
- Я красивую обувь люблю, - смеялась Ветка, - а красивая обувь не вяжется как-то с грязью и навозом.
Припустивший дождь вернул их в машину  «Покурим?» – Спросила Ветка. И они покурили. И Той, не отводя взгляда от  пещеры,  поведал Ветке о своих смутных ощущениях. Он говорил об этой встрече, как о свидании с утесом, давшим некогда приют реальному бунтующему  духу… Вон в той пещере…
Дождь прекратился.  Той вышел из машины. Взглянув на небо, в котором  снова сияло солнышко, он оглянулся туда, где в обнимку с многочисленными наложницами-пещерами возлежал хребет. Казалось, тот и теперь не без ревности взирает на пещеру, так ни разу и не принадлежавшую ему.
- Мне кажется, я помню эту пещеру, – сказал Той. – Должно быть, здесь происходило что-то важное. Чувство такое, словно  все здесь родное… будто жил я здесь… точно это моя земля. – Той развел руки в стороны. Но на сей раз, это был не жест бессилия, нет. Так раскрывается цветок лотоса, так распахиваются крылья для полета,  так бросаются в объятия долгожданной любви.
- Представляешь, Ветка, что все мы – не случайно здесь. И Лика, которая, - ты же видела, буквально кинулась-таки в эти горы! И Ктав, и Танка, и Антон. Все здесь не случайно. Быть может, всех нас подгоняют какие-то неосознанные воспоминания.
Из вновь набежавшего облачка, снова обрушилась мартовская морось. Ветка направилась в сторону машины.  Той успел заметить, как она едва уловимо сжалась при виде разряда молнии. Казалось, что та влепила хребту оплеуху! За что?  А хотя бы за то, что он бесцеремонно нарушил какую-то там невидимую границу. Окаменевшие от ужаса пещеры еще сильнее вжались в своего повелителя, да так и остались с разверстыми ртами. Постояв еще с минуту под мелким дождем, Той забрался в машину.
- Знаешь, Ветка - в свете молнии ты была ослепительно хороша!
- Да? – глаза Ветки сияли. – А я так испугалась почему-то!

…Свечи тускло горели, освещая своим неровным светом грани многочисленных кристаллов, расставленных по всей комнате. Колдовские звуки музыки умело распоряжались в этом мире грез, любовно созданном Ликой. Мир свечей и кристаллов, камней-самоцветов,  масел и благовоний.
Он долго смотрел на Лику, пребывающую в неподвижной позе. По едва уловимым признакам, ведомым только ему одному, он безошибочно определил состояние жены. И хотя весь ее вид изображал отрешение и погружение в нирвану, он знал, что это была всего лишь только попытка медитации.
Легкими кошачьими шагами он прошел мимо и безошибочно извлек из пирамиды диск Равеля. Когда он остановил музыку, Лика, всё еще не открывая глаза, спросила его одним из своих многочисленных голосов:
- Что ты собираешься делать?
- Я хочу попробовать сделать то, на что не можешь отважиться ты, – сказал он, меняя диск.
- Ты всё время  хочешь шагнуть в запредельное…
- Я хочу танцевать «Болеро».
- Ты уже пробовал, – внешне очень спокойно говорила Лика. – И у тебя ничего не получилось.
Он хотел ей ответить, но сдержался. Внутренний толчок в область солнечного сплетения принес ему ощущение боли. Лика атаковала его. Что ж,  владеющий знаниями, обязан уметь пользоваться ими. А ему следовало бы уметь выстраивать  защиту.
Как-то само собой образовалось некоторое поле, которое он ощутил  физически, и вместо спора, навязываемого Ликой, он  перешел к действию.
Пламя свечей метнулось, едва не погаснув, снова разгораясь  веселыми огнями. И многочисленные кристаллы, помноженные на  грани зеркал, многократно отражали то сияние, ту улыбку и его торжество…
Магия присутствовала во всем. Она легким дымком благовонных палочек обволакивала и завлекала туда, где далекими отголосками воспоминания струилось то его  будущее, которому сейчас предстояло свершиться.
Магия змеею втекала в душу. И тогда холодок ужаса вонзался в сердце. А по гусиной коже на руках становилось понятно: еще немного и выстрелят,  выткнутся стрелами перья крыльев, и будут хлопать они навстречу мудрым, как суфии, и  бесконечным, как песчаная пустыня, безграничным звукам пронзительного «Болеро»!
«Как больно, - думал он. – И где взять силы выдержать ту боль, которая предшествует появлению крыльев? И что это,   отголосок неясного будущего, зашифрованного в музыке? И почему так ощутим каждый толчок замирающего сердца? Его собственного сердца и его  боли. Его торжества и скорби… Торжества человека над тем, что называло себя таковым, а теперь было повержено в жестокой битве. Теперь это была торжественная скорбь победителя, склоненного над собой побежденным.
- Летим! – услышал он голос любимой.
- Летим! – повелевала его любовь.
И словно крылья воздел он к небу руки, и оттолкнувшись от края, взлетел над самим собой. И безбожный ветер обжигал лицо, выдавливая глаза, слезящиеся от соли. И сердце сжималось, ни за что не желая разжаться... И был он стрелой, был пулей, пущенной по воле неведомого воина в незримую ему цель. И не было у него больше ни мыслей, ни страха, ни цели.  Не было и его самого. Была только свобода полета, свобода, птицы, свобода богов…
Это место, где протекает такой же теплый, как и пролитая здесь кровь, ручеек, ему показал гарцующий на жеребце арапчонок. И Той сидел неподвижно у горячего ручья и неожиданно для себя оказался там, где на гребне  звуков, привносящих из мира в мир причудливые образы, сами собой являлись неожиданные атрибуты грядущих наяву событий…
В нос ударили запахи раскаленной хамсином пустыни. Обыкновенная вонь, что повсюду сопровождает многочисленные караваны. Караван, плетущийся ему навстречу, не был исключением.
Воняло свалявшейся верблюжьей шерстью; воняли давно немытые человеческие тела; потом и испражнениями вонял песок.
С тех пор, как выступил в путь этот вечный караван, мало что изменилось. Менялись лица погонщиков, менялись верблюды, но запах оставался неизменным. Только невежд мог оттолкнуть этот запах. Ведь среди прочего, было здесь все, что необходимо и красавице и воину, и владыке и рабу, и тайным повелителям могущественного Востока.
Были здесь оливковое и сандаловое масла, всевозможные благовония, пряности, афродизиаки. Был прекрасный турецкий табак и индийская конопля, ферганский опий и корни мандрагоры. Были здесь свечи самых причудливых форм, и искусно изогнутые мастерами подсвечники. Были масляные лампы, светильники, украшенные искуснейшими чеканщиками и ювелирных дел мастерами. Талисманы и обереги, немыслимой красоты каменья, украшающие шкатулки, в которых хранились  и священные свитки Торы, и пергаменты Египетской Книги Мертвых. Иные книги были обернуты китайским шелком, иные  сокрыты под толстыми кожаными переплетами, увенчанными каменьями. Впрочем, камни присутствовали везде. Они безумствовали, красуясь в поделках ювелиров, и соблюдали строгость в культовых предметах. Они присутствовали в волшебных амулетах, предназначенных для дорогих наложниц, и сверкали в роскошных платьях, сотканных рабынями. Камни венчали ножны дамасских клинков и ружей, они рассыпались среди оберег и прочих хитроумных поделок мастеров Востока, - старых и не всегда добрых колдунов.
Много разного люда прибивалось за время пути к каравану. Были среди них  и мудрецы, чьи потрескавшиеся на солнце рты были сомкнуты неутоленной жаждой. Казалось, их познание несло им лишения, боль и страдания, а их мудрость была и горька и невыносима…
Но прошел караван мимо, растаял в мареве горячего песка, а он всё стоял неподвижно на границе между реальностью и миражом, и никак не желал проститься со своим последним видением.
Музыка звучала во всем, а он стоял на краю скалы, словно птицу провожая  душу поверженного в себе  воина.
- Летим! – вскрикнула его нетерпеливая любовь, ревниво метнувшаяся ему навстречу.
И земля ушла у него из-под ног.
И он забыл, потерял себя.
На какое-то мгновение он забыл, что  из гусиной кожи уже выткнулись перья. Забыл, что стал крылатым.  И взлетел только после того, как успел удивиться тому, что стало с его телом…


Кацрин. Май 2000