И Ольга узнала о нем все. Что он — Александр Алексеев, бывший рецидивист, по данным милиции — вор и убийца, погибший от рук подельников. И что он же — старатель, порой весьма удачливый. Подобно Поплаухину, легендарному зэку-старателю, он тоже «слушал» ручьи и речки — где они протекали, через какие расщелины в горах пробивались, с какими рудами по пути целовались…
Первая речка, которую ему удалось «разговорить», была всего в паре часов от их мансийского поселения, а ночевал он в уже знакомой избушке — той самой, в которой жил недолго перед встречей с Никиткой. Хозяева ее заявились позже, но конфликта удалось избежать: Алексеев попросился к ним — в подсобники, на том и договорились… Многому он у них научился. Вызнал, и как превратить в деньги намытое золото — песок или мелкие самородки. Крупные тоже попадались, хотя и редко, но он и не выискивал большой удачи, главное было — не светиться, работали-то подпольно, жене даже сказать боялся, говорил, на стройках шабашил…
Да и азарта большого в нем не было: притормаживал и возраст, и опыт жизненный. Сначала, правда, хотел заработать — и уехать как можно дальше от этих мест. И уехал бы, если б не Ольга: привязались они друг к другу, а он это ценил — много ль было у него таких привязанностей. Часто сравнивал ее с Надеждой, порой и думал — в темноте: она это рядом, Надя… Сблизился Алексеев и с родными Ольги, а уж с природой-то местной как он был дружен!
И потому не гнался он за большими, а значит, рисковыми деньгами. Копил понемногу к старости: на пенсию рассчитывать не приходилось — Алексеева государство и в живых уж не числило, а как оформлять на Курикова, какие бы он сообщил о нем сведения? И кто бы их стал проверять, в какие органы запросы делать? Не в те ли, где откатывали узорчики с его пальцев? Мало ли известно случаев, когда человек много лет был на хорошем счету, имел семью, работу и вдруг попал, к примеру, в дорожное происшествие: наезд совершил, по неосторожности. Пострадавшего — в больницу, а против виновника — уголовное дело. Дело-то, конечно, пустяковое, закрыли бы через месяц — стороны договорятся, а милиции и другой работы хватает… Но сняли, как положено, отпечатки пальцев, и вдруг — точно снег на голову! — приезжает спецгруппа: на задержание опасного преступника, много лет назад бежавшего с мест заключения…
В один из сезонов, как раз перед покупкой дома, Алексееву крупно, очень крупно подфартило: на неприметной речушке золота вдруг намыл столько, что и сдавать его — в несколько ходок — побоялся. Пришлось оборудовать в тайге надежный тайник, запрятав там большую часть металла. Остальное сдал «черному банкиру»* — и почувствовал себя Монте-Кристо, которым, собственно, и предписывала ему быть легенда о зэке-старателе.
Монте-Кристо… Это и деньги, и месть, и щедрость.
Деньги у Алексеева были — и наличными, и в тайнике, и в неприметной речке, со дна которой можно было черпать еще не один сезон, было б только желание и здоровье…
Теперь месть. Та самая жаба, что душила бы: покарай, покарай своих недругов, не впрямую, не собственными руками, но так, чтоб воздаяние показалось им рукою судьбы! Алексеев прислушивался к себе, но ни жабы, ни другой твари, что душила или грызла, грызла б его печень, не ощущал. Да и где они сейчас, эти недруги, из-за которых он столько потерял… Где Стас и его «босс» Ашот? Где затерялся подручный их — Батов? «Бог им судья, — только слышал он в себе внутренний голос, — как прописано им по судьбе, пусть так и будет…»
А щедрость… Щедрость он был готов проявить. Одарить, к примеру, Галю, слепенькую девочку из Кедровки, с которой так подружился когда-то. Теперь-то ей уж под тридцать, легко ли живется, одна, верно, осталась. Где она сейчас… Скорее всего, Кедровки той и в помине нет, тогда еще доживала век заодно со стариками. Можно было помочь и Виктору, родному брату, которого он не видел лет пятнадцать, если не больше… Только помнит ли он это родство?
И, не откладывая в долгий ящик, Алексеев приехал в родной город. В хорошем костюме, с аккуратно постриженной, почти седой бородой, с дипломатом, в котором лежала крупная сумма денег, позвонил он в квартиру, что — в тюрьме ли, на свободе — все еще оставалась для него родным домом. Дверь открылась, и на пороге показался небритый, с всклокоченными волосами, в рваных тапках и в незастегнутых брюках мужчина. «Квартиру что ль сменил?» — подумалось.
— Не скажете, где теперь живут Алексеевы? — спросил он.
— Я — Алексеев, — ответил мужчина. — Что надо? — И озлобленно посмотрел на незнакомца.
Алексеев — Александр — растерялся: он и в мыслях не допускал, что увидит брата таким. Виктор всегда был первым: в школе, в институте, с успехом, как писала мама, занимался наукой. И так опуститься?
— Я — знакомый вашего брата Александра…
— Какого такого Александра? — переспросил Виктор. — Это братца-то моего — уголовника? Который воровал всю жизнь и анкету мне портил? Так, слава Богу, свои же его и грохнули… Когда еще это было; меня на опознание вызывали, так я не поехал — охота была на его поганый труп любоваться… Мать, упокойница, и та б отказалась…
— Простите, я, видно, ошибся… — не имея сил дальше слушать, Александр поспешил уйти и, задыхаясь, с колотящимся в груди сердцем, доехал на такси до вокзала. Купил билет на первый же поезд в уральском направлении и только в купе, под стук колес, стал приходить в себя: показалось, что даже воздух в том городе, который был когда-то для него родным, стал невыносимым…
Поезд шел двое суток. За это время Алексеев успокоился. Тем хуже для него, думал о брате, мог бы и поправить свои дела. Если вдуматься, то и вкриво-то Саша ушел из-за Виктора: после смерти отца мама не могла потянуть двоих детей, и младшего Сашу отдали в интернат. На время, думалось ему, пока Витя не окончит школу. Но брат поступил в институт, на дневное — способному мальчику грех было учиться на вечернем… А Сашу оставили в интернате — это посчитали не за грех, хотя еще вопрос, кто из братьев был более способным… В обиде на мать Саша забросил учебу. Витина анкета становилась все привлекательней, не всегда удавалось, правда, скрыть сведения о брате, которого все глубже затягивало в трясину…
Но в одном братец его был прав — в глазах людей Саша был и остался преступником. Доказать обратное было невозможно: сам инсценировал свою смерть. «Поганый труп» — в сердце Алексеева эти слова осели тяжким грузом. И тогда он решился. На конечной станции пересел на поезд, идущий через Широковск, и наутро он был на месте.
Алексеев надумал идти… в милицию и рассказать все, что знал об убийстве директора банка. Изложить четко и юридически грамотно: столько раз он участвовал в уголовных процессах и что со следователями, что с адвокатами изъясняться мог на одном языке. Дело это было давнее — хорошо, если в милиции остались те, кто имел к нему отношение. Поднимут архивы, по отпечаткам пальцев убедятся, что он это, Алексеев, и никто иной. А подлинный убийца — находившийся в бегах преступник, труп которого был найден в лесу.
Одно беспокоило — возможность беспредела. Даст он письменные показания, их станут проверять, а его — в камеру, и Бог ведает, насколько. Что, если «воскрешение» его кому-то не понравится? Или начнут докапываться-проверять, как он стал Куриковым, может, сам же и убил этого манси. Начнут примеривать под него старые «висяки» — нераскрытые преступления…
И потому решил он поначалу осмотреться. На вокзале Алексеев сел на городской автобус и разговорился с кондукторшей, а на лице у нее — два высших образования. Знать, как и Виктору, ей было не сладко, только он опустился, а она держится, хотя раньше и думать не думала, что будет ходить по автобусу с форменной сумкой, спасибо хоть, не с сумой… Таковы были приметы этого времени — времени перемен и кризисов; в лесу, в отдаленном мансийском поселении, они заметно не проявлялись.
Он все расспрашивал кондукторшу о Широковске, о том, что изменилось в нем за последние годы. Расспрашивал и прохожих, меряя шагами старые и относительно новые улицы города. Уральцы — народ медленный; пока собирались с ответом — на вопросы, как пройти туда-то или где находится то-то, — проходила целая вечность.
Но Алексеев и не спешил. День стоял теплый, но кое в чем уже чувствовались осенние нотки. В тайге, на окружавших город сопках, то там, то здесь занимались березовые пожары: золотистые огни среди зелени сосен — так выглядело лиственное убранство берез. А с деревьев, посаженных вдоль городских улиц, листья уже слетали и шуршали под ногами как желтые визитки осени.
Весь день он ходил по улицам Широковска. Когда-то это был захиревший уральский городишко, старый отъездившийся конь. Но потом судьба его поменялась: рядом стал возводиться крупный машиностроительный завод, а значит, и жилье, детские сады и школы и все, что нужно для жизни молодого города. Широковск и имя свое отдал новостройке — этому прыткому жеребенку. Теперь от старого города остались несколько улочек да пригородные, наподобие Дижая, поселки. Алексеев побывал и там. Дом Плетневой не сразу и узнал: он был обложен красным кирпичом, а рядом с ним построен гараж. У дома около легковой машины возился мужчина лет сорока.
— Извините, если ошибся, но не здесь ли жила Плетнева?
— Кто-кто? — переспросил мужчина.
— Плетнева, бывшая учительница, поэтесса, — дополнил Алексеев.
— А-а… Все понятно. Вы имеете в виду прежнюю хозяйку?
— Да. Она что — умерла?
— Не знаю, дом продавали ее сыновья…
— И давно это было?
— Точно не помню. Мы тут с восемьдесят девятого, значит, больше десяти лет. Вы-то кто ей будете?
— Вообще-то никто…
— А вы, случайно, не Александр?
Алексеев опешил. Столько лет — в обращении к себе — не слышал он этого имени. Столько лет он был для всех Николаем, и вдруг!?
— Да, Александр, — Алексеев, точно под гипнозом, не нашел сил ответить иначе…
Его точно раскодировали, расшифровали — чего не добился, как ни пытался, и Славик, последний из его «черных банкиров», хотя он и слыл «черным магом». Помимо карточных фокусов да гаданий, которыми Алексеева было не удивить, Славик мог гипнотизировать, вводить людей в транс, а теми, кто попадался на его удочку, и повелевать…
Этот «черный банкир» жил на первом этаже стандартной пятиэтажки, в квартире с женой — высокой, полноватой, всегда мрачной и молчаливой Ириной Сергеевной. Клиентов он дальше первой комнаты, где принимал золото, не пускал. А перед тем как уйти в «закрома» за деньгами, он всех без исключения усаживал у двери с большой ручкой, заставлял их браться за нее обоими руками и смотреть на бра в виде свечи, что висело на стене прямо напротив клиента. При этом Славик говорил ему повелевающим тоном, строгим взглядом окунаясь в его глаза:
— Держишь крепко, очень крепко. Все, руки склеились, ты не сможешь их оторвать, пока я не дотронусь до них и не сосчитаю до трех!
И уходил вглубь квартиры — в «закрома». Иногда его не было довольно долго; клиенты предполагали, что в квартире был замаскированный люк в подвал. Затем Славик возвращался, отсчитывал деньги на столик рядом с клиентом и говорил:
— Ну как, ручки-то слиплись? Денежки сам получить сможешь? Бери — они твои.
Если клиент без труда отрывал руки от двери и брал деньги, Славик мягко посмеивался: мол, ничего, времечко, знать, еще не приспело. Но если клиент был «готов» и, как ни старался, руки разжать не мог, Славик дотрагивался до них и считал до трех. Клиент разжимал наконец свои руки и брал деньги. Но на этом обработка его «черным магом» не завершалась.
— А ведь ты отворачивался от свечи, не все время смотрел, а я тебе что говорил: или на свечу смотри, или глаза закрывай. Можешь даже подремать, отдохнуть. Куда нам торопиться, в нашем деле торопливости не нужно. И обмана быть не должно. Опасно в нашем деле обманывать. Я тебе верить должен, а ты — мне. Ты ведь хочешь, чтобы дело твое было и успешным, и безопасным. Значит, думай и о моей безопасности. Поэтому смотри, смотри на свечу, раз велю… Не играй с огнем, я ведь не знаю, где ты золотишко-то промышляешь и с кем, а ты не знай, как я работаю, и хранителей моих лучше б тебе не знать. Смотри, не вздумай меня обманывать…
Клиент и не пытался оправдываться… Что на свечу не смотрел, а Славик прознал, это было понятно: значит, дырочка у него сделана — в стене напротив, подсмотреть не трудно. Не удивляло и то, что руки точно склеивались и без Славика не разжимались, — про гипноз и слышали, и читали. Но то, что Славику известно было порой такое, о чем ведать мог лишь Господь Бог, знающий и дела человеческие, и мысли, — это объяснению не поддавалось и наводило на клиента мистический страх…
Алексеев догадывался, что Славик, усыпив человека, мог выудить из него любую информацию — как о самом этом человеке, так и обо всем, что он знает. Что на некоторых клиентов гипноз Славика действовал и после их встречи: о «черном банкире» они вспоминали лишь тогда, когда надо было сдавать золото или когда находился крупный самородок. «Славику он понравится...» — первое, что приходило тогда им в голову. Но стоило кому-то из них «сгореть», то в милиции, как бы он ни старался, зарабатывая снисхождение, никак не мог вспомнить, к кому направлялся с золотом или кому сдал его в прошлый сезон. Ни адреса его не помнил, ни как он выглядит. Даже тогда, когда обещали: сдай «банкира», и тебя отпустят. Кого угодно называл, но только не Славика.
Однако Алексеев был для него крепким орешком. Славик не раз к нему подступался, да в мозгах у него были точно сторожа, пресекавшие любое проникновение в охраняемое пространство. Однажды лишь, придя к Славику после бессонной ночи, Алексеев взялся за ручку двери, закрыл глаза, а потом крепко заснул. Снился ему интернат, и Анна Яковлевна, очень строгая учительница, почему-то спрашивала, как его зовут.
— Анна Яковлевна, вы что, не знаете мое имя?
— Я-то знаю, но ты скажи, чтобы все слышали…
— Что им слушать, они и так знают, а кто не знает, так я напомню…
— Ну так напомни, — голос учительницы был строг. Но Саша молчал, и Анна Яковлевна опять повторила, уже с явным раздражением: — Так как же тебя зовут товарищи?
— Как… Как… — тоже с раздражением ответил Саша. — Табуретом называют, вот как! И если что, снова табуреткой получат...
Он посмотрел на Борю Усова, явного своего врага, который, раз получив табуреткой по голове, чуть притих. Но Саша чувствовал — это ненадолго, не он, так другой захотят снова испытать его на прочность, прежде чем решить: этого надо оставить в покое, а еще лучше — переманить на свою сторону.
— Всем понятно? — Саша повысил голос, схватил в руки табуретку и демонстративно занес ее кверху…
— Ты что делаешь-то, Николай? — вдруг услышал он чей-то крик. — Ирка, беги сюда, чего смотришь…
Ирина Сергеевна тут же вбежала в комнату, в руках у нее блеснул пистолет.
— Ты что, Николай, опомнись! — снова закричал Славик.
«Куриков» стоял с закинутым кверху столиком, на котором Славик пересчитывал обычно деньги, и тряс, ничего не понимая, головой.
— Приснилось что-то, — наконец, произнес он извиняющимся тоном и тяжело опустился на стул.
— Вижу, что приснилось… — более спокойным тоном сказал Славик. — Только сон твой больно беспокойный. Так ведь и порешим друг друга… Иди, Ира, — кивнул он женщине. — Иди, все у нас в порядке…
— Простите меня, Ирина Сергеевна, во сне это я, не специально…
— Иди, Ира, иди, видишь ведь, он не специально… — еще раз сказал Славик и негромко, явно для себя, добавил: — Так вот ты какой, Табурет…
Алексеев тупо смотрел на «черного банкира» — показалось, что его голос чем-то напоминает голос Анны Яковлевны, который слышался ему во сне. Наконец он все понял: пользуясь тем, что Алексеев пришел к нему после бессонной ночи, Славик добился-таки, чтобы он заснул, и во сне попытался выяснить его подлинное имя. Да чуть было не схлопотал столиком по голове — подобно тому, как в первые месяцы в интернате Алексеев мутузил табуреткой своих недругов.
Славик поохал-поахал и — точно в возмещение морального ущерба — выплатил «Курикову» чуть меньше, чем обычно. Алексеев сомневался, что Славику что-то даст вызнанная им интернатовская кличка Алексеева… Тайну «Табурета» знал лишь Андрей Михайлович, редактор многотиражки, где печатались его заметки под этим псевдонимом, но с «черным банкиром» у редактора не могло быть общих дел.
И Алексеев оказался прав: при следующей встрече — после сезона, в котором ему так повезло, — «черный маг» фактически признал свое поражение.
— Мил друг, — сказал он «Курикову», — я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Какой ты Куриков? Манси надо родиться… Ну да ладно — дело это твое, в душу ломиться не буду… — Славик многозначительно посмотрел на Алексеева, убедившись, что тот хорошо его понял. — Главное, ты не мент, за это мне поручились, да и сам не слепой, вижу. Но хочется мне задать один вопрос. Язык чешется — так хочется…
— Спрашивай, какой разговор, — откликнулся Алексеев. — Что знаю или что могу — все расскажу.
— Не работал ли ты в спецуре? А, мил друг? Время сейчас сам видишь какое. Союз развалился, и люди спецуры, на которых он держался, разбежались кто куда. Одни — на Запад, другие — бандитов обслуживать, третьи сами стали бандитами… Поверь мне, — Славик протянул со значением, — я хорошо это знаю… Их, я слышал, кодировали, — не от дилетантов, таких как я, — Славик развел руками: мол, признаю, — а от серьезных противников, нашпигованных техникой и суперсредствами. Вкладывали им в голову набор цифирок и букв, с ним только и можно было в мозги их проникнуть. Признаюсь, грешный, «пробивал» я насчет тебя — кто ты и откуда, но без толку. Ты — как зеркало, прикрытое черной тряпкой: ничего не видно. Если спецурой был — в «прошлой жизни», — Славик закхекал притворно, — я осуждать не буду. Наоборот, помогу, может, совет какой дам или к серьезным людям направлю. Не в песке же ты учился копаться, и о возрасте пора подумать. Хотя, конечно: вкалывай на природе, лесом дыши и речку слушай — старость и бежит от тебя… Так что ль, «Николай Куриков»? Ну, смотри, дело твое, что надумаешь — только намекни…
Обычно Славик провожал клиента с одной и той же молитвой. «Хорошо отдохнуть тебе и фартовой удачи в будущем, — говорил он, похлопывая клиента по плечу. — Когда еще будет что, приходи, а нет — ты меня не знаешь: ни лица моего, ни дома. И спрашивать кто будет — молчи, ничего, мол, не знаю. Скажи только — жизнь мне дороже…»
Но на этот раз Славик лишь произнес едким тоном:
— …Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине…
И вот теперь Алексеев так легко назвал свое подлинное имя мужчине у бывшего дома Плетневой. Наверное, сейчас он ответил бы и на любые другие вопросы, но мужчина лишь выдохнул с удивлением:
— Вот это да! Явились все же — через столько-то лет! Мы-то не поверили хозяйке, ведь говорили, нет уже вас, убили. А она: нет, он живой, я знаю. И оставила вам целый чемодан — какие-то бумаги, дневники, тетрадки со стихами. Мы, признаться, его и брать не хотели, да дети ее упросили: оставьте, сказали, на чердаке…
Спустя короткое время мужчина вынес из дома чемодан, покрытый многолетним слоем пыли, протер его ветошью, обнаружив потрескавшийся зеленый верх и металлические уголки, и передал Алексееву. Долго смотрел он потом вслед этому немолодому, прилично одетому человеку, точно ожидал, что, явившийся ниоткуда, он вот сейчас, на его глазах, в это ниоткуда и вернется.
На выходе из Дижая, в небольшом кедровом парке, Алексеев сел на скамейку и только тут попробовал открыть чемодан, с которым, вспомнилось, живший у Плетневой Кирилл Кириллович много, очень много лет назад явился на сборный пункт оргнабора…
Ржавые замки долго не могли открыться — время точно приварило их детали друг к другу. Наконец замки поддались, и чемодан открылся. В нем оказались стопки бумаги, толстые и тонкие тетрадки, записные книжки. Это были дневники, письма и стихи Плетневой — Алексеев узнал ее почерк:
«Директор! Дорогой коллега!
Хоть «Жигули» белее снега,
Реальность страшная и быль,
Что черный — твой автомобиль!..»
Алексеев понял: это — о директоре той школы, из-за порядков в которой «автор тонкого письма от ужаса сошел с ума…» А это — о новых временах:
«Башку — вперед! Монетой — звяк!
Поэт для них — всего червяк...»
Наскоро просматривая тетради, он обнаружил среди них и записи, относящиеся к нему самому и тем событиям, которые произошли в Дижае после обнаружения его «трупа»: «Я знаю, что он жив. Александр ушел от меня в одежде Кирилла, а на теле, которое мне показывали для опознания в морге, был какой-то полушубок, и на ногах не унты, какие были у Александра, а обычные ботинки. Но я не стала им говорить об этом — пусть думают, что это Александр, и перестанут его искать…»
Узнал Алексеев и о судьбе Кирилла Кирилловича, его товарища по оргнабору. Весь восемьдесят восьмой год он серьезно болел, а к Новому году сказал Плетневой: «Сама видишь, осталось мне совсем немного. Поеду умирать — к себе, в родные края. А тебя заберут к себе дети, я им уже написал».
Она купила ему новый чемодан, а в его старый уложила тетрадки со стихами и копии жалоб, отправленных ею в разные инстанции: почте Плетнева не доверяла. Там, считала она, окопались ее личные враги, которые намеренно не отправляли куда следует ее жалобы, из-за чего Дижай так и остался ужасным пятном на карте страны.
В тот же зеленый чемодан она сложила рукописи и дневники Алексеева — в надежде, что когда-нибудь он придет за ними… К своему удивлению, Алексеев обнаружил в чемодане и копию его повести, подлинник которой она должна была отправить в адрес Андрея Михайловича, бывшего редактора многотиражки. Повесть эта так и осталась незавершенной, но Плетнева дополнила ее рассказом участкового, который принес ей его тетради, обнаруженные в Кедровке. Знакомый с ним по рассказам кедровских стариков да по этим тетрадям (из них и узнал, что Плетнева — редактор и собиратель всех его рукописей), участковый тоже не верил, что Алексеев — убийца…
Весной восемьдесят девятого года Плетневу увезли из Дижая. «Из окон моего дижайского дома были видны старые разрушенные горы. Древние греки называли их Рифей, древние арабы — Мургар, татары-монголы — Урал, а русские — Каменный пояс… Здесь учительница-поэтесса вышла замуж, поменяв благородную фамилию Русанова на Плетневу, от слова «плетень». Под этой фамилией она и сгорела — как старый, с болезненной плесенью, плетень…»
Алексеев переложил содержимое чемодана в спортивную сумку и, поднявшись со скамейки, ушел по дороге к городу. Со стороны можно было подумать, что зеленый чемодан, оставленный на скамейке в этом кедровом парке, просто забыт его владельцем. И только открыв чемодан, придется убедиться, что его просто вверили собственной, чемоданной судьбе. Хорошо, если его увидит человек хозяйственный, — тогда в какой-нибудь кладовке или гараже в нем будут хранить инструменты или запчасти. Хуже, если его увидит человек алчный; решив, что в забытом чемодане может быть что-то ценное, он торопливо раскроет его, но, увидев лишь пыль, просто растопчет чемодан или бросит под ближайший куст, гнить да ржаветь…
В Широковске Алексеев разыскал паспортный стол — чтобы узнать, что стало с Галей, слепенькой девочкой из Кедровки, которой он решил помочь. Он не знал ни отчества ее, ни фамилии, не помнил, как звали и ее бабушку. Знал только, что мама девочки от нее практически отказалась и даже к врачам Галю возила бабушка, договариваясь с лесовозниками, чтоб подбросили из Кедровки в Широковск. Жестокосердная мать говорила бабушке: «Ты давай, тяни подольше. Галя-то, считай, твоя дочь, не моя; кабы не ты, я б ее в роддоме оставила. Помрешь раньше времени — в интернат ее сдам, мне лямку с ней тянуть ни к чему…»
Алексеев решил: город маленький, а случай особенный, может, подскажут в паспортном столе —
и как полное имя, и что с ней сталось.
Так и получилось. Выяснилось, что много лет назад ее удочерила молодая пара и теперь ее зовут Галина Михайлова. Бабушка Гали в то время начала серьезно прибаливать и все за девочку переживала: с ней-то что станет, после нее… Тогда Михайловы — они еще не были расписаны — съездили к родителям девочки и договорились об удочерении Гали. Так у нее появились новые родители — Сергей и Роза Михайловы. Алексеев вспомнил их — вместе приехали в Широковск по оргнабору. Роза была подругой Нади, и они с Сергеем приходили к Александру в Кедровку; там и познакомились с Галей и ее бабушкой…
Михайловы работали на стройке, получили от завода квартиру, а позже, когда завод, как и все в стране, начало лихорадить, они организовали малое предприятие, собрав вокруг себя две-три бригады строителей. И чем быстрее глох завод, тем больше заказов было их фирме: вокруг Широковска, на вырубленных от леса площадках, как грибы после дождя вырастали особняки. Через несколько лет они образовали коттеджный городок, названный местными жителями «Поле чудес». Хозяева особняков стали именоваться «богатыми Буратино»: ведь завод, основной кормилец широковцев, был на грани банкротства, люди подолгу не получали зарплату, а тут — такие «хибары». Затем произошло еще одно «чудо»: завод, который строился всей страной, после приватизации тире банкротства тире продажи за долги оказался в собственности этих же «Буратино» с «Поля чудес». Впрочем, это была обычная для тех лет картина…
Михайловы жили обеспеченно, но в середине девяностых они уехали из Широковска, в один из крупных городов. Гале надо было получать образование, а Розе — лечиться: собственных детей у них все не было; от Нади Алексеев знал, что когда-то мать заставила Розу прервать беременность…
Алексеев рад был и за Галю, и за Сергея с Розой. Пожалел только, что в Широковске совсем не осталось свидетелей, которые могли рассказать о кедровском периоде его жизни. Алексеев вышел на улицу, закурил — и вдруг увидел такого свидетеля. Это был Стас — вернее, его портрет в газете, прикнопленной на стенде местной прессы. Алексеев подошел ближе и убедился, что не ошибся. Конечно, Стас изменился: располнел, появились морщины, залысины. Но глаза его — чуть навыкате — убирали все сомнения; Алексеев вспомнил кличку Стаса: Смотрящий.
Рекламные материалы о Стасе, депутате городского Совета, выдвинутом на пост главы администрации Широковска, занимали весь разворот. Все что угодно можно было прочитать в этих материалах: и то, какой он прекрасный семьянин, какой деятельный и надежный хозяйственник (Стас был одним из руководителей машзавода), как он собирается заботиться о нуждах горожан и защищать их покой… Не сообщалось лишь о том, что распрекрасный хозяйственник и депутат был, а может, и остался, Смотрящим. Видимо, умалчивали о том и те, кому следовало это знать по должности, — иначе Стас не стал бы и депутатом. Но он им стал, а теперь хозяева завода вознамерились поставить его Смотрящим над городом.
Городская милиция была в одном здании с паспортном столом, только с другого входа. Алексеев направился к вокзалу, в противоположную от милиции сторону…
___________________________________________
*Черный банкир – делец «черного» (теневого) рынка золота. Прим. автора.