1. Учил Суворов…
Это одно из самых ранних и самых мрачных воспоминаний детства.
Мы живём в каком-то гарнизоне, то ли на Волге, то ли в Забайкалье.
На улицах повсюду красно-чёрные флаги. У всех взрослых на рукавах красно-чёрные повязки. Отцы такие хмурые и суровые, как будто замышляют выпороть всех мальчишек на свете. У мамаш из глаз почти непрерывно текут слезы (как после крупных семейных скандалов). Откуда-то постоянно доносится угрюмая, наводящая ужас музыка.
Нам с братом всё это страшно не нравится. Брат (а он всегда был заводной) предлагает спеть весёлую песню – чтобы поднять всем настроение. Собравшись с духом, мы дружно запеваем:
“Учил Сувоёв
В лихих боях
Дейжать во славе
Яссийский флаг!…”
Пение почти тут же прерывается громкими шлепками и оглушительным рёвом двух карапузов. Успокоившись, мы с братом уныло, но совершенно добровольно, присоединяемся к общему сонму скорбящих.
Этот урок мы запомнили на всю жизнь: если все вокруг скорбят – скорби тоже. Иначе шлепков не миновать…
2. Несостоявшийся вундеркинд
Мне – пять лет, брату – шесть. Мы живем в Забайкалье, в деревянном одноэтажном бараке. Брату скоро в школу, и родители, чтобы хоть как-то подготовить хулиганистого оболтуса, купили в Чите две красочные азбуки: одну – ему, а другую – мне (чтобы не ревел). Они так увлеклись обучением брата, что про меня совсем забыли. И были крайне поражены, обнаружив однажды, что младший сынишка уже во всю читает (и даже не по слогам) сказку “Гуси-лебеди”.
Но рано они обрадовались. Научившись читать, я стал систематически терроризировать маму, требуя, чтобы она купила мне альбомчик для стихов. Откуда пятилетний ребёнок в глухой степи, в изолированном от цивилизованного мира гарнизоне, вообще мог узнать, что подобные альбомчики существуют? Это навсегда останется тайной - даже для меня самого.
В один прекрасный день, вернувшись из Читы с покупками, мама достала из сумки небольшой прямоугольничек и с какой-то нездоровой радостью спросила: - Надеюсь, теперь ты успокоишься?
Это, действительно, был самый настоящий альбом для стихов! В коричневом бархатном переплёте, с голубыми листочками… А на обложке (чтобы никто не сомневался!) золотым вензелем было выбито: “Для стихов”.
Я судорожно схватил альбомчик и тут же, карандашом, печатными буквами вписал в него своё первое в жизни стихотворение (о том, что существуют рифмы, я ещё не подозревал):
РАДНОЙ МОЙ ГОРОД МЕЛИТОПОЛЬ!
ТЫ РОДИНА МАЯ!
ХАТЯ Я ЖЫЛ В ТЕБЕ НЕМНОГО
НО НЕЗАБЫЛ ТЕБЯ!
И, конечно, тут же помчался хвастать. Взрослые прочитали, расхохотались, а я… Я забросил альбомчик в тумбочку и не вписал в него больше ни одной строчки. И своё следующее стихотворение сочинил уже, будучи студентом.
Интересно, а если бы не расхохотались, а похвалили, да ещё и объяснили, что такое “рифма”? Совсем другая история могла бы получиться. Никогда не смейтесь над детьми!
3. Парашютист.
Мы живём уже в другом гарнизоне. И не в маленьком деревянном домишке, как раньше, а в огромном, трёхэтажном, кирпично-красном домище. Конечно, я уже знаю, что где-то существуют ещё более высокие дома – например, Московский университет, фотографии которого часто показывают в журналах. Но это – где-то. А в реальной жизни самым грандиозным сооружением был наш дом.
Мы, мальчишки, любили путешествовать по его мрачным подвалам, в которые ухитрялись проникать, несмотря на все запреты взрослых.
А однажды мы узнали, что можно пробраться и на чердак… Кто-то из взрослых забыл закрыть люк, и мы, конечно, не могли упустить такую возможность. Ведь никто из нас ещё никогда не взбирался так высоко. Вылезть на крышу, чтобы насладиться ощущением этой высоты, было просто необходимо. К тому же отсюда удобней всего было смотреть, как с оглушительным рёвом проносятся огромные бомбардировщики, набиравшие высоту как раз над нашим домом.
Нам всем уже по 6 – 8 лет, и все мы отлично понимаем, как опасно ходить по наклонной крыше трёхэтажного дома. Все, кроме одного: трехлетнего братишки одного из героев. Малыш, как только очутился на крыше, не медля ни секунды, подбежал к краю и с криком: Я – паяшютист! – сиганул вниз.
К счастью, по немыслимому стечению обстоятельств, именно там, где он прыгнул, на высоте около трёх метров были натянуты телефонные провода. Они, как батут, спружинили и мягко перебросили мальчика на высокий куст. У него не нашли ни одного перелома. Через две недели, когда малыш вернулся из госпиталя, командир дивизии, живший в этом же доме, в виде особого исключения, лично вручил ему значок парашютиста 3 степени.
Но чердак с тех пор был навсегда заперт от нас на большой амбарный замок. Возможно, именно этот малыш был подсознательно использован мною в рассказе “Сногсшибающий трюк” как прототип бесстрашного Жлудова, прыгающего без парашюта с любой высоты. Хотя при написании рассказа я о нём даже и не вспоминал.
4. Обмен опытом
Читинский военный госпиталь. Я один на всю палату. Ужасно скучно. И вдруг ко мне подселяют девочку лет семи - примерно моего возраста. Поначалу мы стесняемся, но постепенно находим общий язык - в основном благодаря её усилиям. Девочка попалась на редкость талантливая. И вот уже она устраивает маленький кукольный театр. Куколок делает из картона, наряжая их в красивые бумажные платья. Платья раскрашиваем вместе, отчаянно слюнявя карандаши. Она разыгрывает передо мной настоящие кукольные представления, а я изображаю зрительный зал. Мы уже совсем подружились. Неожиданно девочка спрашивает:
- А, правда, что у мальчиков под трусиками не так, как у девочек?
- Не знаю, может быть, - неуверенно отвечаю я.
- А покажи, - говорит девочка.
- С чего это я буду тебе показывать, - смущаюсь я, - Показывай ты первая, раз тебе интересно.
- Ага, - отвечает девочка, - я покажу, а ты потом откажешься и будешь надо мной смеяться.
Уж не помню, кому это пришло в голову, но решение было
найдено. И вот мы стоим на своих кроватях, лицом к лицу, на расстоянии около трёх метров, и хором считаем:
- Раз, два, ....
И на счет "три" дружно опускаем трусики. И долго стоим,
потрясенные увиденным.
5. Таблица умножения
Меня перевели в большую палату, где много солдат. А девочку почему-то не перевели. Наверное, она плохо себя вела.
Здесь весело. Солдаты рассказывают всякие байки и шутят. Со мной тоже шутят.
Боря, скажи: кукуруза, - просит один из них.
Кукуггуза! – доверчиво повторяю я.
Палата врывается дружным хохотом.
Правда, тот же солдат вскоре, возможно от скуки, начинает обучать меня арифметике. Обучение ведётся явно не школьными методами.
- Бора, а сколько будет трижды три? – спрашивает солдат.
- Девять! – охотно отвечаю я.
- Надо же, какой умный Бора, - восхищается солдат, - А может ты знаешь, сколько будет девять на девять?
- Знаю, - неуверенно вру я.
- Ну, скажи, скажи, - пристаёт он, отлично понимая, что я вру.
- Сейчас пойду вспомню, а потом скажу, - отвечаю я и бегу из палаты в коридор.
Там, в холле, где на столах разложены газеты и журналы, за одним из диванов припрятана заветная тетрадка в клеточку. Я достаю тетрадку и быстро рисую по клеточкам квадратик 9х9. После этого начинается самое противное: подсчёт клеточек.
Иногда я ошибался, и это доставляло ему большое удовольствие.
Но каждый раз, когда я отвечал правильно, он искренне расстраивался и пытался выведать у меня: каким же образом я вспоминаю. Но я упорно молчал, так как боялся, что если скажу правду, то он снова будет надо мной смеяться.
Много лет спустя, вспомнив эту историю, я, кажется, понял, почему он так упорно заставлял меня умножать всё новые и новые числа, и почему так расстраивался.
Его раздражала собственная тупость! Как взрослый человек, он отлично понимал, что если бы у меня была припрятана где-то таблица умножения, то я всегда отвечал бы правильно. И он знал, что складывать числа я умею только в пределах десяти. А мысль о том, что семилетний ребёнок может сам дойти до площадей прямоугольников, либо казалась ему совершенно невероятной, либо так и не осенила его.
Зато, благодаря нему, я научился умножать раньше, чем складывать, и никогда впоследствии умножение не вызывало у меня ни каких проблем.
6. “От винта!”
Вечер в той же палате. Уже выключили свет, но солдаты никак не угомонятся: травят похабные анекдоты, стишки и такие же истории (якобы, из личной жизни). Смех почти не смолкает. Я ни черта в этом не смыслю, но смеюсь вместе со всеми. Вдруг один из них, ни с того ни с сего, вскакивает с кровати и диким голосом кричит:
- Зажигание! Зажигание!
Тут же со всех концов палаты начинают сбегаться все остальные (кому можно ходить) и обступают его плотным кольцом. Я в первом ряду, буквально, в метре от него.
- Есть зажигание! – отвечает один из подбежавших и становится рядом с ним.
Тогда первый опускает кальсоны, нагибается и, выпятив на нас своё неприличное место, кричит:
- От винта!
Кольцо несколько отступает, образовав позади солдата свободное пространство, радиусом метра полтора.
- Огонь! – командует солдат.
- Есть огонь! – отвечает тот, что стоит рядом, и чиркает спичкой…
Много я видел потом в своей жизни фейерверков и салютов, но ни один из них не произвёл на меня такого сильного и незабываемого впечатления.
Из неприличного места солдата вдруг вырвалась длинная струя ослепительного голубого света, озарившего всю палату. Наверное, это длилось не более двух секунд, но в памяти сохранилось как что-то грандиозное.
Каждый раз, когда вспоминаю этот случай, в голову приходит одна и та же дурацкая мысль: интересно, каждый человек обладает такой замечательной способностью или нет? Или это, всё же, был какой-то уникум, способный единовременно производить сверхмощный выброс концентрированного метана?
Проверить это на практике мне так и не пришлось.
7. Бабушка Шапиро
Мы снова переехали - теперь уже на юг Уссурийского края. Совсем недавно я узнал, что это было в то время обычным делом: все воинские части через каждые три-четыре года должны были менять свою дислокацию, чтобы запутать шпионов предполагаемого противника.
Домики здесь все двухэтажные. Зато их много. В нашем квартале шесть домов. Они выстроены по периметру длинного прямоугольника, внутри которого большой общий двор.
Мы живём на втором этаже пузатого жёлтого дома, образующего торец квартала. В доме почти все дети примерно такого же возраста, как и мы с братом. Поэтому очень скоро мы превращаемся в большую дружную ватагу, в которой никогда не бывает скучно, потому что есть много всяких игр, а придумать можно ещё больше.
И почти всегда самым весёлым и голосистым участником этих игр была маленькая собачонка, неизвестно откуда прибежавшая однажды в наш двор. Её любили все: и взрослые, и дети. Жила она в соседнем подъезде под лестницей. Кормили её сообща, да ей много и не требовалось.
Не помню, как её звали, почти забыл, как она выглядела. Помню только, что была она очень симпатичная, очень ласковая и с необыкновенно выразительными, почти человеческими глазами.
И вот однажды появились живодёры. Точнее, сперва пришла зловещая весть, что по гарнизону разъезжают какие-то живодёры, которые отстреливают и увозят бездомных собак. Потом весть обросла реальностью: стали слышны отдалённые выстрелы и душераздирающие визги. Вся ватага всполошилась, потому что наша любимица куда-то исчезла, и мы не могли её найти.
И вдруг она примчалась откуда-то: вся взъерошенная, дрожащая, с глазами, в которых метались мольба и страх. Никогда раньше мы не видели её такой. Она проскочила внутрь нашей компании и села в окружении детей. Безошибочное чутьё или какой-то собачий разум, но что-то подсказало ей, что здесь сейчас - самое безопасное для неё место, последнее прибежище на этой земле.
А вскоре мы увидели приближающийся фургон. Сейчас уже стёрлись из памяти многие детали. Да они и не важны. Помню, что мы перенесли собачку на её законное место под лестницей и встали стеной у входа в подъезд. Десяти – двенадцатилетние мальчишки и девчонки, вооружённые только булыжниками и палками, в течение нескольких часов держали оборону, не подпуская живодёров и не поддаваясь ни на какие уговоры, угрозы и провокации.
Почему они так долго и упорно добивались этой собачонки? Где были в это время наши родители? Почему никому из нас не дали занести собачку к себе в квартиру? Ни тогда, ни сейчас я бы не смог уверенно ответить на эти вопросы.
Думаю, что всё дело было в приказе, изданном командиром дивизии. А в армии приказы не обсуждаются, а только выполняются, причём, беспрекословно (по крайней мере, так было тогда). Живодёры боялись нарушить приказ. Родители тоже боялись нарушить приказ, но не звали детей домой, потому что тоже любили собачку и втайне надеялись, что живодёры отступят.
Думаю, что при нормальном развитии событий, этим дело бы и закончилось. Информация дошла бы до командования и живодёров отозвали бы (сам командир дивизии и его дети жили в одном из этих домиков).
Но тут появилась бабушка Шапиро. Её знали все. И не только из-за массивной рыхлой фигуры. И не только потому, что она была матерью командира полка. Несмотря на преклонный возраст и тучную внешность, бабушка Шапиро активно участвовала в общественных мероприятиях и выступала с речами, рассказывая о своём славном боевом прошлом. А прошлое у неё, действительно, было лихое. Она участвовала ещё в Гражданской войне, как партизанка, в одном из отрядов, освобождавших как раз эти места – юг Уссурийского края. Так что, бабушка Шапиро была уважаемым человеком с огромным авторитетом среди женщин и детей.
Быстро разобравшись в обстановке, полковая бабушка объявила детям, что они могут спокойно расходиться по домам, а с живодёрами она разберётся сама и уж общую любимицу в обиду не даст. Чтобы мы окончательно убедились, что её слова – не пустые звуки, она подошла к живодёрам, о чём-то поговорила с ними, и они уехали.
Дети, успокоившись, стали расходиться по своим квартирам. Тем более, что время было позднее. Пошли домой и мы с братом. Но какое-то тяжёлое чувство вины вдруг навалилась на меня, и, поднимаясь по лестнице, я с каждой ступенькой всё больше и больше ощущал себя предателем. Я высказал свои опасения брату.
- Да ты что? Она тут сама почти как командир дивизии, - рассмеялся брат, - Ты видел, сколько у неё орденов? Её слово – закон, а для вонючих живодёров – и подавно!
А утром, когда мы вышли во двор, собачки уже не было. Она исчезла навсегда. И тогда я взял кусочек мела, и когда никто не видел, подошёл к двери квартиры, в которой жила семья Шапиро, и написал самые обидные слова, на какие был способен.
Я рассказал об этом по секрету только своему брату. Но уже через полчаса весь гарнизон знал, кто написал очень обидные слова на двери полковника Шапиро и какие эти слова.
А вечером, когда пришёл со службы папа, они вдвоём с мамой сели напротив меня и стали уговаривать, чтобы я извинился перед бабушкой. Что они мне только ни говорили! И что бабушку тоже обманули, и что я очень её обидел такими словами, и что она вообще замечательный, легендарный человек…
- Ну, ты же помнишь эту песню: “Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни”? Так это же всё – про неё, - говорил мне папа.
Но я так и не извинился. И каждый раз, когда я вспоминаю те далёкие события, к горлу подступает комок: это возвращается неизгладимое чувство вины перед маленьким существом, доверившим нам тогда свою жизнь, которую мы так и не сумели защитить.
Недавно, рассказывая эту историю младшей сестре, я узнал поразительную вещь. Оказывается, мама тоже рассказывала ей про это, и оказывается, когда я дрожащей от гнева рукой писал на двери эти обидные слова, я из-за волнения допустил несколько ошибок. На двери старой партизанки красовалась надпись:
БАБКА ШАПИРА – ЖОБА!
И все почему-то решили, что я хотел сравнить её с жабой. Если бы они знали…
Хотя, какая разница?