Тетя Катя, моя соседка-старушка, была такой же достопримечательностью нашей улицы, как и ее кот, великолепный Оскар, — тот самый брюнет, что так не спеша, даже вальяжно, любил пересекать путь перед случайными прохожими, будто показывая, кто тут хозяин, а кто — гость. Тетя Катя была и живой памятью улицы — как старые деревья на участках, узловатые, с высохшими или вымерзшими в студеные зимы сучьями, от которых и толку-то — с ведро яблок или бидон вишен. Но, помня о родителях или дедах, высадивших эти деревья в окраинной пустоши города (теперь это довольно крупный пригородный поселок), старые деревья все берегли, не срубали, пока не засыхал на них последний сук.
Когда я был совсем пацаном, эти деревья уже щедро плодоносили, а тетя Катя (вернее, Катька — до седых волос так ее звали на улице) жила во времянке — не достроив дом, муж ее стал «вкладываться» в бутылки, и она материла его на всю улицу. Так же материла и своих коз. Они свободно бродили где хотели, порой забираясь и в чужие огороды. Сколько деревьев ни высаживали мы вдоль дома, как ни огораживали их от коз — рогатые злодейки со свисающей с боков шерстью все же умудрялись их обгладывать. Только одно деревце удалось спасти — маленькую рябинку. Я сам посадил ее напротив своего окна, огородил штакетинами и первое время самолично защищал от козьих нашествий. Едва козы приближались к рябинке, я — в трусах ли, в школьной ли форме — в чем был выскакивал из дома и так оглаживал их заранее припасенной палкой, что козы потом и мимо пройти боялись. Что интересно: и потомки этих коз также боятся подходить к рябинке; видно, пережитый предками страх передался им генетически.
Рябина моя теперь стала крепким, с раздавшейся кроной деревом, и Оскару, сокращенно — Осе, полюбилось, свесив хвост, усаживаться в развилке ее сучьев и блаженно ожидать восхода солнца. Иногда он посматривает мне в окно и, увидев свет, приветливо машет хвостом; знает, видно, что и мне нравится это время, время предутренней тишины, прерываемой свистом электричек, отходящих от станции неподалеку, да стуком проходящих поездов…
С давних пор мне памятны эти стуки: в юные ночи, с девушкой, мы считали по ним количество вагонов в составе. Сколько ж лет прошло с тех давних пор, сразу и не сочтешь. Сколько электричек отошло от станции, сколько поездов простучало в ночи… Они и сейчас отходят, стучат.
А тети Катиного крика уже не слышно. В редкость увидеть ее на улице, все больше дома она, болеет. Раньше она ко мне часто захаживала. Любопытной тетя Катя была безмерно — нос ее, тонкий, чуть притянутый книзу, все учуивал за версту. Гости ли ко мне приезжали, сам ли я приезжал с кем на «Ладе» — вслед за этим являлась и тетя Катя: посоветоваться о чем-либо или за какой-нибудь мелочью.
Однажды она очень не вовремя пришла за спичками… После этого спичек я подарил ей с десяток коробок, отдал и лишнюю зажигалку для газа. Но вскоре выяснилось, что заодно надо было купить ей в запас и соль, и сахар, и перец с лаврушкой, и керосин, и даже средства от тараканов: у тети Кати всегда чего-нибудь не хватало, когда в доме у меня были гости или я покупал что-либо из вещей…
Но когда и гостей не было, и покупок не совершалось, тетя Катя приходила просто так. Позаглядывает в кастрюльки на кухне, о чем-то порасскажет-посплетничает да из меня выпотрошит какие-нибудь новости, а потом разнесет их по всей округе: и те, что были на самом деле, и те, которых не было. Был случай: опять она заявилась не вовремя и так звонила в дверь, что пришлось открывать. Пройдя в дом, она высмотрела на стуле шерстяную, в крупную клетку юбку — я думал, все убрано, ан нет, осталась-таки одна женская принадлежность. Пришлось сообщить ей — по большому секрету! — что эту юбку я привез из Шотландии: ездил туда со специальной миссией ходил, маскируясь, в их национальной одежде. О том, как и зачем я ездил в Шотландию, мне рассказывала потом вся улица, столько нового о себе узнал…
Раньше-то едва какой звук на улице — тетя Катя тут как тут. Но теперь к калитке ее звонок проведен, кричи ей с улицы не кричи — все равно не выйдет: так оглохла. Долго приходится звонить, чтоб услышала.
Вот и в этот раз я звонил ей, звонил — и все без толку, собака ее уж зашлась от лая. Хотел было уйти, как смотрю, дверь открывается: тетя Катя с кастрюлькой вышла, сама вышла — кормить собаку. Меня увидела и заохала: телевизор, мол, смотрела, звонка и не слышала. Знаю, что оправдывается: еще когда жаловалась, что телевизор сломался, а на мастера денег нет, родственника все какого-то ждет, чтоб починил бесплатно.
Тетя Катя не раз уж зазывала меня к себе: посоветоваться, а о чем — не говорила, ни полслова, ни полнамека. Но я догадывался, что разговор будет об устройстве ее посмертных дел —
в части распоряжения имуществом (в части устройства на небесах она похаживала, когда силы были, к молодому батюшке в церковь). Для стариков улицы я был юристом, хотя знали меня и как человека пишущего. Да сомневались, что книжки и статейки в газетах, которые нет-нет да появлялись за моим именем, могли обеспечить хоть какое-то содержание. Правильно, в общем-то, сомневались; во всяком случаи книжки от меня они принимали лишь в дар, а вот за советы юридические, с которыми то и знай обращались, всегда старались отблагодарить — продуктами ли какими или по хозяйству услугами, то есть не явно: денег от земляков я не брал ни под какими предлогами. По вопросам наследования совета они просили нередко, но особенно зачастили ко мне после истории с домом Доронина.
Схоронив жену, дед Доронин недолго вдовствовал и привел в дом старуху Петровну, которая жила с племянником в домике на окраине нашего поселка. Прописывать не стал, но отношения зарегистрировал и прожил с ней больше пяти лет. Хозяйство у Доронина было крепкое, дом содержал в исправности, помогала ему в том и Петровна, супружница новая, а когда требовалось, и оба его сына, жившие от отца отдельно. Основательным был дед и в бумагах: после его смерти они обнаружились в отдельной папочке и в полном порядке: книга домовая, дела земельные и страховые, квитанции разные. Там же было и завещание: все имущество он отписал сыновьям.
Сыновья Доронина погоревали, помянули отца на девятый день, затем на сороковой, деликатно не касаясь вопроса о наследстве: думали, Петровна, совершенно чужая им старуха, сама соберется — к племяннику, в домик на окраине поселка. Но она — ни-ни, даже вещи не собирает. А тут и весна поспела, ранняя она была в тот год; Петровна заготовила ящики с рассадой — чтоб по теплу высадить ее в землю. И ящиков этих оказалось столько, что сыновья Доронина заволновались — не к осаде ли готовится долгой? И прямо сказали: пора, мол, и честь знать, освобождай помещение — знаешь ведь про завещание. А Петровна уперлась: что ей завещание, супруга она была законная, ей и доля полагается в наследстве. В общем, и впрямь решила старуха держать осаду.
В положенное время сыновья Доронина получили свидетельство о наследстве и опять к Петровне: ну все, старуха, выметайся. Ничего твоего тут нет, а отец-покойник тебя не то чтоб в завещание — даже в книгу домовую не внес, жила без прописки, не по закону. А Петровна их опять в поворот: у вас, дескать, свои законы, а у меня — свои. И подала в суд, оспаривать завещание. Но могла б и не подавать — сыновья-то и так прознали, что права старуха: как бывшей жене да пенсионерке, сиречь нетрудоспособной, полагалась ей обязательная доля в наследстве. Да надеялись на совестливость ее и незнание.
Напрасно надеялись. Что делать — пришлось им договариваться со старухой, не дом же делить, тем более что каждому из них было где жить. Предложили они ей: живи в доме как жила, но долю свою нам отпишешь, по завещанию. На том и договорились. Съездили они с ней к нотариусу, подписала она завещание и один экземпляр им отдала, на хранение.
Года три еще жила Петровна в доме Дорониных. Первое время к ней все племяш захаживал: когда надо — крышу чинил, или забор с калиткой, или у крыльца ступеньки. Однако затем пропал, вообще не появлялся у нее — даже в праздники. Старуха же начала сдавать, все болела, но врача позвать или в аптеку сходить было некому. Тяжело доживала Петровна, нелегко уходила. Раз или два племянник все ж приходил, но вместо помощи какой или слова теплого от него лишь сквозило: чего ерепенишься-то, старуха, давай, отходи скорей…
А как умерла Петровна, так все и выяснилось: взяла-таки она грех на душу — наново оформила завещание, вместо детей Доронина отписав свою долю племяннику. Думала: все же кровь родная, и помощник по дому, болеть начнет — уход обеспечит. Однако племянник, получив бумагу с завещанием, тут же и забыл о тетке. Не сразу, но она это поняла.
Что ж получалось: Петровна, претерпев обиду от мужа, теперь вынуждена терпеть ее и от племянника своего, наглеца? Но как поступить-то: к нотариусу что ль идти-ковылять — в третий раз? Да кому отписывать — не было у нее другой родни. Потому племяш-то и был спокоен, еще и поторапливал, наглец, с отходом… Плохо же он знал свою тетку! Как мужу, хоть и покойному, она нос утерла, отсудив у его детей свою долю, так утерла она нос и племяннику-наглецу — уже с того света!
После смерти Петровны, не дожидаясь и девятого дня, не говоря уж о сороковом, покуда душа обманутой им тетки должна была, по православной вере, обитать где-то в нижних высях, он явился к сыновьям Доронина. Предъявил теткино завещание в свою пользу и предложил купить долю, ему отписанную. Просил пока дешево, потом станет дороже, да и дом делить будет хлопотно. Сумму же назвал такую, что Доронины только ахнули.
Возмущенные коварством покойницы и в гневе от наглости ее родственника, Доронины пришли к нотариусу: как же так, что за шутки с последней волей, разъясните, может ли быть такое. «Может, все может…» — ответила им нотариус.
Оказывается, нашла-таки Петровна еще одну родню! У Дорониных даже лица вытянулись — ох и шустрая оказалась покойница! Где ж откопала она эту родню? Не на старом же кладбище?
Не стала их томить нотариус — протянула бумагу с третьей, но на этот раз и в самом деле последней волей Петровны. Поскольку, распорядилась она, племянник такой-то бессовестно ее обманул, она лишила его завещанного раньше имущества и отписала все… государству. Государство приравняла она к родне: оно и заботилось о ней, как могло и умело, пенсию, хоть небольшую и не всегда в срок, выплачивало, да и похоронить могло, коли родства прямого не обнаружится.
Но Доронины отнюдь не пострадали — долю Петровны в их родительском доме они могли теперь выкупить у государства; по остаточной стоимости это был сущий мизер. Надо было видеть лицо племянника, когда Доронины сообщили ему об этом! Не поверил — так ему и бумагу сунули: читай, мол, прохвост, есть-таки справедливость на свете! Потому что и старушка свое получила — дожила спокойно в их доме, и они не пострадали. Пострадал лишь племяш: как-никак, а, умасливая Петровну, на чужом доме он и крышу чинил, и забор с калиткой, и ступеньки к крыльцу. Да еще и схоронил ее за свой счет, с венком, и на поминки тратился — стол накрывал для соседей. Ох и смеялись же над ним эти соседи, когда узнали расклад по наследству Петровны. Эх, узнать бы еще, как смеялась над племяшом и сама Петровна, но, по православной вере, душа ее была уж далеко-далеко…
Долго пил, не находя покоя и утешения, несостоявшийся наследник. Однако потеряли покой и некоторые из наших стариков. Было от чего задуматься: последняя воля — дело святое, но и тут, как выяснилось, могут быть такие заморочки…
Старики с улицы и зачастили ко мне — за советом по столь важному делу. Синдром доронинского наследства поразил и чьих-то детей. Вдовый старик Петерин сговорился было с одной пенсионеркой, тоже вдовой: вместе решили век доживать, но не просто в сожительстве, а в браке — соседей стыдилась. Никакой корысти у них не просматривалось: у обоих были и дом, и хозяйство, и дети их, люди вполне устроенные, раньше против этого брака не возражали. Но теперь, после эпопеи с наследством Доронина, они всполошились. «Ты что, — говорилось по обеим сторонам предполагаемого брака, — хочешь и нас втянуть в такие разборки?»
Тем и обрекли стариков на одинокое вдовство. Но Петерин одиночествовал не долго… Справный он был хозяин, и работник хороший: калымил по строительству да ремонту, но, дело обычное, попивал. А когда не дали ему зажить по-новому, пить стал без меры. Получил он как-то за шабашку деньги и заявился с ними в ночной магазин. Его нашли потом в уснувшем на ночь пруду… Печально обернулся для Петерина синдром доронинского наследства.
— Андрей Михайлович, давно хотела тебя спросить…
По имени-отчеству тетя Катя стала звать меня еще с первых послеинститутских времен, меня это забавляло: ее-то, пожилую женщину, по старой привычке я называл иногда просто Катя, а отчества ее и не знал…
— Надо бы мне к нотариусу сходить. Распоряжение хочу сделать, да боязно. Сам знаешь, смертные эти дела непростые, все надо предусмотреть заранее. Вдруг нотариус поймет что неправильно или — не дай Бог! — обманет. Буду потом горевать — на том свете, заодно с Дорониным.
— Ну да, сядете с ним на одной лавочке, — продолжил я шутливо, — и будете охать, на пару…
— Доронин-то, покойник, царствие ему небесное, поди и думать не думал, что с волей его такая петрушка случится. И Петровна, старуха его, покойница, царствие ей небесное, на что хитрая была, — как она с детьми Доронина обошлась, надо же, распоряжение подменила! — но и она едва не обманулась. Хорошо, опомнилась вовремя. Да ты-то это знаешь — получше меня. Ты Петровне-то это ссоветовал?
— Что ссоветовал?
— Да петрушку эту, с распоряжениями. С этими, все запомнить не могу… Вспомнила: завещаниями…
— С чего это ты решила, теть Кать?
— Знаю я, все знаю. Петровна мне сама говорила…
Тут тетя Катя так пристально взглянула на меня, что мне стало неловко. Вот ведь какая хитрулевская — догадки свою проверить решила. Конечно, легко было предположить, что и давал я совет Петровне, но только осталось бы это между нами, в тайне. И чтоб соседка моя, первая на улице сплетница, знала о «петрушках» с завещаниями и никому о том не обмолвилась — такое и предположить было невозможно!
— Ну и выдумщица ты, теть Кать. Получше меня…
За окном что-то мелькнуло, скрипнула форточка, и, потревожив занавеси, сверху на подоконник спрыгнул Ося.
— Мяу! Мяу! — громко и с некоторым напряжением, точно опасаясь, что сие явление кота народу останется незамеченным, возвестил Оскар. Спрыгнув с подоконника на пол, он потерся боком о дверцу холодильника, посмотрел на меня косым глазом и вдруг опрокинулся на пол лапами кверху. И замер: такой здоровый, великолепный кот, а лежит, будто умер, — недвижен, глаза закрыты, не слышно, что и дышит.
— Ах, Ося, как ты не вовремя! Помирать собрался… Не видишь — я занята? Потом будешь помирать. Ты что, не слышишь, что тебе говорят? Ах ты боже мой!
Тетя Катя поднялась с места и направилась к холодильнику.
— Ну ладно, сейчас я тебя покормлю, — сказала примирительно и заголосила: — Ах ты, Осенька мой, ах, дорогой! Что с тобой? Тебе плохо? Не помирай, Осенька, я тебе скорую помощь вызову. Сейчас, сейчас приедет скорая помощь, Осеньке моему станет легче! Сейчас, подожди, дорогой, не умирай…
Тетя Катя открыла холодильник и зашуршала пакетами. Оскар приоткрыл глаза и снова зажмурился. Лапы его еще больше задрались кверху.
— Не умирай, Осенька, вот и скорая помощь подъехала. Спрашивает: «Где тут наш больной?» Да вот он, наш больной, вот. Сейчас мы его полечим, скорая помощь ему поесть привезла. Ну-ка, Осенька, открой глаза…
Тетя Катя бросила что-то съестное на блюдце у холодильника, и умирающий Оскар тут же ожил, встал, перевернувшись, на ноги и в одно мгновение оказался у блюдца.
— Вот ведь игрун! Как приучила его смальства, так до сих пор и играет… И все понимает, игрун, — сказала тетя Катя. — Из рук есть не станет. И со стола что кинешь ему, тоже не притронется. Сначала надо обязательно положить в холодильник и только из него — на блюдце. Иначе и впрямь помрет. Совсем избаловался. Что будет с ним, как помру, кто его кормить так станет… Хорошо б, из дома не прогнали. Невестка-то у меня — чистюля городская, все ей не так, попробуй угодить. Она Осю и на кухню не пустит, дай Бог, чтоб на веранде кормила, не забывала…
— А ты напиши в завещании: так, мол, и так, кота моего Оскара велю кормить на кухне, из холодильника, до конца его дней…
Наконец тетя Катя заговорила о своем раскладе: о том, как по справедливости и в то же время без обид распорядиться имуществом. Детей у нее было двое — дочь и сын, в жизни они устроились по-разному. Сын живет в примаках, дочь — получше, но тоже свои проблемы. Ну и так далее, здесь рассказывать все ни к чему: последняя воля — как таинство…
В калитку позвонили. Несколько звонков раздалось — видно, кто-то из своих, знающих, что один звонок хозяйка может и не услышать. Оказалось, это почтальонша, пенсию принесла. Тетя Катя ждала ее с самого утра, у нее и ручка была наготове — для росписи на квиточке.
Получив деньги, она сказала почтальонше: «Извини, я посчитаю: вдруг ты ошиблась — в мою сторону» — и стала тщательно пересчитывать деньги. Тетя Катя говорила эту фразу уже много лет, но почтальонша не обижалась. Чего обижаться, если пенсия — это последнее, что незыблемым осталось у стариков с прежних порядков.
— А вам письмо, — сказала мне почтальонша, — можете получить. Хорошо, что застала. Бывает, бросишь письмо к вам в ящик, и оно лежит там неделями. Знать, укатили куда-то на своей красавице (тут я расплылся: приятно было, когда о «Ладе» моей так говорили). Я и переживаю — в почтовом ящике теперь какая сохранность? Из хулиганства взломают, письма прочтут и выкинут. Мало что ль таких случаев…
Письмо оказалось странным: довольно толстое, будто тетрадка вложена. Почерк на конверте был точно ученический: либо отправитель его и впрямь был школьником, либо многие годы он вообще ничего не писал.
Фамилия отправителя — Куриков — мне ничего не говорила, но, судя по адресу и штампу на конверте, письмо пришло с Северного Урала, где я побывал в прошлом году. Это была памятная поездка, первая за двадцать с лишним лет, минувших с тех пор, как я уехал оттуда. Меня и раньше тянуло в эти края — к ставшей мне близкой природе, близким друзьям, просто к знакомым или соседям по прежней квартире. К улицам небольшого городка, где остались несколько прожитых мною лет, ближним или дальним от этого городка поселкам, куда по делам газеты, которую редактировал, я выезжал много и много раз.
Мне нравился этот край, хотя кому-то из моих сослуживцев все вокруг казалось отравленным или дышало ядом.
Речки, быстрые и холодные, у них кишели двууской — паразитом, который поражает печень. Леса или даже кедровые рощи у них были полны лишь клещами. Воздух, насыщенный запахом листьев, хвои и смол, лесных ягод и трав, — все еще угрожал им последствиями ядерных испытаний, много лет назад проведенных севернее этих мест. По той же причине нельзя было дотрагиваться и до земли, не говоря уж о том, чтоб поразминать ее, прогретую в недолгие летние дни, в ладонях.
Отравленной природе, как считали эти люди, здесь соответствовало и население: с великой осторожностью подавали они руку незнакомцам — а вдруг это поселенцы или бывшие зэки? В крае этом много было зон — от поселений до колоний особого режима, где содержались ООР (особо опасные рецидивисты). Бывшие зэки, неважно, из каких колоний освободившиеся, порой оставались жить здесь же или поблизости, на время, чтобы попривыкнуть к свободной жизни и вновь, как они говорили, обрести человеческое лицо. Нередко оставались и насовсем: потому что ехать им было некуда.
Я прожил там несколько лет, дружил и с людьми, и с природой, и не ощущал никакой отравы. У меня было много друзей — и тех, кто был связан с колониями, и тех, кто жил лесом: работников лесхозов, охотников, любителей побродить по ягодным местам или порыбачить с удочками на берегу быстрой реки…
Перед поездкой я созвонился с Петром Петровичем, соседом по моей бывшей квартире, работавшим хирургом в местной больнице.
В эти края его занесло по распределению; было это давно, давно бы он и уехал, если б не разгоревшаяся в нем страсть к охоте и рыбалке, собирательству всего, что щедро отпускает тайга. Наверное, отношения с природой у них были взаимные — Петр Петрович стал одним из самых удачливых добытчиков, у него было все мыслимое по тем временам снаряжение, включая грузовой автомобиль «Вахта» с лебедкой и печкой, четырехприводный «УАЗ», вездеход «Буран», гидрокостюмы и так далее, и так далее — разве что личного вертолета не было.
И сын его — воспитанник природы, вырос характером в тайгу: спокойный, терпеливый, но сильный. Он валил лес, добывал золото на драгах со дна быстрых и прозрачных, как ключ, речушек и охотился — толково, читая лес по приметам, а зверей и птиц в нем — по следам и повадкам.
Через короткое время после моего приезда на Северный Урал «Лада» встала на отдых в гаражном боксе, а мы с Петром Петровичем и двумя старыми друзьями-сослуживцами расположились на пригорочке в кедровой роще, откуда были хорошо видны постаревшие улицы городка. И сами мы, конечно, постарели — за двадцать-то с лишним лет. И так хороша, так приятна была эта встреча. Посидели, повспоминали старых друзей, кого-то и помянули.
И вот как совпало: тех и пришлось поминать, кому все тут не нравилось — ни природа, ни люди. Точно нелюбовь эта и была отравой, которую они видели тут буквально во всем.
Но особенно поразила смерть Заказова, одного из наших сослуживцев. Ему и еще двум сотрудникам было поручено вывезти за город кого-то из начальства, приехавшего из области, — поохотиться тире порыбачить тире попьянствовать на вольной природушке. Для услужения им выделили поселенца, работавшего на сенокосе.
Ночевали они в охотничьей избушке на берегу реки, но перед этим, пьяные, что называется, вдрободан, вволю и поблажили. А Заказов и куражился над поселенцем. Он напоил его водкой, а потом сделал живой мишенью, заставив бегать, подпрыгивая, вдоль берега. И грозил, что если завтра они не завалят кого-нибудь из зверей, то охота будет устроена на этого поселенца.
— Ведь ты тоже зверь! — кричал на него Заказов. — В тюрьме или на свободе, ты всегда будешь загнанным зверем! — И обзывал поселенца теми непочетными словами, которые в зонах допустимы лишь в отношении самых приниженных осужденных...
Когда вместо пьяного базара в избушке стал слышен только храп, поселенец выпил для храбрости из оставленной на утренний похмел бутылки, вошел в избу и острым охотничьим топором — точно кабана заваливал — рубанул по своему обидчику...
Услышав рассказ о страшной смерти Заказова, я вспомнил, как когда-то, много лет назад, зимней ночью ехал с ним на глухариную охоту — по однопутке, проложенной к дальнему лесозаготовительному участку, на небольшой дрезине, управляемой двумя поселенцами. Яркие прожекторы на десятки метров вперед выхватывали из тьмы сверкающие на морозе рельсы и заснеженные березы, стоявшие вдоль дороги.
— Смотрите, сова на рельсах! — закричал вдруг один из поселенцев.
— Нет, это филин, — возразил другой и затормозил дрезину.
Мы остановились метрах в пятнадцати от сидевшей на дороге большой белой птицы — филина или совы, этого я определить не мог. По всей видимости, птицу ослепили прожекторы, и она сидела на дороге не шевелясь, высокая, белая как снег — будто хозяйка этой зимней ночи.
— Открывайте дверь! — закричал наш сослуживец и схватил лежавшее на сиденье ружье. — Только тихо! Не дай Бог, спугнете!
Но белая особа пришла в себя и, едва дверь дрезины открылась, плавно поднялась с места и в несколько взмахов крыльев перелетела на березу у края дороги. Неосторожная птица — береза тоже была хорошо освещена… Раздался выстрел, стряхивая с веток снег, она повалилась вниз. Один из поселенцев выскочил из дрезины и, утопая валенками в сугробах, направился к охотничьей добыче, бившейся на снегу.
Однако самому охотнику эта добыча оказалась не нужной.
— Возьмите ее себе, — довольный удачным выстрелом, сказал он поселенцам. — Сделаете чучело. Я этих птиц не люблю, больно глаза у них жуткие.
— Это глаза судьбы, — философски изрек поселенец, тот, который утверждал, что белая особа на дороге — филин. — А вы знаете: филина убить — это плохая примета…
Жуткой смертью умер Заказов. Судьба ли то была злосчастная, с черными глазами, или воля — чужая и злая? Сбывшаяся примета или возмездие за неправедные деяния? Не знаю, судить не берусь…
Что удивительно: мы выпили все, что захватили с собой на пригорочек, но, еще раз помянув ушедших в небытие сослуживцев, говорили очень трезвые вещи.
— Добрее надо быть — и к природе, и к людям…
— И они к тебе будут добрее…
— И природа будет добрее, и люди…
На другой день мы с Петром Петровичем и его сыном, воспитанником природы, уехали в один из поселков, к манси Никите, прирожденному добытчику, с которым Петра Петровича связывала давняя дружба. Пара дней на рыбалке, прекрасная чистая река, чудесный лес, с шелестом желтеющих листьев — впечатлений было достаточно.
Перед отъездом я подарил друзьям свои книги, в том числе и Никитке, с которым успел подружиться, и пообещал снова приехать — на будущий год или через лето, в ягодный сезон или на открытие охоты — как получится.
Позже мы перезванивались пару раз, а на Новый год поздравили друг друга открытками.
И вот — это странное письмо.
Я вскрыл конверт, в нем и в самом деле оказалась тетрадка, исписанная тем же, что и на конверте, ученическим почерком.
«Здравствуйте, Андрей Михайлович!
В начале этого года мой друг Никита Куриков дал мне почитать Ваши книги, которые Вы подарили ему в прошлом году. Эта встреча с Вами, пусть даже и через книги, меня очень взволновала — так же как и первая наша встреча свыше двадцати лет назад, когда я, осужденный-рецидивист, увидел Вас, редактора многотиражной газеты, в кабинете начальника отряда. Благодаря Вам я стал писать, помните «Танец северного сияния» — так называлась моя статья в Вашей газете? Надеюсь, Вы поняли, кто Вам пишет, — раньше я был Алексеевым…»
— Что с тобой, Андрей Михалыч? На тебе и лица не стало. Письмо что ль неприятное, иль наоборот? — Тетя Катя озабоченно посмотрела мне в глаза и перевела взгляд на конверт. — Тебе что, угрожают? Требуют выкуп?
— Какой с него выкуп? — перебила тетю Катю почтальонша. — Он что, бизнесом занимается? Ты на почерк посмотри — ребенок писал, школьник…
— Андрей Михайлович, у тебя что — сын нашелся? — взволновано спросила тетя Катя. — Человек знакомый или близкий?
— Нашелся, тетя Катя, — ответил я и направился к выходу.
— Кто нашелся-то хоть? Скажи, Христа ради…
— Мя-у!!! — завизжал кот Оскар. Это я, не глядя на пол, чуть не отдавил ему хвост.
— Прости, Осенька, — пришлось извиниться. — Я нечаянно…
— Так кто нашелся-то? — уже хором спрашивали меня тетя Катя и почтальонша. Казалось, еще немного, и они перекроют мне выход из дома.
— Человек нашелся, — ответил я. — Думал, что умер — лет двадцать назад. Но он жив…
— И что он тебе — наследство оставляет?
— Еще какое…
— Поболе моего? — растерявшись, спросила тетя Катя и обвела глазами прихожую (она же и столовая, и кладовая) своего дома, набитого разным хламом — у тети Кати была непреходящая страсть ходить по уцененкам. Не дождавшись ответа, воскликнула: — Золото что ль оставляет?
Получилось, что дороже тети Катиного хлама могло быть только золото.
— Да, тетя Катя, прямо с прииска… Всю жизнь мечтал о таком наследстве…
Это нормально — мечтать о богатом наследстве. Ведь не зря поют, что мечты сбываются хотя бы раз в жизни…