Последняя их встреча была в конце октября восемьдесят второго года. Во второй половине дня Александр ждал Надю на выходе из Дижая, у поворота на Кедровку. Вместе с ним был Маркиз, который носился у края леса, вынюхивая оставленные на снегу птичьи каракули. Она пришла в платке его матери — Алексееву приятно было видеть этот платок на женщине, ставшей ему такой близкой.
Надю не отпускали мрачные предчувствия.
— Прошу тебя, только не опаздывай, — договорившись о встрече, умоляюще просила она Александра. — Когда жду тебя, а ты все не приходишь, я начинаю умирать — как то чудище из «Аленького цветочка»… Мне кажется, и я умру, если ты не придешь.
Он тоже будто кожей ощущал приближение беды — даже природа сигналила ему об этом: то голубь начнет биться об стекло, то черные вороны с карканьем, будто предвещая беду, пролетят перед ним по лесной дороге. Был на кладбище — а оно не отпускает, старой проволокой оцепляя ногу.
И подозрительны были действия людей. Зачем, скажем, Батову, этому прихвостню «сто первого километра», понадобилось оставлять у Алексеева какой-то чемодан? А тут и Надя призналась, что Батов приходил на днях и к ней. Шкатулку принес, дорогую…
— Шкатулку? — настороженно переспросил Александр. — Какую шкатулку?
— Малахитовую, со змейкой, очень красивую…
— Зачем же ты взяла?
— А что, не надо было? Красивая шкатулка, у меня таких и не было. Из уральского малахита…
— Не надо было ее брать, — с тревогой в голосе ответил Александр. — Чемодан, шкатулка — вещи эти какие-то темные. Неспроста их подсовывали, что-то тут не так. Что-то други мои бывшие затевают... Хотя что удивляться: не прощают они, если от них отходят. Да и конфликт у нас был…
— Батов-то знает про нас, еще спрашивал, не собираемся ли уезжать…
— Верно он беспокоился — ехать нам надо. И срочно…
— Только куда ехать-то? — переспросила Надя. — Нас что — где-то ждут? Это все я виновата… Сколько говорила: не связывался бы ты со мной, никому от этого хорошо не было. Ты ведь знаешь: я каракурт, паучиха — черная вдова, несчастья идут за мной следом. Не раз думала: сходить бы в церковь, покаяться, у Бога попросить прощения… Но даже войти в храм боюсь — не приучена. А ты ходил в церковь?
— В церковь? Заходил — из любопытства. Только не верю я попам: больно здоровые, довольные и собой, и миром. Но если люди к тебе обращаются, от греховного очищаясь, на исповеди все боли передают, то надо сострадать этим людям, через себя пропускать их боль… Как же тогда быть всем довольным, оставаться здоровым? Священник, принимающий исповеди, он, наверное, и жить должен меньше других…
— Тебе бы самому в церкви служить, священником. На исповедь к тебе я б каждый день ходила. Все бы выкладывала…
— Хочешь скажу, зачем я последний раз был в церкви?
— Свечку поставить, по матери? Порой я надеваю этот платок, — Надя задумчиво провела по нему рукой, — и пытаюсь представить, что она думала о тебе, все годы, пока ты был в тюрьме. Что переживала, чувствовала ли вину в том, как сложилась твоя жизнь…
— Нет, свечку по ней я не ставил. Тоже, как ты говоришь, не приучен. В церковь воровать ходил, по прямому, так сказать, «своему делу»…
— Как, воровать в церкви? Из ящиков для пожертвований, оклады снимать с икон? Или у людей красть — во время молитвы? Ну, знаешь, это было бы слишком. Нет, ты не мог этого делать…
— Да нет, ни ящиков этих, ни окладов с икон я не трогал…
От церкви той только здание осталось — со сводами, все было порушено. Башенки с куполами и те снесли; но чему удивляться — по тем временам обычное это было явление. На «экскурсию» к этому храму Алексеева взял один «коллега» — Переведенцев, большой дока по части икон. Сам-то Алексеев что мог понимать в церковном — из любопытства пошел, да и место там было красивое: высокий берег Волги, а внизу — село с поэтическим названием Серебряный ручей.
Чтобы посмотреть, что там, внутри храма, им пришлось пробиваться через крапиву, к окнам, заделанным красивой узорчатой решеткой; еще подумалось — хорошо хоть эту красоту не вынули, видно, не смогли… Внутри храма был свален различный хлам, деревянная рухлядь, мешки с цементом. На стенах — пустые рамы от иконостаса, но выше рам, под сводом, открылась картина — огромная, в синих тонах, на сюжет «Тайной вечери». Полосы света из окна выхватывали только часть этой картины, но и то, что хорошо виделось, поражало.
— Это фреска, роспись по штукатурке, — деловито пояснил Алексееву Переведенцев, — коммерческой цены не имеет…
В тот день они побывали и внутри церкви. Нашли колхозного бригадира, у которого были ключи от дверей, представились музейными работниками и вместе с ним вошли в церковь якобы для осмотра ее состояния. При открытых дверях фреска стала видна еще лучше, и Алексеев так засмотрелся на нее, что Переведенцеву пришлось отводить его за руку. Затем они разбирали вековую рухлядь, сваленную у стены напротив, но ничего «коммерческого» там не обнаружилось. С досады Переведенцев толкнул ногой деревянную конструкцию, напоминавшую ткацкий станок. Закряхтев, она переместилась в сторону, и за ней обнаружился пришитый к стене деревянный щит, покрытый темной, точно спрессованной пылью. При виде ее Переведенцев замер на месте… Колхозному бригадиру он сказал, что хотел бы взять с собой этот щит — чтобы определить по нему, когда была воздвигнута эта церковь.
— А чего там определять, при царях еще строили… — равнодушно ответил бригадир.
На этом «музейные работники» закончили свою «миссию» и, отойдя с щитом в руках подальше от церкви, спустились к Волге. Смочив в воде носовой платок, Переведенцев слой за слоем стал очищать от пыли небольшой участок щита, пока он не засверкал, явив на свет лик Богоматери…
Позже Алексеев узнал, что Переведенцев попался в поезде на Варшаву, с иконами, отобранными у деревенских старух, — он загонял их в кладовки, чтоб не мешали вынимать из углов святых…
— Говорят, — сказала Надя, — что, если кто-то совершает что против церкви, тому это обязательно зачтется — болезнями или несчастьем. Грех это был — разрушать церкви, скидывать кресты… Может, за это мы теперь и страдаем…
— Когда-нибудь их начнут восстанавливать, — задумчиво произнес Александр. Много раз вспоминалась ему синяя фреска в церкви. И особенно — глаза Христа. Раньше он людям и в глаза старался не заглядывать, боялся поймать их взгляды: вдруг поймут, что он вор. Но как побывал в Серебряном ручье, как взглянул в эти глаза Христа, так с тех пор они стали видеться ему и в лицах людей. Одно время это случалось так часто, что стал думать — не умом ли тронулся?
— Это он вошел в тебя, Христос, — негромко сказала Надежда.
— Ты еще скажи, дух святой. В меня, уголовника, снизошел…
— Нельзя так говорить. Кто знает, может, и дух святой. Может, так и дано было тебе: пройти сначала этот путь испытаний, а затем…
— Про путь испытаний, — перебил ее Александр, — это ты верно сказала… Помню, мысль мне тогда пришла: что, если остаться в этом селе, снять какой-нибудь домишко, а лучше купить, и жить сельской жизнью. И к этой церквушке подниматься — чтоб очищаться. Навел бы вокруг нее порядок …
— И я об этом подумала — только что… Саш, а может, поедем туда, в это село?
— Решено — едем в Серебряный ручей, — твердо ответил Александр.
— Далеко это от какого-нибудь города?
— Нет, почти рядом.
— А церковь действующая там есть?
— Есть. В одной, кажется, керосин продавали, другая стояла заколоченной, а третья, помнится, была действующей. Службы в ней проходили…
— Я бы к батюшке пришла, в хор попроситься. Пела когда-то, и одна, и в хоре. Музыкальную школу закончила, жалко, дальше учиться не получилось… Не знаю только, приняли бы меня в певчие. Хороший священник сразу видит, на ком проклятие…
— Мне кажется, ты его просто выдумала…
— Да нет, я будто физически его ощущаю… Вот сейчас говорю, спокойно говорю, а внутри так тревожно, боюсь, с тобой бы что не случилось… Что мне тогда — руки на себя накладывать? Или в монастырь бежать? Вот сегодня: как узнала про убийство…
— Что за убийство? — встревожился Александр.
— Ты что — не слышал? Весь город об этом говорит. Ограбили директора банка. Из квартиры подчистую все вынесли, а самого директора убили. По слухам, три дня как убили, но обнаружили только сегодня. Я как узнала, так о тебе и подумала: судимых первыми начнут проверять. И так беспокойно стало: они ж сначала заберут, а потом только разбираться будут. Господи, что ж я тебе раньше-то не сказала…
Надежда увидела, как напрягся, изменившись в лице, Александр. Он побледнел, а в глазах его застыла холодная сталь…
— Так, значит… — сказал он точно про себя. — Когда, говоришь, принесли тебе эту шкатулку?
— Позавчера, с утра заявился…
— В тот день Батов и у меня хотел чемодан оставить. А вечером кому-то понадобилось у дома вертеться, может, и подсунули что. Значит, подстава?
— О, Господи! — воскликнула Надя.
— Выстрел дуплетом, — продолжал Александр, — и мне отомстить, и от себя подозрения отвести. Не слабо придумано… Сейчас в милиции проверяют всех бывших, приедут и ко мне, в Кедровку. Если что-то обнаружат — мне не отвертеться…
«Как в шахматы играет — я сюда, они сюда, я сюда, они сюда… — несмотря на волнение, Надя с удивлением смотрела на Александра, поражаясь холодному расчету, с которым он оценивал ситуацию и просчитывал ходы — и свои, и «сто первого километра», и милиции. — Опыт по этой части у него есть, с этим не поспоришь…»
— Про нас с тобой уже знают, — продолжал Александр, — выходит, милиция и к тебе поедет. Найдут шкатулку со змейкой — значит, и ты в деле. Не пойму лишь — ты-то тут при чем? Ты-то им чем навредила?
Александр запнулся, настороженно посмотрел Наде в глаза и спросил прямо:
— Им что-то нужно было от тебя?
Надежда смутилась и опять подумала: «Все просчитывает, наперед видит, ничего от него не скроешь…» Чуть помедлив, она сказала:
— Ты и меня заподозрил? Я тебя понимаю, столько, видно, ты знал и предательств, и подлости. Но поверь, я тут ни при чем. Не хотела тебе говорить…
— Говори все как есть. Я тебе верю, но сейчас важна каждая мелочь…
— Главарь их, Ашот этот чертов, давно ко мне клеится, почти с самого приезда. Квартиру мне хотел снять, но я отказывалась. Он же бандит, замарает в каком-нибудь деле, и все — связана по рукам и ногам…
— Что ж ты раньше-то не сказала…
— Как сказать-то? Полюбила человека, в кои-то веки, и давай грузи его своими проблемами? Ашот как узнал про нас с тобой, так совсем очумел, угрожать начал. Батов-то от него приходил, шкатулку оставил и сказал: Ашот дает мне два дня сроку — или к нему идти, или обоим нам будет плохо… Потому и говорила тебе: давай уедем, в покое нас здесь не оставят. Я и паспорт уж выписала, из женского общежития. А в мужском обыск шел, преступников искали среди вербованных.
— Понятное дело. Значит, они и тебя замазать решили: не уйдешь к нему — останешься со шкатулкой, в «мокром» деле. Но обожди, что-то тут не так… — Александр задумался. — Ну ладно, найдут у тебя эту шкатулку, ты скажешь, откуда этот «подарок». У меня что найдут — я скажу то же самое. Получится, два свидетеля говорят одно и тоже. Тогда версию о «сто первом километре» придется проверять, Ашоту это вряд ли понравится, значит, одним свидетелем должно быть меньше, а еще лучше, чтобы их вовсе не было. Останутся одни улики да двое людей, подозреваемых в убийстве. Настоящих преступников искать не будут, а нас не найдут. Не слабо придумано… Паспорт у тебя с собой?
— Да, в сумочке, но денег немного. Откуда им быть, директора банка я не грабила…
— В милиции все равно не поверят, — мрачно пошутил Александр. — У меня паспорт тоже при себе, брал для заготконторы. Шкурки сдал, бабка одна рассчиталась — за ремонт крыши, так что денег хватит. Теперь главное — выехать отсюда…
— И поедем в Серебряный ручей?
— А что еще думать… Пристроимся хотя бы в том же колхозе, я б и в церкви что-то чинил, восстанавливал потихоньку. Грех свой старался б загладить...
— Я б с тобой обвенчалась — в церкви, той, что в городе. В хоре бы стала петь. Но куда мне, размечталась… Не знаю, в бога-то мне дозволено верить, с таким проклятьем…
— Зря ты так… Сама говорила — про путь испытаний, у тебя, видно, он тоже не малый. Но его надо пройти, и тогда все утрясется…
— Господи, а если путь этот — бесконечный? Если испытания идут одно за другим и конца им не видно? — Надежда была близка к истерике. — Где набраться терпения? Как надеяться на что-то лучшее, если все оборачивается против…
— Все, хватит, — резко остановил ее Александр. — Времени на нытье не осталось. Давай еще раз прикинем. Домой возвращаться нельзя, придется ехать без сборов. Паспорта при себе, денег хватит, но поезд на Москву только вечером, а на вокзале ждать опасно. По-хорошему, там вообще не надо показываться, пересидеть надо где-то, выждать время. Но у кого? К Плетневой с Кириллычем нельзя — знают, что я там бывал… Вспомнил: цветочница с рынка, добрая такая, она там как островок в океане. Помнишь, рассказывал о ней? Цветы продает — точно детей пристраивает…
— И правда — те цветы так долго стояли. Но они засохли, и вот — эта беда…
— Ничего, мы к их родительнице обратимся. Она меня должна вспомнить. Только как найти ее, узнать, где живет?
— Рынок еще работает, может, сходить? В крайнем случае, у продавцов спросим — город маленький, кто-нибудь да подскажет…
Внезапно они увидели, как насторожился, вглядываясь в сторону Дижая, Маркиз. А вскоре послышался звук приближающегося автомобиля.
— Неужели милиция? — тревожно произнес Александр и взял Надю за руку: — Быстро в лес…
— Обожди, может, это и не милиция… — Надя высвободила руку и сделала несколько шагов в сторону, откуда было лучше смотреть на приближающуюся машину. — Нет, это не милиция, скорее всего — лесхозовский «УАЗ», расцветка не милицейская…
— Ты думаешь? — с сомнением сказал Александр. — Лучше бы зайти в лес, так было б спокойнее. Они могли выехать на любой машине…
— Ладно, поздно говорить, нас наверняка уж заметили…
Они пошли вперед по самому краю дороги, чтобы дать машине свободно проехать мимо. Но, поравнявшись с ними, она затормозила.
— Далеко путь держим? — открыв дверь, выкрикнул из машины водитель. Александру он был незнаком.
— Да нет, — ответил Алексеев, — тут рядом.
— А что тут рядом-то… — послышался другой голос, который показался знакомым. Так и есть — из машины вышел Стас, плотный мужчина лет тридцати, один из жильцов «сто первого километра». Глаза у него были чуть навыкате, и поэтому его называли Смотрящий — наполовину в шутку, наполовину — всерьез (Стас был правой рукой Ашота). — Если Кедровка, так это не рядом, до нее еще топать и топать… Но стоит ли туда переться, может, там ментов наехало, про твою душу…
— Что им моя душа, — как мог спокойно ответил Алексеев, — я перед ними чист…
— Откуда им это знать? Для них ты — преступник, замазанный в «мокром» деле. Прикинулся писакой: для виду марает что-то в тетрадки, а в подполе — чемодан убитого, с вещами. Так себе вещички, пару недель попьешь, не больше. На большее класть туда было жалко. Поди, нашли уже чемоданчик. А не нашли, так найдут. Вот и доказывай тогда, что чист.
— Как-нибудь очищусь, — заметил Александр, — Мне не привыкать…
— А перед нами как будешь чиститься? Забыл, как руку на товарищей поднял? Предал нас и ушел, чистеньким решив заделаться? Потом и бабу у Ашота увел. Вот послал нас за ней…
К Стасу подошел еще один мужчина и стал небрежно поигрывать в руках пистолетом. Третий мужчина обошел Алексеева и приставил к его спине нож.
— Стой спокойно, — услышал Алексеев сзади, — не то я тебя сразу подрежу…
Маркиз залаял и стал отважно набрасываться на Стаса. Водитель бросил в собаку монтировку, Маркиз отскочил в сторону, но концом железки его все ж задело. Собака жалобно заскулила…
— Маркиз, домой! — крикнул Алексеев. — Домой, Маркиз. Беги, беги отсюда! Домой!
Поскуливая и то и знай оборачиваясь назад, собака потрусила в сторону Кедровки. Водитель поднял монтировку и с этой железкой в руках встал за спиной Алексеева.
— Молодец, Батя, хвалю, сам отогнал собаку, — съязвил Стас. — Зачем на нее пулю тратить, шум поднимать. Нам велено сделать все чисто и тихо. Поэтому я прошу: не дергайся, давай обойдемся без пальбы. Другой на счет тебя есть сценарий… — И повернулся к женщине. — Ну, что, Надюха, сама в машину сядешь, или мы хахаля твоего начнем резать…
— Это что, это мне раз плюнуть, — послышался голос сзади. В ту же секунду острый нож легко пропорол Алексееву пальто и уткнулся в спину. А шею придавила холодная сталь монтировки…
— Я еду, — быстро ответила Надя. Посмотрев на Александра долгим взглядом, сказала напоследок: — Встретимся в Серебряном ручье…
И села на заднее сиденье машины.
— На том свете вы встретитесь, — ехидно сказал Стас и повернулся к Алексееву: — Помнишь, Батя, ведь это я выделил тебя из толпы, когда вы приехали сюда, по вербовке. У тебя ж на лбу было написано, что ты свой, что чалился не раз по зонам. Но ты оказался сукой, да и должок за тобой остался. Помнишь, как ты не дал нам с девочкой порезвиться? Сам знаешь, долги надо отдавать… Вот мы с Надюхой-то и порезвимся…
Алексеев дернулся в сторону Стаса и тут же почувствовал острую боль в спине: приставленный сзади нож легко вошел в спину. Он хотел что-то выкрикнуть, но не смог: горло сдавило монтировкой.
— Ты что, Батя, слов русских не понимаешь? Я же сказал, не дергайся. Думаешь, нужна она Ашоту, после тебя-то? Эх, Батя… Вот смотрю сейчас на тебя и думаю: как же я тогда ошибся! Или в Кедровке ты стал другим? Понять не могу, что у тебя сейчас на лбу. Может, и судьба тебя ожидала новая? Если так, то прости, Батя, за ошибку. Теперь ничего не изменишь, моя ошибка, мне и поручено ее исправить…
Стас кивнул водителю, и в тот же миг на голову Алексеева обрушилась монтировка…
Алексеев не знал, сколько времени он находился без сознания. Когда очнулся, было темно, но в двух шагах от него, укрытый от ветра корнями вывороченными из земли сосны, горел костер.
В его свете Алексеев разглядел деревья вокруг, мелкий подрост и двух мужчин, расположившихся у костра. Один из них был Стас, а другой — тот, кто ударил его ножом в спину. «Мясник», придумал ему кличку Алексеев. Он попробовал пошевелиться и застонал: в голове замутило, и острой болью напомнила о себе рана в спине. Онемевшие руки были связаны веревкой, а сам он мешком лежал на примятых к снегу ветках кустарника.
— Очухался что ль? — услышал он голос Стаса. — Как чувствуем себя, больной? Сам виноват, нечего было дергаться… Я предупреждал — другой насчет тебя сценарий…
— Поэтому вы и притащили меня сюда? Догадываюсь, что это за сценарий…
— Догадываешься? Вот и хорошо, значит, быстренько все и решим. Давай тогда сюда, к огоньку. Подкрепишься заодно, ты у нас раненый, силы нужны. Будешь хорошо вести, мы и помощь окажем, медицинскую. Только я тебя умоляю — без глупостей. Иван, деревенский сын, — повернулся он к мужчине, которого Алексеев назвал про себя «мясником», — помоги Бате. И копыта подвяжи, чтоб не прыгал. Я ему кресло буду готовить…
Притоптав снег, Стас расширил площадку около костра, небольшим топориком нарубил сухостоя и сложил его рядом с собой. А Иван подошел к Алексееву, поднял его за связанные руки и, подведя ближе к костру, усадил на приготовленное Стасом «кресло». Затем он раскрыл лежащий рядом рюкзак, вытащил из него моток веревки и связал пленнику унты — подарок одной старухи кедровской, за помощь по хозяйству.
— Ну как, Батя, удобно? Теперь согрейся чуток, может, и полегчает… — Стас налил полстакана водки и поднес его ко рту Алексеева. — Пей, а потом я тебе дам закусить…
Алексеев выпил водку, и ему действительно стало легче — и физически, и морально. Теперь это было важно: он знал, что ничего приятного впереди ожидать не стоит. Скорее всего, его убьют, но не сразу, для чего-то он еще нужен. Для чего? Может, это как-то связано с Надей? Нет, об этом лучше не думать, это его слабое место, а слабина сейчас смерти подобна… Какой же сценарий приготовил для него Ашот, чем он может быть полезным «сто первому километру»?
Алексеев терялся в догадках. «Ничего, скоро узнаю… Главное, не торопиться с ответами, все хорошо продумывать. Я им нужен — вот что важно. Поначалу тянуть время, в такой ситуации это лучше всего. И держаться уверенно — знать себе цену…»
Стас отрезал кусок колбасы, и Алексеев, точно инвалид или беспомощный ребенок, стал есть эту колбасу из его рук.
— Ну вот, я надеюсь, ты оценил мою доброту. Но я могу быть и злым…
— На то ты и поставлен Смотрящим*, — ухмыльнулся Алексеев. — Вершить суд строгий, но справедливый…
— Вот и хорошо, — ответил Стас. — Правильно понимаешь. Тогда и начнем. Говори, я весь внимание.
— О чем говорить-то? Сказку на ночь, так ты уж большой, на горшок сам ходишь…
— Не знаешь, о чем говорить? Такой догадливый, а не знаешь?
— Стас, не темни, говори, что надо. Сам понимаешь, порожняк катить мне сейчас ни к чему. Мне б йоду или спирту, для раны. Мясник твой, спасибо ему, не очень старался, но все равно — рану обработать не помешает…
— Зачем ты Ивана обижаешь, какой он мясник, он крестьянин. Правда, ему что хряка завалить, что человека, разницы нет…
— Эт-т точно… — подтвердил Иван.
— Так что, Батя, давай оставаться друзьями. Видишь, я тебе и стакан поднес, и закуску…
— Дал бы еще покурить — цены б тебе не было…
— Дам и покурить, но не сразу. Сначала про золото расскажи — про то, что Малому говорил. Только ему ты лишь чуток сказал, а нам, уж будь другом, изложи подробней. Знаешь ведь: откопал где что, золотишко ли, камешки, так государству-то и отдай, не все — четверть себе оставь, за находчивость и усердие. Про рыжевье** ты на зоне узнал, от такого же, как сам, сидельца. Так что поделиться надо, золотишком-то, у нас, сам знаешь, тоже государство…
— Государство в государстве, — хмыкнул Иван, и Алексеев отметил про себя: «мясник-то» этот не прост, похоже, не широковский, раньше его не видел…»
— Ну так что, поделишься с братвой золотишком?
— А Малый-то где, я уж и не помню, что говорил ему, а что нет. Вместе и повспоминали бы…
— На том свете повспоминаете, — с угрозой произнес Иван.
— Малый, то есть гражданин Батов, сейчас арестован и дает показания. Только лучше бы ему сразу на парашу сесть. Крыса он, и судьба его ждет крысиная…
— Что же это он скрысятничал? — спросил Алексеев и подумал: на Батова это похоже, не зря он напоминал ему кого-то из далекого, очень далекого прошлого. Вот только вспомнить не мог, кого.
— Да ерунду всякую. Как сорока: в каком деле не участвовал, заныкивал, что ни блестит, в свой карман. Теперь и вешают на него эти дела, а побрякушки у ментов — как вещдоки. Кое-что там и с хаты банкира.
И тут Алексеев засмеялся — громко, от души. Оба: и Стас, и Иван, настороженно посмотрели на пленника.
— У тебя что, крыша съехала?
— Да нет, вспомнил, кого он мне все напоминал… Подельник мой, по самой первой ходке, также вот крысятничал: то часы, то еще что-то. Но когда нашли их у него, в матрасе, так он меня и вложил. Сказал — котлы*** эти я ему дал, на хранение… Не помню, как его звали. То ли Федоров, то ли Федотов. С него-то и началась эта моя дорожка — в никуда…
После это наступила очередь смеяться Стасу.
— Да, Батя, это судьба! Потому что на Малом дорожка твоя и закончится. Побрякушки-то — из хаты банкира — ты ему, крысе, и передал. То ли на хранение, то ли в подарок — в милиции он так и заявил. Как сюжет, Батя, а? Нарочно не придумаешь. Вот о чем писать-то надо! Напиши, Батя, сам не сможешь, поручи кому. Обещаю: братва все книги раскупит…
— Поручить кому — деньги нужны, живые…
— Об этом не волнуйся. Сдай золотишко, покажи местечки богатые — и все: будешь и с деньгами, и перед нами чистым!
Но Алексеев все улыбался: совпадение и в самом деле было символичным. Но каков итог его будет, это еще вопрос. Он расслабился: люди глупеют, когда дело касается золота. Провести их становится легче…
— Ну ладно, давай по делу. Еще раз — что там наплел вам Малый? Про Монте-Кристо говорил?
— Говорил, но мало…
— Да, не короткий это разговор. Вы хоть ноги бы мне развязали. Куда мне бежать-то, у медведей что ль в по берлогам прятаться… К людям идти не резон — вышак мне все равно обеспечен. Руки связаны, рана в спине — с вами я не борец, а от пушки далеко не убежишь… Да и к чему? Я так понимаю, в тайге мне пожить придется, пока все стихнет.
— С Иваном и поживешь, — сказал Стас, развязывая Алексееву ноги, — если по уму все расскажешь, без балды. Я знаю, вы подружитесь, он ведь, считай, твой коллега, и о нем менты шибко скучают…
— Я так и понял. Ну хорошо, согласен, все равно одному дело это не поднять. Так вот, зам по режиму в нашей зоне был сдвинут на монетах — нумизмат, одним словом…
___________________________________________________
* Смотрящий – уголовный авторитет, назначенный преступным сообществом для поддержания воровских законов и традиций на определенной территории, колонии и т.п. Прим. автора.
** Рыжевье - золото. Прим. автора.
*** Котлы - часы. Прим. автора.