К поездке на Северный Урал я стал готовиться ближе к осени. Летом дела задержали, да пришлось здоровьем позаниматься — и мне, и «Ладе»: оба мы подошли к такому возрасту, что без лечения и профилактики не обойтись. Начинать пришлось с «Лады»: она вдруг потеряла голос, а как без сигнала ехать… Последнее время, заметил я, голос ее был излишне ворчливым и назидательным; особенно это проявлялось в часы пик: «Вас что, — гудела она пешеходам, — не учили, как надо переходить улицу?» Или раздраженно указывала шустрому вазовскому молодняку, что не след так неуважительно подрезать почтенную «Ладу». Их, мол, еще на конвейере не было, а она уже столько дорог откатала. Да о ней фильмы пора уже ставить, вон книги, где она — полноправный герой, лежат на заднем сиденье: для гаишников, чтоб снисходительней были к ее другу-водителю, ставшему с возрастом таким рассеянным. И для ремонтников, чтоб не так обдирали, когда и в ней выявится что-то возрастное…
А ремонтникам только дай волю… Восстанавливая «Ладе» сигнал, они вдруг выявили в ней столько болячек, ладно б мелких — серьезных, требующих немедленного и стационарного, в их боксе, лечения. Не буду распространяться, какой ей поставили диагноз: «Лада» моя все же дама, да не совсем и поверил я ремонтникам. Было уж такое: мелкая неполадка, а так раздуют, что если не вмешаться, заплатив за дорогой ремонт, так хоть ставь машину на вечную стоянку…
Потом и у меня возникла та же ситуация: показался ремон… простите, врачам, а те говорят: срочно в больницу, да не в обычную, а в онкологическую… В нашем городе она находится рядом с кожно-венерологическим диспансером, и многие, проходя мимо этих не самых веселых учреждений, поневоле говорят: «чур меня, чур!»: кто постарше — на онкологическое, а кто помоложе — на кожно-венерологическое…
Перед операцией хирург сказал мне ободряюще:
— Вы только не волнуйтесь, все мы умрем от рака, если до него доживем… — и спросил у медсестер: — Где ушиватель внутренних органов? Куда он подевался?
Славу Богу, ушиватель, а им оказалось нечто, отдаленно напоминающее разводной ключ, только хромированный, не понадобился — раковых клеток в болячке не обнаружилось, но каково было все это пережить… То же, наверное, пережила и «Лада»: серьезного «лечения» ей не понадобилось. Напереживавшись, мы с «Ладой» рвались в путь — проверено: именно дорога лучше всего снимает стресс.
И тут письмо от Курикова, которое мне вручили у тети Кати, и шутка про золотые прииски, оставленные мне в наследство…
Потом понял, что не стоило так шутить, но было поздно. Тетя Катя потеряла покой. Расходящимися от нее волнами по улице стало разноситься, что у меня, во-первых, требуют выкуп, во-вторых, объявился взрослый сын, в третьих — я вот-вот отхвачу в наследство золотые прииски на Урале… Соседям не терпелось узнать подробности, и тетя Катя их охотно рассказывала, хотя мы и не виделись с того времени, как почтальонше угораздило при ней вручить мне письмо от Курикова.
Да и почтальонша была хороша: распустила язык, напустив туману, а через несколько дней самолично — и сил не пожалела! — взялась доставить мне на дом посылку, отправителем которой был все тот же Куриков. С видом особой озабоченности, как будто дело выполняла первостепенной важности, несла она посылку по улице и кивала на нее всем встречным: вот, видали, я ж говорила… Хотя по надписи на крышке ценность этой ноши была всего десять рублей…
Едва почтальонша ушла, как тетя Катя застучала в калитку.
— Андрей Михайлович, ты, ради Бога, будь осторожней, сам знаешь, какое сейчас время… Хочешь,
я у тебя покараулю, мало ли кто влезть захочет…
— Теть Кать, а что караулить-то? — сделал я круглые глаза. — Эти бумаги? — и прямо на ее глазах стал вытаскивать из посылки разные тетради и папки с рукописями.
Тетя Катя так разочаровалась, что на нее стало жалко смотреть. Но затем глаза у нее загорелись: на самом дне ящика обнаружилась сложенная в несколько раз карта какой-то местности. Бестолковый, я тут же развернул ее, и тетя Катя успела заметить прочерченную красным карандашом кривую, ведущую в окрашенную зеленым часть карты.
— Это там что ль — прииски? Те самые?
— Ты что, теть Кать, совсем свихнулась на золоте? Это карта с маршрутом экспедиции, в которой мне предложили участвовать. Сама знаешь, мы с «Ладой» подремонтировались и теперь можем ехать —
в гости к Хозяйке медной горы…
— Так то ж медь, а ты говорил про золото…
— Теть Кать, кто эту Хозяйку увидит, тот о золоте и думать забудет…
— Она что — завораживает? — Рассказы о колдунах и ворожеях были для нее одной из любимых тем.
— Завораживает, как и любая женщина. Если только захочет…
Дернул же меня кто за язык — тетя Катя заявлялась теперь каждый день и все спрашивала с лукавинкой в ее, казалось, уже выцветших глазах: когда, мол, поеду в экспедицию, к женщине-ворожее. И то ляписный карандаш принесет (знала, хитрулевская, что им золото проверяют), то весочки маленькие, которыми вес меряют до миллиграммов, — возьми, сказала, пригодятся…
— Теть Кать, ты б лучше болотники мне подобрала, пусть и не новые, у тебя наверняка найдутся…
Тетя Катя обиженно надула губы: как это так, чтоб у нее да не нашлось что-то не новое, зря что ль по уцененкам бегала. И принесла старые, но вполне годные сапожищи: резина на них была такой плотной, точно они входили в комплект космонавта — на случай вынужденной посадки в ужасных, полных ядовитых змей тропиках…
«Лада», подготовленная к дальней поездке, ожидала меня под липами. С этими статными, с шикарными кронами деревьями мы были ровесниками и дружили как родные. Когда-то, в пору нашей с липами молодости, мне пришлось за них заступиться. Тогда они только набирали в росте, и с левой стороны стали набрасывать тень на земляничные грядки. Несколько дней я буквально охранял липы от намеченной обрезки, а потом заявил: «Ладно, можете их корнать. Но тогда корнайте и меня. Можете и мне отрезать левую руку…»
С годами липы стали бесподобно красивыми, а их верхушки снисходительно посматривали сверху на крышу дома. «Ладе» сразу понравилось стоять под ними. Летом они защищали ее от солнца и украшали липовым цветом, осенью украшали желтыми листьями и защищали от дождей, позволяя им только слегка ее умывать.
Признаться, я долго колебался, ехать ли с «Ладой», — пора было признать, что уже не по возрасту ей дальние поездки. Думая об этом, мне вспоминалось, как в прошлом году Никитка рассказал нам с Петром Петровичем о последних днях его знаменитого Ганса. Достигшего предела старости, глухого на оба разодранных медведями уха, Никитка все равно брал Ганса на охоту: достоинства его носа по-прежнему перекрывали проблемы со слухом и другие старческие немощи. В холод, чтобы согреться — кровь-то уже не грела — старик ложился на кострище, рискуя подпалить себе шкуру. Промочив зад, садился не на землю, а на сапог хозяина, вываливая на него и старое мужское хозяйство; видно, он им уже плохо управлял, и оно вело себя самым неподобающим образом. Хотя по части собачьих дам-с Ганс всегда был неутомим и потомства произвел немало.
В последнюю его охоту Никитка буквально на руках внес старика в лодку, а вперед них в моторку запрыгнул Дон, сын Ганса. Лодка шла против ветра; мимо проплывали заросшие ивняком берега, из-под склонившихся к воде веток то и знай выпархивали утки. Но вот лодка сделала крюк и помчалась мимо высокого, поросшего сосняком берега, и тут Ганс встрепенулся, замер, подставив нос к налетающему ветру, и стал рваться из лодки. Никитка затормозил и направил лодку к берегу, но вместо Ганса из нее выскочил Дон, хотя и позже отца, но тоже вынюхавший зверя. Никитка оставил старика у лодки — на привязи, охранять мотор, а сам с ружьем в руках побежал за Доном. Когда он вернулся, Ганс лежал без движения, прислонившись к краю вытянутой на берег лодки…
Вспоминая об этом, мне становилось грустно, и я уговаривал себя: нет, «Лада» еще побегает, а если и не выдержит у нее сердце — двигатель откажет, придется делать ему шунтирование: расточку валов или еще что… А при возможности куплю на запчасти молодую, погибшую в аварии машину, и буду омолаживать «Ладу» пересадкой органов…
Как всегда, выехали мы ранним субботним утром; для дальней поездки это время хорошее — в выходные на дороге не так много грузовиков. Нас провожал мелкий дождик, значит, все будет хорошо — у водителей это считается хорошей приметой. Ветер стряхивал с «Лады» желтые листья, но самые упорные из них, прижатые «дворниками» к стеклам, доехали с нами до самого Урала.
В прокуратуре Широковска, куда я приехал в понедельник, меня уже ждали — позаботился Петр Петрович и другие мои друзья, которых я предупредил о приезде. Следователи получили от меня заявление Алексеева с подробным изложением всего, что имело отношение к давнему убийству. К заявлению прилагался листок календаря за текущий год, на обратной стороне листка были чернильные отпечатки пальцев человека, по милицейским архивам умершего много лет назад. «Не счесть, сколько раз снимали у меня отпечатки пальцев, — писал мне Алексеев, — теперь я это делаю сам…»
В прокуратуре я провел и половину следующего дня — давал показания как свидетель, знавший Алексеева со времени его последней отсидки; к этим показаниям я приложил выдержки из дневников Алексеева и Плетневой. В тот же день допрашивали и Никитку — о его родственнике Николае Курикове, как он пропал лет двадцать назад, как «возродился» снова и как жил в последующие годы…
Целую неделю затем мы с Петром Петровичем и Никиткой провели в лесу. Передвигались по охотничьей тропе, Никитка шел впереди и иногда обламывал ветки слева от себя: примечал дорогу. А вечера мы проводили у костра на берегу реки, рядом с избушкой, когда-то поставленной здесь сплавщиками леса — бригадой осужденных, выведенных на поселение для сплавных работ. От них здесь осталась огромная, сваренная вручную сковорода. Очевидно, сплавщики готовили на ней яичницу или жарили картошку на десяток или даже больше всегда голодных и не очень, в основном, культурных персон.
Но первая наша яичница была изжарена на лопате — по моему рецепту: пришлось показать этим высокомерным бурундукам (прозвище местных жителей), что и я кое-что понимаю в таежной жизни. Рецепт мой был прост (где-то я его описывал): лопату, желательно очищенную от земли, раскалить на костре, бросить в нее сало или масло и залить яйцами. После этой моей яичницы Петр Петрович встал из-за стола и, ничего не говоря, направился к поросшему высоким кустарником берегу. Мне стало неловко: вроде бы и лопата была отчищена, и яйца свежие, с чем же не согласился желудок моего друга? Через некоторое время Петр Петрович вернулся, снова, ничего не говоря, сел за стол и лишь затем поставил на него целлофановый пакет с водой; через прозрачные стенки пакета на нас уставились… три или четыре лягушки, довольно крупные, с зелеными пупырышками.
— Эти подружки будут у нас на второе, — произнес он обычным тоном. — Конечно, это не эсклюзив на лопате, но все же… Готовится сие блюдо так: лягушки надо хорошенько выпотрошить, шкурки ободрать, посолить... Куда ты, Андрей Михалыч, я еще не закончил…
— Так бывает, — утешил он меня, когда я вернулся. — С непривычки. Кстати, есть надо не всю лягушку — только лапки и задок. Прекрасное мясо, к столу подается как деликатес…
Рецепт деликатеса из лягушки напрочь выбил у меня желание не то что готовить, но и рассказывать о яичнице на лопате. А Никитка лягушками в пакете объяснил неудачи в рыбалке и охоте, которые постигли нас в эти дни на природе. Оказывается, некоторые манси до сих пор с особым почтением относятся к лягушкам — в старых повериях от них зависели семейные устои.
Немного рыбы, конечно, было поймано, подстрелено и сколько-то уток да рябчиков, но — обычная история! — несмотря на обещания этих охотников тире рыбаков, ни копченной лосины в дорогу, ни две-три ондатры на шапку я так и не увез. Зато на диктофонных кассетах остались множество охотничьих да рыбацких баек, записанных под писк и жужжание комаров, потрескивание костра и поскуливание собаки. На паре кассет записан и Никиткин рассказ о Николае Курикове — своем дальнем, по документам, родственнике и давнем и надежном друге…
Остались и фотографии — у меня был с собой старый, но надежный фотоаппарат, но простить себе не могу, что не сделал один кадр. Петр Петрович с Никиткой ставили тогда сети в небольшом заливчике, а я ходил по холмистому берегу вслед за Шаманом, собакой Алексеева, которую он поручил Никитке. Шаман вдруг громко залаял и помчался наверх, к открывающейся среди деревьев поляне. «Лось?» — мелькнуло у меня в голове, и я побежал вслед за собакой. У края поляны, в зарослях кустарника, отчетливо слышался какой-то треск, но собака лаяла на другой стороне поляны — у высоченной сосны, а к ее стволу, метрах в трех от земли, всеми четырьмя лапами прижимался медвежонок. В душе у меня поднялись волны восторга: такая удача — увидеть живого медвежонка! Не в зоопарке или по телевизору,
а здесь, на дикой природе!
Шаман уже зашелся от лая, и тут я услышал крики Петра Петровича и Никитки:
— Андрей, беги сюда, скорей! Там — мать, медведица! Спускайся вниз!
Очевидно, сосна с забравшимся на нее медвежонком была видна и с реки. Напоследок я еще раз бросил взгляд на медвежонка — и замер: вокруг глаз у него были светлые отметины… Ну почему я не вспомнил про фотоаппарат — ведь он был у меня тогда с собой!?
Несмотря на крики с реки, шум и лай в кустах — видно, это собака стала облаивать медведицу — какое-то время я еще смотрел на медвежонка и думал: неужели это потомок того медведя, погибшего много лет назад в битве с Никиткой? Медведя, ставшего «братом» Алексееву-Курикову…
На обратном пути мы с «Ладой», хорошо отдохнувшей в гараже у Петра Петровича, проехали недалеко от населенного пункта, отмеченного на карте Алексеева красным кружком. Значит, всего в десятке километров от него, в лесочке на берегу неприметной речушки, и оборудован тайник с золотом, которое завещал мне Алексеев. Какой писатель отказался бы сделать из этого леска остров Монте-Кристо? Написать приключенческий роман о поисках спрятанных там сокровищ, в котором детективный сюжет пересекался бы с романтической и авантюрной линиями? Но одно дело — написать роман, а другое — чуть свернуть с дороги и по указанному в карте маршруту (жалко, асфальт не проложен) пройтись в тети Катиных болотниках и, точно вклад на предъявителя, взять это золото. Одна незадача, что затем делать с ним: остановиться на посту ГАИ и спросить: золото, мол, получил в наследство, не подкинете адресок «черного банкира»? Или подождать, когда гаишники сами остановят «Ладу» и решат ее досмотреть? «Откуда золотишко?» — «Из лесу, вестимо…»
Нет, не готов я был к такому повороту — интрига в нем, конечно, была, но не совсем та, что хотелось… Стало ясно, почему в стольких книгах рассказывается о поисках сокровищ, но не помнится, чтобы кто-то из их авторов сам нашел клад или стал наследником Монте-Кристо…
Звонок… Приходила почтальонша, принесла газеты и заказное письмо, но не то, что я так жду все эти последние месяцы. Почему-то думается, что Алексеев мне напишет, и я узнаю, нашел ли он Надежду и как устроился там, в Серебряном ручье. В каком состоянии храм, в котором он побывал однажды как «музейный работник», и сохранилась ли синяя «вечеря» — фреска, о которой он писал в дневниках. Почему-то думается, что Алексеев, столько вынесший в своей жизни тягот, выдержит, поднявшись над болячками, и теперь. Особенно если где-то рядом будет монахиня, которую звали в миру Надежда. И тогда я сообщу ему, что все обвинения с него сняты, а дело об убийстве директора банка вновь закрыто, поскольку ни одного из участников этого убийства не осталось в живых.
Первый участник убийства лежит на широковском кладбище, в зарастающей сорняком могиле, с покосившимся крестом, на котором вместо прежней таблички с именем Алексеева висит другая, и на ней можно еще разобрать: «Иван — деревенский сын». Прибил эту табличку Никитка, а имя человека, погребенного в могиле, подсказал ему я.
Гражданин Батов, он же Малый, второй участник убийства, отбыл наказание за кражи, совершенные в Широковске, и добился-таки исполнения давней своей мечты — устроился на работу банщиком. В бане и нашли его мертвым. Он любил, когда клиенты подносили ему в стаканчике, порой и сам продавал им спиртное, только не всегда оно было качественным, и клиенты сильно страдали. Видно, они и угостили его потом каким-то зельем. Одни свидетели говорили, что банщик выбежал из раздевалки с зеленой, как у лягушки, кожей. Другие утверждали, что он кричал: «Лягушки!», а сам был бледным, как мел. Вряд ли следователи докопались до правды: откуда им было знать, что когда-то Батов попадал в больницу с острым кишечным расстройством, вызванным, с его слов, употреблением алкоголя из банки с заспиртованными лягушками…
Стас, он же Смотрящий, третий участник убийства, не раз допрашивался после возобновления этого уголовного дела. Во время выборов главы администрации города газеты сообщили о его связях с находящимся в бегах Ашотом — главарем банды, ранее подчинявшей себе половину города. Выборы Стас проиграл, но от уголовного преследования его спасла депутатская неприкосновенность. Проиграл он и очередные выборы в местные органы власти, и теперь следователям ничто не мешало выдвинуть против него обвинение.
Однако судьба его распорядилась иначе: тело Стаса со следами насильственной смерти был обнаружено в его квартире. По версии следствия, его убили с целью грабежа — в квартире все было перевернуто вверх дном, ничего более-менее ценного не осталось. Однако, судя по повреждениям на теле, перед смертью Стаса длительное время пытали. Подтверждали это и оперативные данные: в уголовной среде циркулировали слухи, что много лет назад он в сговоре с уголовником по кличке Батя прикарманил золото общака, а чтобы спрятать концы в воду, Стас убил одного из братков. Но потом Стас обманул и Батю, который перед смертью — через знакомого журналиста — сообщил об этом в милицию. Понятным образом эта информация просочилась и в уголовную среду. Но тайна золота общака так и осталась нераскрытой: видно, уголовные «дознаватели» перестарались, и Стас умер, ничего не сообщив.
Так, спустя много лет, золото легендарного зэка-старателя стало причиной еще одной смерти. Сначала из-за него убили самого старателя, потом погиб Иван — деревенский сын, умер — по документам — Алексеев и умерла — для мирской жизни — Надежда. Но была ли последней смерть Стаса? Кое-кому из его бывшего окружения теперь явно не по себе — побаиваются, что вслед за ним скоро начнут трясти и их…
Между тем, золота Поплаухина, возможно, и вовсе не было: к чему было терпеть из-за него муки — сказал бы, где находится, и остался б жив. Ведь старателем он был идейным: дорого стоило ощущение самого фарта — этой пойманной за хвост удачи…
Хорошо, что я не свернул тогда в населенный пункт, красным кружком отмеченный на карте Алексеева. Передав в милицию его заявление, никакого золота, в обмен на четверть его стоимости, сдать уже я не мог — ведь уголовные «дознаватели» сразу решат, что это золото общака…
Нет уж, решил я, пусть золотом Алексеева распоряжается, если сможет, он сам. Восстановит храм в Серебряном ручье, отреставрирует или заново воссоздаст «Синюю вечерю» под его сводом… Возможно, он все же напишет мне оттуда, с Волги, или сам я к нему заеду. Мы с «Ладой» уже не в том возрасте, чтобы отмахивать по Руси тысячи километров, однако доехать до великой реки, чтоб посидеть-постоять на ее берегу, нам по силам…
Но кто знает, может, он и вернется на Север? К природе, с которой у него была чистая и искренняя любовь, к Никитке и его жене, к могиле жены и к местечку у одинокой березы, загодя выбранному для собственной могилы? Просил же он присмотреть за своим домом — год или два…