Запах ладана будит меня - хитросплетение снов рассыпается в прах.
Мне снова семнадцать.
Вместе с тусклым лондонским утром, невидимым за стенами церкви, но я чувствую его всей кожей, - вместе с ним в мое сердце вошел тоскливый ужас, я скорчился в сырой постели, прислушиваясь к тому, как бубнит за стенкой проповедник. Лежать не хотелось, вставать - тоже. Но потом юная горячая кровь, застоявшаяся за ночь, растеклась и заполнила каждую жилочку в моем теле - мне стало жарко, я откинул одеяло и развалился на стылых простынях, усилием воли стряхивая с себя липкий, как патока, послед безумной ночи.
Вошел мой пастор - все такой же скучный - и уставился на меня глазами навыкате.
-Доброе утро, юноша. Надеюсь, ты выспался?
-О, да. - Я не счел нужным набросить на себя одеяло и лежал, лениво потягиваясь, в одном исподнем. На твой подушке, пастор, свернется колечком еще один волосок - золотой - если ты не будешь осторожным…
-Не успел спросить вчера, как тебя зовут.
-Лоренс Мортимер.
-Есть хочешь, Лоренс?
-А который час?
-Полдень пробило двадцать минут назад. Так ты будешь есть?
-Не откажусь.
Завтрак оказался скромным - хлеб, каша и ягодный взвар. Я уплел все за пять минут. В маленькой кухоньке от обилия начищенных медных кастрюль рябило в глазах. Толстая кухарка молча драила круглое блюдо, стоя у окна, - сизый бледный свет просачивался сквозь немытое стекло, словно постный бульон.
Мой пастор сидел напротив меня, как вчера. Утро благотворно сказалось на его внешности - морщины поблекли, сквозь кожу сочится праведное сияние - он скинул десяток лет. Глаза его оказались светло-голубыми, почти как мои.
-Где ты живешь, Лоренс?
-За городом, но вы не думайте, я вас не стесню - сейчас поем и уйду…
Не понадобилось даже тяжко вздыхать - пастырь душ лавочников и гризеток моментально проникся ко мне глубочайшим сочувствием. Он щедро плеснул мне еще серой комковатой каши - я, давясь, вежливо проглотил пару ложек.
-Зачем ты пришел в город?
-Путешествую…
-Путешественник. Господь спас твою жизнь, а ты даже не помолился перед завтраком.
-Грешен, отче…
-Чем ты думаешь добывать себе пропитание? Бродяжничать и попрошайничать?
-Чем придется. Хочу наняться в подмастерья какому-нибудь художнику.
Мой пастор заперхал от возмущения.
-Эти развратные безбожники! Да у них в мастерских - вертепы! Хочешь им уподобиться?
-Я только хочу научиться рисовать…
Меня одолевает скука, я кошусь через плечо пастора на заплаканное серое окно, взгляд скользит по стенам, подмечает игру скудного света на стеклах буфета - а вот связки розового лука похожи на снизки гигантских жемчужин, вязаная салфетка на подоконнике узором напоминает рисунок перистых облаков…
Пастор кладет ладонь на мою руку. Я смотрю на него, мечтательная улыбка спадает с губ.
-Можешь остаться у меня, будешь мне помогать во время службы…
Воображение молниеносно нарисовало комическую картинку - тайком причастившийся церковным вином молоденький служка за спиной скрюченного над кафедрой пастора небрежно скользит пальцами по толстой свече на алтаре, зацепившись томным взглядом за робкий взор хорошенькой прихожанки из первого ряда - непристойные жесты скромны и почти незаметны, однако благочестием тут и не пахнет. А еще моя внешность - эта родинка над губой, округлая женственность черт, длинные ресницы не могут погасить сладострастный блеск…
-Благодарю вас, но принять предложение не могу.
Пастор внимательно смотрит на меня.
-Ты ведь не из простых. Правильно говоришь, лицом не похож на деревенского.
-Верно. - Меня начинает разбирать пузыристый, как шампанское, смех.
Он качает головой.
-Молодость, молодость - грешный плод детства, приманка для дьявола… Я буду кормить тебя, у тебя будет крыша над головой, чистая постель - чего тебе еще надо?
-Свободы, отче…
Он нехотя убирает ладонь с моей руки - с кожи словно сползает змеиная шкурка, он разочарован, пытается заглушить в сердце робкую любовь ко мне. До двери он проводил меня едва не плача - я же странно равнодушен, меня вновь манят призрачные декорации уличного театра. Мне в ладонь втиснули увесистый кожаный мешочек - монеты в нем пахнут благовониями, они лишены своей сути, выхолощены, расплачиваться ими - все равно что разменивать на земные радости божественный дар.
Но я не столь щепетилен.
-Благодарю вас за все, отче. Вы правда мне здорово помогли.
Он крестит мне лоб, рукой будто ненароком касается моего плеча.
-Если передумаешь, я буду тебя ждать.
Под моросящим дождем убегаю прочь от церкви, занавес закрывается, дома смыкают за моей спиной свои стены - под ногами вьется мокрая лента булыжной мостовой, млечная радуга поблескивает в лужах. Прошедшая ночь отчеркнута от моей теперешней жизни плотной тканью туманного утра.
Наверное, нет нужды рассказывать в подробностях, с каким нутряной игольчатой дрожью я встречал сумерки последующих дней, как старался не уходить с людных площадей, а в крайнем случае перелезал через забор в чей-нибудь сад и дрых до рассвета за сараем. В маленькой лавчонке на Пикадилли я, с ленцой поторговавшись, купил лакированный ящичек с набором цветных мелков и хорошей бумаги - ящичек вешался через плечо на узорчатом ремешке, я был похож на бродячего шарманщика. Мой крошечный недоразвитый талантишко сослужил мне неплохую службу - я садился на расстеленную куртку и хищно заносил мелок над девственной поверхностью листа - тут же вырастали, как грибы, любопытствующие зеваки, и за десять пенсов я уверенно малевал чью-нибудь раздутую от важности физиономию.
Получалось не всегда удачно - пару раз мне пришлось уносить ноги.
В суматошной пестроте лиц и тел, которые каждый день вихрем закручивались вокруг меня, я пытался выудить мельчайший признак художественной натуры - меня не оставляла мечта прибиться к когорте учеников маэстро хотя бы средней руки, но даже таковых мне не удавалось узнать в лицо.
С шелестом бегал по бумаге мелок - моя рука становилась все увереннее, за пазухой отогревался кусок хлеба, октябрь подходил к концу. Листья, наметенные с деревьев неприветливым промозглым ветром, сморщенными коричневыми трупиками валялись в сточных канавах, город готовился к зиме, вечерами дымок из каминных труб сливался в серое облако над потерявшим цвет крышами - хрусткий холод наползал с севера.
Не знаю, что защитило меня в это время - Божья длань ли, или маленький светлый языческий дух - но я ни разу не чихнул за весь стылый период ожидания бесснежной зимы. Мне удалось снять крошечную комнатку в мансарде у одной сердобольной женщины - ее муж умер от чахотки пару лет назад, мне пришлось разок ублажить ее в постели - вот и вся моя плата за скудный тараканий уголок под черепичной крышей.
Из окна, затянутого, как в корсет, в свинцовый переплет, мне был виден кусок брусчатой улочки и андреевские кресты дубовых балок, перечеркивающие беленую стену дома напротив. Простыни на моем топчане были вечно сырыми, поутру отпечаток моего тела быстро терял свое тепло - за стенкой завывал ветер и постукивали каминные вьюшки.
В осколке зеркала, прилаженного к оконному шпингалету, я вскользь отмечал, что неумолимо взрослею. За спиною паренька с обветренными губами и первыми крохотными морщинками в уголках глаз грустно и покорно таял сахарный розовощекий мальчик с белокурыми девичьими локонами, разобранными на аккуратный пробор материнской рукой.
Чечетка истертых ступеней - каждое утро я сбегаю по ним в набухшую от сытных запахов кухню, наспех проглатываю хлеб с кислым сыром - хозяйка умиленно думает, что пригрела у себя нищего студентишку. Исполосованный плетью косого дождя город встречает меня холодными объятиями - кренится в головокружительную пустоту лабиринт улиц, отражаясь в равнодушном черном голубином зрачке.
Дышу на озябшие пальцы - мелок выводит остроконечные, ломаные линии.
Скоро мне не понадобится цвет - выпадет мелкий снежок, растает, к утру серая грязь с белыми проплешинами закутает город. Я продолжаю рисовать портреты лавочников за сущие гроши - мне едва хватает на кусок хлеба и оплату моей каморки, поэтому приходится подворовывать - я воистину преуспел в этом скромном ремесле. Хорошую службу сослужила мне прирожденная опрятность - заподозрить в гнусном поступке смазливого юнца с благородным лицом, одетого не слишком богато, но чисто, мог решиться не каждый.
Под широким суконным плащом я прятал свои трофеи, прогуливаясь с достоинством вельможи под тряпичными навесами торговых рядов. Раз мне удалось стянуть с лотка целого петуха - я принес его моей хозяйке, и на ужин мы наслаждались сытным куриным супом. Ловкость рук - во всех смыслах - кормила меня, я был почти счастлив.
Моя неправедная жизнь пьянила, как хорошее вино.
Я научился почти в совершенстве искусству нападения и защиты - маленький кинжальчик, без которого я не покидал свою лачугу, не раз спасал мне жизнь в мрачных хитросплетениях лондонских улиц. От тех времен на моем виске остался крошечный шрам, розовая метка ловкой и быстрой руки безымянного убийцы - я успел отвести удар, нацеленный в глаза, и ухитрился пырнуть противника ножичком - его кинжал просвистел в полудюйме от моего левого глаза и обжег кожу под волосами. Эта бледная ниточка повторяет контур височной жилки и почти невидима, но прикосновение к ней пробуждает в душе моей смятенные воспоминания - о чудовищной близости смерти, о холодном скользящем поцелуе стального жала. Тревожную дробь выбивает сердце, прохладный ручеек юности бежит под ложечкой - мой ангел-хранитель, моя закаленная броня, мое безрассудство, моя неистребимая жажда жить.
Город распят на моем картоне - обезоруженный, плененный острием черного уголька.
Над частоколом крыш ползут низкие тучи, ветер гонит по мостовым слякотную крупу, смешанную с конскими яблоками - колеса карет чертят на слое грязи хаотичные узоры. Я сижу на своем привычном месте - у собора Святого Павла, отгородившись от нищих попрошаек непробиваемой стеной поистине аристократического презрения. Они меня боятся, знают, что даже в сумерках теперь ко мне не подобраться - я сверхъестественно ловок и не поддаюсь жалости.
Вокруг как всегда - толпа зевак, тычут пальцами в мой рисунок. Натурщик мой - ирландской породы детина с плоским красным лицом, похожий на трактирного вышибалу, - сидит неподвижно, боясь дышать, и косится рыбьим глазом на шустрый карандаш. Вскользь оглядываю зрителей - простые грубые физиономии в цыпках от едкого студеного ветра, войлочные шляпы над кудлатыми бровями, гнилые зубы в расщелинах смеющихся ртов.
-Пририсуй ему волос побольше, - командует укутанная в серую шаль крепкая матрона - супруга лысеющего громилы. Под моей покорной рукой на бугристом черепе вырастают роскошные кудри - ирландец лыбится, его жена хмуро отсчитывает пенни. Завершающие штрихи.
-Следи за пропорциями.
Словно глас Божий с уродливых кудлатых небес, сглаженный отполированный южный акцент - я едва не роняю мелок. Вздергиваю голову, капюшон падает на плечи, я ослепляю своего будущего повелителя шелковистым блеском чистых волос - ангельский контраст с клочковатыми остатками шевелюры моего натурщика. Я не верю своим глазам - вереница оспенных лиц расступается, он выходит на скромную, продуваемую сквозняками сцену - его черты иконописны, тронуты мазком золотого благословенного сияния.
Дорогой бархатный плащ, шелковая лента в каштановых волосах, нервные худые пальцы сложены на львиной головке дорогой трости, взгляд пронзает меня лучом карающим - я готов бухнуться на колени и взмолиться о прощении. Он склоняется и обхватывает мое предплечье, тянет кверху, заставляя встать. Лиловый свет хмурого вечера обливает его статную фигуру - каждая складка на его плаще будто высечена из китайского нефрита.
Он немного превосходит меня ростом, но я стою ступенькой выше, поэтому наши глаза на одном уровне. Губ его лебединым перышком касается улыбка.
-Пошли со мной. Брось эту мазню.
-Пусть отдаст мои денежки! - орет ирландец, обретший дар речи.
Царский взмах благородной руки - катятся, подпрыгивая на заледенелых ступенях, мелкие монетки, люди жадно кидаются к подачке. Меня обнимает сильная рука, пушистая оторочка его плаща ласкает мою щеку - я смотрю на точеный изгиб его скулы и послушно бреду за ним - смутное нетерпение щекочет под ложечкой.
-Пропорции очень важны. - Теплая ладонь плотно прижата к моей спине. - Ты это скоро поймешь. Я видел, как уверенно ты рисуешь, но тебе не хватает техники.
Крестословица переулков вплетает наши шаги в рисунок брусчатки. Я лишен мыслей, мое тело податливо, как согретый свечной воск, под языком - мятный холодок любопытства. За углом нас ждет карета; мой таинственный спутник открывает дверцу и мимолетно проводит сухой ладонью по моим спутанным волосам - на них лежит маслянистый золотой блик взошедшей луны.
-Садись в карету и ничего не бойся.
-Я и не боюсь… - Ныряю в пыльное благовонное нутро экипажа, забиваюсь в дальний угол и кошусь с тревогой на моего фантомного визави - он с удобством расположился напротив и небрежно бросил куда-то вверх: "Трогай!"
Плавный ход, перестук колес оказывают гипнотическое действие - я начинаю засыпать, едва ночная улица за окошком кареты дернулась и уплыла влево. Меня, должно быть, похитил сам дьявол - известна его восточная страсть к хорошеньким мальчикам с пшеничными локонами, он не берет невинных - только жестоких и смешливых, распущенных и неверующих, они становятся рабами его, в багряных чертогах на краю пылающей бездны.
Опасливо поглядываю на господина в бархате из-под упавшей на глаза челки. Кто знает, может, это одухотворенное гладкое лицо с крупными веками - лишь венецианская маска на порочном карнавале, и под ней - клубящееся пламя, невнятные черты, искаженные злобой…
Он смотрит на меня, его глаза светлы - два опаловых зернышка.
-Меня зовут Джованни Арнольдини. Я - художник.
Выдыхаю от облегчения, должно быть, слишком явно - он скупо улыбается и складывает руки на набалдашнике трости.
-Я же сказал, тебе нечего бояться. Как тебя зовут?
-Лоренс Мортимер, сэр.
-Сколько тебе лет, Лоренс Мортимер?
-Семнадцать.
-Прекрасно, великолепно, - бормочет он. - Значит, ты хочешь стать художником?
-Да, сэр. - Слова с трудом отлепляются от языка.
-Ты не из простых, Лоренс… - Говорит, как тот священник. - Кто твой отец?
-Сэр Бенедикт Ричард Мортимер, умер семь лет назад… На охоте вепрь задрал.
Легкий, как выдох, смешок. Приподнимает тремя пальцами мой подбородок - инстинктивно отдергиваю голову, волосы снова падают на глаза.
-Значит, сэр Лоренс Бенедикт Мортимер… Ты выше меня по положению, но ведешь себя как завсегдатай паперти… Не надо хвататься за ножик, я вовсе не издеваюсь над тобой.
Он откидывается назад, удобно устраивается на подушках сидения - красивое строгое лицо неподвижно, губы хранят лунный призрак улыбки. Я смущен до предела и не знаю, как себя держать, под пальцами - успокаивающая прохлада костяной рукояти, все это в высшей степени странно… Моему похитителю на вид лет тридцать, но на кофейных висках уже поблескивает седина - или это лоскут небесного сияния, тончайшее покрывало на кудрях низвергнутого ангела?
Скашиваю глаза в окошко - расплывчатые ультрамариновые линии, текущая вспять река. Колышется бархатная занавеска в такт мерному покачиванию обитой шелком коробки.
-Где ты живешь, Лоренс?
-В Уайт Чэпел.
Мой благородный похититель морщится.
-Неприятное местечко. Ничего, увидишь, где я живу. Хотя тебя будет сложно удивить…
Из вежливости не переспрашиваю, да и сил нет ворочать языком. Кажется, начинаю дремать - дикий зверек почувствовал себя в безопасности, рука соскальзывает с рукоятки ножа. Ars longa, vita brevis… Нет, сэр, я не силен в латыни, но эта строчка впечаталась в мое сердце лилейным королевским клеймом.
За окошком вырос стройный особняк - готические тюльпаны французских окон, елейное мерцание мраморных колонн; нам в глубинке такие дома казались вычурной насмешкой над старой доброй острожной стариной, воспитавшей поколения консерваторов, непростительная вольность дворян-выскочек пробуждала к жизни завистливое презрение деревенских снобов. Мое беспутное детство прошло в извилистых норах замковых коридоров - сочащиеся влагой стены, скудная маскировка заплесневелыми коврами, эхо далеко разносит твои сбивчивые торопливые шаги, паркет страдает тяжелой степенью водянки. Мне ли не быть столь чутким к красоте?…
В опрокинутых колодцах моих глаз, окутанная неподдельным восторгом, возносится к мглистым небесам стройная симметрия беломраморного узора - бледные шпили упираются в низкие облака. В дверях - безукоризненный, как свод законов, лакей - проскользнуть мимо можно, но чревато. Не без робости, зато, надеюсь, с прирожденной томной аристократической грацией вхожу в богемное гнездышко - мой покровитель кладет мне руку на плечо, по-королевски ступаем на сияющий паркет, соединенные нерушимыми узами бархатного плаща. Он ведет меня по каскаду лестницы, с перил низвергается поток ослепительного света - если адский чертог настолько хорош, то я, пожалуй, и дальше буду грешить напропалую…
Ванна с горячей водой под ажурным сплетением ветвей экзотических растений - все из бронзы или серебра, нетерпеливая дрожь пробирает при виде мягких простыней, лавандовый дурман щекочет ноздри. Бесстрастный люцифер удаляется в дурную бесконечность обвитых виноградом зеркал, бросив через плечо:
-Приведи себя в порядок, потом поговорим.
У меня не достает сил даже притвориться обиженным - богом проклятый, анафеме преданный любовник бессердечной музы в заляпанном красками хитоне откровенно небрежен и даже высокомерен со мной - яблочком на прихотливо изогнутой ветви семейного древа, произрастающего в обширных угодьях восходящего к Цезарю рода Мортимеров.
Смотрю в затуманенное зеркало, и невольный смешок прячется в ладони: по виду моему и не скажешь, что я породист. В священный огненный круг заключают мое лицо свечи, обрамляющие дьявольское озеро амальгамы, - чтобы угодить сатане, что там надо прочитать задом наперед? Отче наш? Увольте, сэр, нижайший вам поклон, но я и спереди назад толком не знаю…
Меня разбирает щекотный смех.
Ванна божественно горяча, а моя кожа, оказывается, может быть еще белее… Корни волос щиплет горьковатая пена, я сплевываю в ароматную воду и тру зудящие глаза.
Он стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, и смотрит на меня.
Нет, показалось…
Рыбкой плещусь в огромной бронзовой ванне на львиных лапах, жасминовая вода лавиной обрушивается на мраморный пол - я римский патриций, черт возьми, но этот запах прилипнет к коже намертво, как пылающая одежда - меня теперь заберут в ад озорные смешливые чертенята. В зеркале корчит рожи симпатичный бесенок - хочет поиграть среди таких забавных орущих грешников…
Черт, я залил весь пол.
Под босыми ступнями - гладкость мраморных греческих плит, большим пальцем ноги по-обезьяньи поддеваю с пола мокрую простыню и лихо оборачиваю вокруг бедер. Теперь есть на что посмотреть: в волосах запутались свечные светлячки, я, оказывается, не тощ, сложение самое что ни на есть пропорциональное, на скудной диете я даже окреп. На щеках золотится мягкий пушок - бабье лето уходящей юности. Глаза под изогнутыми темными бровями прозрачно-синие, крошечные витражи в безупречном храме моего тела.
Любуюсь собой, как придворная кокетка, протирая ладонью запотевшее от моего дыхания и лавандового жара зеркало.
Если этот сумасшедший итальянец собирается продать меня персидским евнухам - получит ножичком под ребро, а так - я готов вечность развлекать его своими кривляньями, пока мне не надоест.
Вот и он - уже не призрак из зазеркальных глубин - живой, слегка припудренный невесомым ароматом красок и пастели. За моей спиной его отражение ловит мой взгляд и улыбается одобрительно.
-Ну и развел ты тут болото…
Темно-синий цвет просторной мантии ему идет - кожа, хоть и светлая, но не такая, как у меня - молоко разбавлено медом, легкая смуглота подчеркивает библейское сияние глаз. Он неспешно оглядывает меня и прищелкивает пальцами.
-Так. Одежду я тебе дам. Сейчас тебе принесут поесть.
Вытянувшись на шкуре какого-то диковинного зверя подле камина, я смакую настоящий виноград - сказка продолжается. Сам того не желая, заплетающимся от терпкого вина и сытной пищи языком выбалтываю моему снисходительному мэтру все, что могу вспомнить из прежней жизни - приукрашиваю безбожно и свое медовое детство, и полное лишений отрочество - но из этой скалы слез умиления не выжать. Он сидит в высоком кресле, на кончиках пальцев играет звездчатый свет - паук-шелкопряд, искусный поводырь в мире вечного мрака.
-Я ведь тебя привел сюда не просто так.
Моя фривольная болтовня обрывается, я настороженно кошусь на него.
Его губы неулыбчивы, взгляд млечных глаз непривычно серьезен.
-Да-да, Лоренс, я соблазняю тебя маленькими радостями беззаботной жизни, а ведь ты даже не знаешь, ради чего…
-И для чего же? - спрашиваю осторожно.
Сейчас скажет: ради твоей никчемной бессмертной душонки…
-Мне нужен натурщик. Мне и моим ученикам. Со временем и ты сможешь стать моим учеником… Не надо ерничать, - строго добавил он, увидев кривую ухмылку на моих губах, - я говорю совершенно серьезно. Ты будешь жить в этом доме, у тебя будут деньги, одежда, я буду брать тебя на балы и придворные праздники - неужели ради этого трудно пару часов в день постоять, не шевелясь?
-Нет, нетрудно… - Я хихикаю, как спятивший.
-Впрочем, ты волен отказаться.
-Я подумаю, сэр…
Он будет брать меня на балы! Вы только подумайте! Господин из отверженной гильдии ярмарочных плутов и карикатуристов, подобрав подол горностаевой мантии, расточает любезности бестолковым восторженным светским кокоткам, а за ним пажеским хвостиком таскается урожденный сэр Мортимер… Я засмеялся в голос.
Он оказался проницательным.
-Тебе мое предложение кажется оскорбительным? Но разве твое родовое гнездо может похвастаться подобным богатством?
Это был меткий удар. И нечто, похожее на настоящий вызов. Но пока я обдумываю достойный едкий ответ, злоба уходит - я удивлен, смущен, но я не могу разгневаться как следует. Мои руки не в крови обидчика - они в виноградном соке, липкие ладони, я легко могу стать предателем, слишком легко.
Но все же вздергиваю голову, отбрасываю со лба челку - надо же показать этому итальянскому насмешнику, что цена его покупки высока.
-Я подумаю.
Он усмехается, постукивает сафьяновой туфлей по узорочью дамасского ковра.
-Гордец. Будет жаль, если откажешься. Многое потеряешь.
-Вы художник, говорите? - Меня распирает смешливая наглость, стою на одном колене спиной к пылающему жерлу камина, склонившись к моему бесстрастному мэтру. - Ну и где же ваши картины?
Он молча делает легкий жест, пальцы выписывают в воздухе маленький изящный пируэт. Я смотрю на стены - портреты незнакомцев в технике фламандской живописи, несколько крупных полотен с героями эпических саг - тростинкообразный Гермес топчет крылатыми сандалиями завихренный поток воздуха, Геракл сплетен в смертельном захвате с лоснящимся кентавром, краски рвутся из картин - сочные, полные небесного золота, будто подправленные божественной дланью.
Но я скептик, юный бестолковый скептик.
-Неплохо, - тяну я, ложась на спину и ловя губами кисть винограда, - ранний Рубенс… - И жду, пока он рассвирепеет.
Но он смеется, прикрыв лицо точеной ладонью.
-Подумай до завтра, - слышу я перебитый смехом голос, - тебе постелят в одной из спален…
Удаляюсь в благовонный сумрак, будто юный жуир в постель к краснеющей девственной супруге, следом за бархатной спиной лакея, несущего канделябр, унизанный трепещущими язычками пламени. Оборачиваюсь - мерцающие кошачьи глаза невозмутимо ловят мой рассеянный взгляд, итальянец недвижно сидит в окружении своих картин, ладонь вспархивает в прощальном жесте - до завтра, Лоренс, подумай хорошенько.
Обещаю вам, маэстро, что не оставлю вас без ответа.