Анатолий Лернер
ПЕЛА НЯНЕЧКА В ХОРЕ.
1.
Все же злодейская штука память. На каждого щегла у нее по манку имеется. Сейчас память неожиданно выпустила из своих глубин то, что, казалось, забыл окончательно, к чему не хотелось возвращаться в страшных кошмарных снах.
2.
Наш старый двор. Сколько песен и стихов я посвятил тебе. Сколько тепла и любви находил в тебе, и вместе с тем, всегда я помнил холод, страх и ненависть наполнявшие твои сквозняки.
Наш старый двор составляли два четырехэтажных кирпичных дома в три подъезда. С одной стороны они были огорожены вереницей сараев, с другой - забором от цементного склада. Забор обступали ветхие сараи. В одном из таких сараюшек, уставленном снаружи баками для мусора и пищевых отходов, жили странные и вечные, как сами сараи, люди. Это были муж и жена. Дворники. Татары.
Когда взрослые произносили эти слова, было в них что-то пугающее. Но когда Дворник залазил на обветшалую крышу какого-нибудь сарая, чтобы достать оттуда начищенный ваксой тяжеленный, на шнуровке из сыромятной кожи, футбольный мяч, мы смотрели на татарина с нескрываемым восхищением и благодарностью.
Крыши этих сараев проваливались даже под весом откормленных Дворничихой котов. Потому-то нам, мальчишкам, запрещалось залазить на крыши сараев. Запрещалось под угрозой показательной порки. Другого языка мы, наверное, тогда не понимали. Мы же, то и дело нарушали этот запрет и потому знали, какой опасности подвергал себя Дворник, возвращавший нам с прогнивших крыш не только мяч, но и нашу игру, каждый раз восхищал меня своей легкой бесшабашностью
Трудно сказать, почему наши родители пугали нас этими людьми. Я по сей день, помню кисло-сладкий запах их жилища, запах овчины и нафталина. Я помню, и то тепло, и какой-то не домашний покой, манивший нас, пацанов, как манит к себе все иное, незнакомое.
3.
Я в сереньком своем пальто с пришитыми к нему настоящими погонами и с мусорным ведром в руках, появляюсь на улице. Утро. Солнце светит. Из черных тарелок, висевших на каждой кухне, звучит единый слаженный хор.
- «Союз нерушимый…», - старательно вторю я хору, а Дворник, завидев меня, машет издали рукой. Но я делаю вид, что мне, нынче не до него. И потом, что это значит: махать рукой человеку с офицерскими погонами?
Я прохаживаюсь прогулочным шагом взад-вперед, в надежде, что кто-то из пацанов, случайно выглянет во двор и приметит эти мои полевые погоны с двумя зелеными звездочками.
Мало-помалу я приближаюсь к Дворнику, не переставая удивляться его повадкам. Татарин смешно суетится. Он хватает метлу, забавно перехватывает ее обеими руками и неожиданно замирает, уронив со словом «смирно». А тут и вовсе, как прокричит:
- Здравия желаю, ваше благородие! – и прислушиваясь к непонятным мне словам, тихо добавит:
- Господин лейтенант желает морковку?
Я сижу в дворницкой и, болтая ногами, грызу сладкую морковку. Я рассказываю темному Дворнику, отсталому татарину, человеку из другого мира, что лейтенант - вовсе не «благородие», а наоборот - товарищ всем солдатам. А дворник кивает головой и курит ароматную «козью ножку». Сплюнув на ладонь и о слюну загасив окурок, Дворник молча занимается своими делами.
Завидев отца, едва сдерживая себя, чтобы не помчаться вприпрыжку, я медленно и с достоинством прощаюсь с Дворником, и мчусь в детский сад.
Пацаны обступили меня со всех сторон. Еще бы! На моих плечах самые настоящие погоны.
- Офицерские, - говорит Сашка.
- Офицерские, - со вздохом подтверждаю я. - Товарища лейтенанта.
- Ты что ли, товарищ лейтенанта? - смотрит на меня обиженно Сашка. И все почему-то смеются. И я смеюсь. Мне весело. И всем нам весело. И даже Сашка смеётся. И вот мы уже играем. Мы играем в войну, потому что хор из репродуктора поет «Священную войну», а у меня настоящие погоны, и у Сашки – настоящая пилотка. Мне очень хочется поиграть в этой пилотке, но я вовремя вспомнил, что на моих плечах офицерские погоны...
Мы играли в войну и, как положено, побеждали. Мы боялись нашего невидимого врага и широко раскрыв глаза безбожно врали друг дружке о его силе и коварстве. А когда выходило, что такого-то и победить невозможно, мы придумывали в себе волшебные качества, которые, - и мы были в том уверены, - помогут справиться с нашим общим врагом. Ведь наша война – «народная, Священная война»…
4.
…Тойка стоял на часах. В кино про войну он видел, как нападают на часовых. Но он - товарищ лейтенанта, он не проспит врага.
Из кино он научился вглядываться куда-то вдаль, выискивая далекого врага; из кино он знал, как нужно себя вести, если фашисты появится рядом. Но фашисты ни разу не появлялись. Играть становилось все трудней, потому что появилась скука. И тогда Тойка прогнал ее веселой песней, подхваченной из репродуктора. Теперь стоять на часах, ему стало намного веселее.
«Край родной на век любимый» - пели детские голоса, и Тойка с восторгом подхватывал:
«Где найдешь еще такой!
Где найдешь еще такой?». – спрашивал он. И вместо ответа на него накатывалась волна восторга и гордости за край березок и рябины, за куст рябины над рекой, и за то, что он, пацан, стоит на страже этого так горячо любимого края, о котором поет далекий хор детей. Может быть даже, из самой Москвы.
- Ты что тут делаешь один? – ухнуло в сердце у Тойки. Проходившая рядом с калиткой сада женщина, наморщив лоб, сурово разглядывает его. – Небось, сончас прогуливаешь?
- Что?! – Гулко оборвалось сердце, а с ним и радостный детский хор. Тойка почувствовал себя покинутым. Игра уступила место страху. И был он с этим страхом один на один. Он стоял одиноко во дворе, где не сложилась игра, он был один в мире, где ему почему-то было не весело.
А чему веселиться? Теперь, как опоздавший, он должен будет предстать перед нянечкой и воспитательницей для экзекуции. Так положено: провинился – снимай штаны. А снимать штаны стыдно. А не снимать их нельзя, потому что ты же все-таки провинился.
Попробуй тут не провиниться, когда столько вокруг всего интересного. Но он знал, что объяснять это будет некому, как знал и то, что при экзекуции уже никто не поможет. Словом, нечего и ждать никакой помощи. И он не ждал ее. Не ждал, потому что он, Тойка, маленький пацан, назначивший себя главным в совсем недетской игре, вдруг увидел: нет никого, кто бы смог сейчас ему помочь. Нет никого в целом мире. Все исчезли. Есть только он. Он и его вина. И еще - страх.
И, как-то по-взрослому охнув, кинулся Тойка бежать от нехорошего предчувствия. Он боялся, трусил, но и, боясь, он с любопытством бежал навстречу со своим страхом. Именно так: не на встречу страху, но на встречу с ним. И Тойка несся напропалую, к небольшому особняку, в котором и располагался злополучный детский сад.
Он бежал, шлёпая ботинками по лужам, и видел как черные брызги, прежде чем шлепнуться на что-то кляксой и стать грязью, подолгу зависали в воздухе.
Глядя себе под ноги, Тойка вдруг понял, что промокших ботинок на нем нет. Его озябшие ноги в промокших, приспущенных чулках, пестиками болтались в огромных солдатских сапогах. Эти заколдованные сапоги несли каждого, чья бы нога не ступала на их стельку, в настоящую атаку не игрушечного боя неизвестной войны.
И Тойка бежал, и сердечко его билось тревогой, но ощущение игры пока еще не отпускало его. Игра все еще не отдавала пацана в распростертые лапы страха. И тогда страх вполз в саму игру…
5.
Страх вполз змеиным шипением деревенской бабы, подвязывавшей челюсти цветастым платком. Она сидела на детском стульчике, широко расставив свои сморщенные колени, и шипела. И шипением своим подавляла она в детях волю, и те, превращались в кроликов. Превращались в безвольных, напуганных, жмущихся друг к дружке зверьков. С кроликов уже содрали их стыдливые мягкие шкурки. Но кролики все еще пели слаженным хором: «Не надо, нянечка, прости…»
Некоторые, из раздетого донага хора, соскакивали со скамеечек, норовя спрятаться за спинами других детей, но воспитательница, стоящая рядом со стулом, на котором раскорячилась нянечка, тихим и вкрадчивым голосом объясняла, почему это делать не нужно.
- Сейчас, - одинаково округляя рот и глаза, сообщала она, - мы проведем перед вами двух нарушителей дисциплины. Мы их для порядка облили бензином. Если не хотите сгореть вместе с ними, когда они будут беситься, стойте так, чтоб не замазаться бензином. Оставайтесь на своих местах, дети. Всем будет видно.
- Т-ссссссс! – Послышалось нянечкино заклинание. И, словно по команде дирижерской палочки, детский хор захлебнулся криком. Все плакали, мелко дрожа от холода, от страха, оттого, что видели, как плачут другие. Но громче и искренней дети плакали, когда перед ними нескончаемыми кругами проходили провинившиеся мальчик и девочка, от которых пахло бензином. Тойка почувствовал как покрывается «гусиной кожей».
Наверное, тогда и вспомнил он, что когда-то умел летать. Он подумал, что был ангелом, а вот теперь, у него только и осталась что «гусиная кожа» от тех самых крыльев.
А дети плакали, дети кричали, дети боялись. Боялись что эти «замазанные» запачкают их чем-то, что обязательно их убьет. Дети плакали, воя; дети не желали умирать. Они не хотели смерти себе самим; они не желали смерти и этих двоих.
Дети плакали, и Страх торжествовал над миром.
Тойка вжался спиной в дверной проем, когда мимо него проходили эти двое «замазанных». Ему казалось, что они, невиновные, сейчас обнаружат его, истинного нарушителя. И вопьются в него своими перепуганными глазами, и все их страдание укажет на него, опоздавшего на сончас, не раздетого и не облитого бензином.
И если его увидят, то непременно накажут. Должны будут наказать. А как же иначе? Провинился – отвечай. И это, наверное, правильно. Только… ох как страшно…его тоже обольют бензином…
Но этого не происходило. Никто не замечал его, ибо никто не сводил глаз с провинившихся. Вот они. Худенькая, ссутулившаяся девочка, уставшая плакать, страшно выла, выдувая носом большой зеленый пузырь.
Он вспомнил ее на новогоднем представлении, где она была в костюме зайчика. И ему почему-то стало неловко, что сейчас он видел ее голой, и что в носу у нее этот зеленый пузырь. Поэтому Тойка перевел взгляд на мальчика.
Протяжно воющий мальчик чесался, изредка крича дурным голосом: «Больно! Больно! Печёт!!». Однажды он кинулся куда-то бежать, но дети, окружавшие его со всех сторон, сами затолкали его обратно, в круг. Никто не хотел вспыхнуть вместе с ним. И когда Тойка увидел глаза этого раздетого, обезумевшего от страха ребенка, он понял, что не боится ведьмы нянечки! Ведь он даже не был раздет. А значит – был защищен. И был защищен не только одеждой. На его плечах топорщились настоящие полевые погоны офицера. А на них – зеленые звездочки. И он почувствовал, как звездочки взметнули его вверх. Он ощутил погоны крыльями, и даже взмахнул ими. А когда он приземлился, солдатские сапоги снова несли его в атаку.
6.
Когда Тойку выписали из больницы, мать зачем-то повезла его на кладбище. На свежей могиле, рядом с кустом сирени, за наскоро спиленным столом, сидели какие-то мужики и выпивали.
Тойка долго смотрел на них, как они молча пьют, молча закусывают. Как рассматривают его и мать. Среди них Тойка узнал Дворника.
- Кто знает, - жуя сказал он, когда мать взяла Тойку за руку, и они направились к выходу, - не взорви малец канистру, быть может, еще пела бы нянечка в хоре. Царствие ей небесное.