БОБЫЛЬ
Синее было небо, как и полагается после летнего дождичка. Небо синее, а солнце желтое, большое и тяжелое, как на сносях. Чуть, кажется, ветер шевельнет его - и посыпятся из золотого брюха солнечные зайцы, и запрыгают по земле, словно и делов-то больше нету, как на них смотреть. А смотреть-то любо, и хочется забыть про хруст в коленях, да запрыгать возле стены, ловя их в заскорузлые ладолни. К сердцу прижимать. Любоваться. Ох, ты ж, жизнюшка, хороша, хороша, аж колит в животе и глазам влажно.
Дед Антон бабку Маню схоронил лет пять назад и все жалел ее, что мало пожила, что внучку не дождалась, все пацаны у сынов рождались, а тут, как померла, так и девчонку Господь сподобил на свет. Манечкой назвали, молодцы. Не дожила, бабка, а то бы порадовалась. А внучка получилась всем на диво- белая, толстая и волосы кольцами.
«Пожила б еще,- размышлял дед чуть слышно,- чего засобиралась-то так ранешенько?.. А помнишь, Мань, как ты Федору облила помоями? Ха-ха, ты-то случайно, а она, дура, и на поминки не пришла. Малохольная, все сердце на тебя держит, а чего держать-то, коли человека уж нету?.. Оно ведь, если подумать, откелева у человека стока желчи в груди собирается? Я вот подмечаю, что чем человек росточком мельче, тем у него язвы вреднее. Как у Федоры. Чего взъерепенилась на покойницу-то? Ну помоями облили, так не стой под окнами, где не звали. Манька, а ты-то тоже хороша, чего помои-то с веранды выливать, пошла б курам в корытцы… Да черт вас баб разберет, то пылинки сдувала по дому, то на тебе - помои из окна. Ох, Мань, ты-то тоже малохольная у меня была. О-ой, а в младости-то помнишь, как меня за ухи-то брала… Возьмешь-то бывало за ухи, да так к груди притянешь, аж до сих пор дух запират… Ох, Манька, дура-баба, и чего пожить не могла подольше-то?»..
Дед Антон на кладбище ходил редко, говорил, что не может смотреть как на его Маньке столько земли понакидано, все больше с ней дома общался, фотографии расставил по всей хате и говорил с ней разговоры всякие.
Сыновья забеспокоились, что стал отец какой-то не такой, все с матерью-покойницей про дела какие-то речи ведет, и на вопросы не сразу отвечает. Заговорили дети о том, что надо бы старика женить. Вон сколько бабок вдовых на селе, а он все бобылем ходит. Мать уж не вернуть, а вот отца без пригляда женского тоже недолго на погост снести. Приезжать-то им из города каждый день непросто, а Антону только в прошлом году 70 стукнуло, молодой еще. Так что решили они его обженить. Поговорили, поприкидывали и составили список с пятью лучшими, на их взгляд, бабками. А как Антону-то сказать?.. Не ляпнешь же, что надо, мол, тебе, батюшка, жену домой привести, чтобы за тобой пригляд вела, да обчалась с тобою в живой своей натуре. А потом подумали-подумали и всеж-таки, посадили отца на лавку и битый вечер про бабок тех ему рассказы рассказывали. Про то, что мать на него обиды держать не будет, коли приведет он домой новую бабку, про то, что им (детям), спокойнее на сердце будет, коли он под приглядом поживет. Думал-думал дед Антон, с Маней своей советовался и, решил согласиться.
- Так и, была-не была, давайте бабку.
Старший Игнат был самым рассудительным из сынов и сказал, что бабку отцу дать, как стог сена, не могут, что он сам должен по бабкам пройти, поговорить, подумать и решить какой из них предложить свой дом, огород, баню, курятник, свинарник, гараж и веранду вместе с самим собою.
Дед Антон поначалу как-бы растерялся, а наутро, подстегнутый младшим своим сыном Петром, знатным балагуром и матерщинником, закатал рукава, натянул новую стеганку и пошел к самой ближней бабке - Анисихе.
Постучав в ее скрыпучие ворота и, не дожидаясь ответа, просунув голову в широкую щель между рассохшихся досок, дед Антон заулыбался во весь рот и зачал свой сватовской разговор.
- Анисиха, соседка дорогая, не пустишь ли на чаек-то?
Анисиха, одетая в грязные калоши и замусленную фуфайку, выкатилась из-за покосившегося дома, похожая на побирушку с вокзала. Плат сбился, обнажая почти облысевший ее скальп, мутные глаза давно уже потеряли всякое изображение и рот был приоткрыт, обнажая поредевшие зубы.
«Вот те на,- подумал дед Антон,- прожили на одной улице без малого лет пятьдесят бок о бок, а не замечал, как Анисиха-то страшна и лицом, и всем образом своим» - и, недолго думая, перелезая через высокий порог ворот, крикнул Анисихе:
- Ты чтой-то грязнее грязи-то? Али со свиньями своими спишь в закуте?
- Мне чай не замуж-то идти. – Огрызнулась Анисиха, -А тебе чего здеся? Ходишь как татарин какой. Кто тебя сюды звал?
- А чего ты сразу обзываться-то? Я же по хорошему, по соседски,- Антон подошел почти вплотную к Анисихе и заткнул нос рукой,- А воняет-то от тебя… Ты чего не моешься что-ль?
- Тебе чего надо-то? Если чего из струмента так не дам, в прошлом годе вон топор мой взял и сгинул.
- Какой топор? Ты чего? Сроду топора тваво не брал.
- Не брал, не брал, кто вас знает, кто из вас брал. Кто-то же взял и не отдал, так что не проси, ничего не дам тебе, и нечего нюхать меня, я у свиней убирала, а там не духи хранцузские..
- Да ты не серчай,- убрал от носа дед Антон руки,- я ж так по соседски, пришел чаек с тобой попить.
Анисиха поглядела на деда с неодобрением. Но, махнув рукой, повернулась к нему боком и показав на веранду, пошла опять за дом.
Дед Антон поднялся по кривым ступенькам и, открыв тяжелую дверь, зашел в темноту тесной верандочки, где стояли два стула у крохотного стола. На столе в тарелке - сухое печенье, обсиженное мухами, и сахар мелкими кусочками. Он сидел минут двадцать и уж решил пойти домой, как дверь отворилась и явилась Анисиха с кипятком и двумя чашками. Она была уже без фуфайки своей и от нее уже не пахло свинскими отходами.
Они пили чай вприкуску с сахаром, к печенью Антон не притронулся, сказав Анисихе в прямом виде, что мухами все оно уделанное, после чего Анисиха высыпала печенье в карман, пообещав скормить его курам.
- Не вижу я уж почти, - сказала она чуть смущенно,- такая вот канитель-то. А ты чего решил по чаям-то ходить? Скучно что-ль стало-то?..
- Скучно, Анисья, скучно. Я вот к тебе пришел поговорить про то, что нам можно личную жизнь сложить с тобой… Если ты подумаешь, и, если я подумаю, что так оно будет лучше для обоих, то можно и съехаться, хотя я и сумлеваюсь. Ты мне как баба-то не глянешься, моя Манька супротив тебя была царицею, но...
Дед Антон не успел закончить… он конечно Анисиху обидеть не хотел, но как было ей такое от мужика слышать, сам-то приперся и, под ее чаек, ее ж саму и хаит. Кому терпение-то ангельское дадено, так не Анисихе. Встала она, руки о фартук вытерла, дверь распахнула и, взяв деда Антона под руку, вытолкала взашей молча. А перед самой калиткой шепнула ему что-то на ухо, после чего он аж подпрыгнул:
- Ах, что б тебя… Да ты почто такое морозишь? Я ж тебя не
насильничать пришел, я ж по хорошему, поговорить только, а ты сразу… Да никто и не собирался-то. – И уже тише добавил, - Дура старая.
- Сам дурак.- Отпечатала Анисиха и захлопнула калитку перед самым его носом.
«Вот так посватался, - думал дед, - да оно мне и не надо, с такой чумазухой-то… Пойду дальше,- заглянул в листок, - к бабке Вере».
Возле дома бабки Веры стоял блестящий начищенный «Москвич». «Поди, сын с городу наприехал,- подумал дед, остановившись перед самыми воротами,- а я тут со своей оказией…» И только лишь повернул он ноги, чтобы пойти дальше, как ворота распахнулись и бабки Веркин сын Никита, горький городской пьяница, как таких и за руль пущают, вывалился на своих кривых ногам и, взглянув на деда Антона, и мотнув большим своим носом в синих прожилках, хохотнул:
- А ты чего?
- Я то? - кашлянул Антон в кулак.
- Ты-то.
Дед Антон подумал малек и ляпнул:
- А я к бабке Верке свататься пришел.
Никита обомлел на миг, потом поправил рубаху и сказал деловито:
- Ну что ж, раз пришел - заходи, чего в воротах стоять, как неприкаянный.
Дед Антон бодро взошел на крыльцо, открыл резную дверь и оказался в чистой горнице. Бабка Вера стояла к нему боком, поправляя скатерть на столе:
- Чего это?
- Пришел вот про жизть поговорить. Ты одна, я один, давай жить вместе. Только мне ишо подумать надо.
- Здрасьте.- Бабка Вера была явно озадачена и смущена,- Да ты свататься, что ли? Так чего ж ты приперся, коли тебе еще подумать надо?
Дед честно вытащил список, накарябанный на синем листке бумаги, где Анисиха была вычеркнута толстой линией. Бабка Вера надела очки. Внимательно посмотрела на листок и сняв очки, спросила у деда:
- Анисиха что-ж не угодила тебе? Она вона хозяйка какая, не чета мне. У нее одних свиней десяток. А у меня-то кур и тех не боля пяти. Да и таку нахабу, как деда на старости лет обихаживать - мне не треба.
- Я, Верка, за собой сам хожу, мне обихода твово не надобно, мне поговорить только, пообчаться, ять и сам думаю, что это не дело, а мои Игнат с Петькой меня посылають, говорят, надобно бы мне бабку для того, чтобы пожить еще. У меня и деньги на книжке на похороны припасены, так что со мной волокиты-то никакой. - И гордо добавил, - Я самостоятельный.
Тут в дверях показался Никита, потер руки и рявкнул:
- Вы чего это, маманя, жениха на пороге держите? Чай не кажный день к нам свататься приходят. Проходи дед Антон, проходи. Я так тебе сразу могу сказать, что бабку мою тебе отдам. Ты мужик справный и хозяйство у тебя сильное, так что забирай мою бабку насовсем, а дом я себе оставлю.
- Чего-чего?- вытаращила глаза бабка Вера.- Та хто тебе дом отцовский отдаст-то? Ты ж его пропьешь за пол понюшки. Нет, поглядите на него, он решил меня на старость лет хоть в старушачий приют отдать, лишь бы пить себе в радость, без присмотру материнского, хоть выпихнуть за деда никчемного.
- Это хто некчемный-то?- заобижался дед Антон, но его никто не слушал.
- Да что вы, мама, взбеленились-то,- бухукал Никита.- Дед Антон еще и вас переживет. Он вона какой щетинистый.
- Ах ты, негодник, крамольник, пьяница, да ты ли матери своей указывать будешь чего ей на старости лет решать? Обормот, хочет от меня избавиться, чтобы дом пропить? Посмотрите на него, люди добрые, готов мать со свету сжить навязав деду противному.
- Да что во мне противного-то?- не соглашался дед Антон.
- Маманя, вы меня, прямо по сердцу ножами режете с разворотами в желудочке. Да разве можно так распаляться от моей к вам заботы? Я ж о вашем личном, женском счастии тревогу имею, а вы меня последними словами чистите.
- Чтоб тебе провалиться с потрохами твоми пьяными, отродье
сивушное, отец пил беспробудно и помер от передуру своего, и ты, паскудник, жизнь пропил и меня на старости лет моих распутному мужику подпихиваешь.
- Да кто-ж тут распутный-то,- пытался вставить хоть слово возмущенный дед Антон,- Я ж с честными допытками, правду всю…
- Что вы мне, маманя, такие слова… «подпихиваешь», да как вам не совестно…
- Я ж всю правду, пришел вона листок показал, чтоб все как у людей, без обману… поговорить…
- Вот так живи, воспитывай деточек в поту и в печали, а оне тебе потом готовы как собаку последнюю на помойку…
- И вовсе у меня не помойка, я кажный день почти дома подметаю и мою, и окна кажну весну, и колидорчик сам белю… как Манька моя так и я делаю, в чистоте дом блюду…
- Всю жизнь ваша водка мне перепоганила, чтоб вы захлебнулись от нее, мучители…
- Так я и не пью вовсе…
- Вот вы, маманя, так всегда, слово за слово и на пустом месте… А ты дед иди покуда восвояси. Видишь мать в бреду вся, молотит, что ни попади.
- Отож…
Дед Антон выскочил из дома бабки Веры как ошпаренный. Почти бежал по улице, перескочил через арык и оказался перед домом бабки Натальи. Она была в списке четвертой, но раз судьба его привела к ее дому, надо было действовать. Дед Антон пригладил растрепавшиеся волосы и, взбежав на крыльцо, постучал, почти свирепо, в дверь. На пороге тут же появилась маленькая бабка Наталья. Чистенькая, беленькая, в оборчатой кофточке, любо глазу поглядеть, и улыбалась вежливо. У деда Антона в груди что-то екнуло:
- Наталья, пусти чаю с тобой попити.
- Чаю?- захлопала глазами Наталья,- Так что ж не попити? У меня вона и оладьи поспели. Проходь, проходь, чего стоять-то. Попити так попити.
Бабка Наталья была боговерующей: и в церковь ходила, и иконы по углам навесила, и молитвы читала, и библию на сундуке в развернутом виде хранила. Перед тем как сесть за стол, как всегда повернулась в угол и зашептала чуть вполголоса, бога за оладьи благодарила, будто б он сам те оладьи пек.
Потом они долго пили чай, ели бабкину стряпню и молчали. Уж после того, как последний оладь исчез в дедовском большом роте, он вздохнул поглубже, как нырнуть собрался, и выпалил чуть громковато:
- Хочу на тебе жениться, ты баба видная, чистая, рукодельная. Я пока шел к тебе - уж подумал и решил обжениться на тебе потому, как подходишь ты мне всеми своими сторонами - кругленька вона кака, как оладушек прямо.
Бабка Наталья зарделась красками, залилась румяностью аж по самые уши:
- Ох, скажешь тоже, Антон. Оладушек, хи-хи-хи, чяво уж там, были оладушки, хи-хи, да все кончилися.
- Я вот скоро буду хряка свово резать, так на деньги от него могем мы, Наталия, поехать на Сыкуль. Будем по берегу ходить, да камешки в воду подкидывать. Пусть на нас молодые завидуются.
- Ой, Антон, грех-то какой молотишь. Нам ли по берегу камни бросать? У меня вон внучка замуж выходит, а ты говоришь - молодым на зависть. Смеху-то будет на всю деревню. Да меня бабки-то закусают.
- А чего закусают-то? Я что-ли им клоун какой? Я мужик справный, хозяйство у меня сурьезное, им поди еще и завидно будет.
- Ой. Пойду помолюся-то. Пусть Господь уму-разуму пошлет. Вся голова прямо горит, ах, ты ж Боже мой, грех-то какой…
И бабка Наталья ушмыгнула в большую комнату, стала перед большой иконой, купленной на масленницу в новой церкви. Божья матерь на ней была нарисована новыми жирными красками и напоминала Таньку из сельмага - и носик уточкой и губа вперед вытянута. Да и цена-то у ей была недорогая. Хай себе висит.
- На Оливьяной горе, там спочивала Пресвятая Дева-Богородица, матерь Божья, пришел к ней Иисус Христос: «Спочиваешь, Мать моя, Пресвятая Дева-Богородица», «Спочиваю, сын мой Боже, дитя моё возлюбненно»… Антон, а куры, которых ты в прошлогоде купил у Ефима и которы издохли через неделю, были белые али серые?… Видела за тебя сон - дивьен и страшен, видела тебя связанным, руки и ноги к кресту прибивши, терновий венок на голову наложивши…
- Белые были куры, а чего ты спрашиваешь-то?
- Кровь твоя святая проливши… Потому спрашиваю, что Ефим меня в прошлогоде сватал… Не есть это сон Мать моя, Пресвятая Дева-Богородица - чистая правда…
- Ну так и чяво… Сватал. Ты ж вона бабка всем бабкам бабка… Ефим мужик не дурак, вот и сватал.
- Хто етого сна не буде забувати, забуваючи читати, читаючи понимати, того пресвятая Дева-Богородица будет от смерти спасати… А того, что те куры мои были. Грех на мне, ой грех… Они у меня все уж на ноги попадали, я их всех спалить собиралася, а Ефим тогда пришел, говорит, я их, кур-то твоих вылечу и продам. Есть говорит, у меня одно средство, я их на ноги подниму на недельку-то, они поживут, а потом и хрен по деревне, Господи прости, зато ты с деньгами будешь. Ах, ты грех какой, грех… В огне не сгорит, в воде не потонет, наглою смертию не помрет, сколько бы грехов у того человека не было…
- Ну, так и что ты скажешь, что Ефим знал, что они помрут?
- …как песку в море, звезд на небе, лист на древе… Знал, знал, и я, горемычная, знала, он кур-то забрал, а потом сказал, что и домой не донес, что по дороге все издохли. А Головчиха-то сказала, что у тебя, дескать, какие-то купленные взрослые куры издохли и числом как мои… Лист на древе, все ему будут отпущены…
- Так акромя тех кур и мои-то все издохли потом, такая зараза крепкая была. Так значит вы с Ефимом мне такой разбой специально учинили?…
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь…
- Наталия, чтоб тебя черти забрали, да правильно ли я понял, что ты, старая куделя, мне хозяйство мое своей заразой извела?…
- Аминь… Так не по злобе же. Не знала я что он тебе их продаст, Господи, помилуй мя грешную. Да и вообще не знала, он же сказал, что издохли куры… Это уж я потом узнала от Головчихи-то… Я уж давно собиралася повиниться перед тобой. Ой, грех какой, прости, Господи.
- Да как же так-то? Ах, вы, прохиндеи, атихристы, еще богу она здеся молится…
- Так я ж по всей совести тебе и говорю. Я как узнала, обо всем, так Ефима больше на порог не пустила.
- Ах, душегубы, чтоб вас всех приподняло, да стукнуло. А я то, дурак, жениться на ней хотел. Да ты мне своей натурой вражьей всю скотину погубишь. Ты поди и богу-то молишься оттого, что жить на свете страшно за подлость свою. От же гады ползучие.- Сплюнул дуд Антон на чистые половицы.
- Прости, Господи, за все грехи вольныя и невольныя…
- Черт тебя простит, окаянная,- все больше распалялся дед Антон, вытирая губы белой салфеткой и широким шагами направляясь к двери,- молится еще… Я тех кур белых с рыжими головками никогда не забуду и не прощу тебе кур этих, вредительница богомольная, враг народа форменный, чтоб тебя черти на печке, как твои оладьи жарили…
Он шел, высоко поднимая ноги, размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, разгоряченный, обиженный, помолодевший. Бабка Наталья выскочила на крыльцо:
- С какими говоришь головками? У меня-то белоголовые куры были. Ах, прости, Господи, вот оказия какая… Антон, Антон, мои-то куры белоголовые были…
- А черт вас знает совсем, белые-серые, твоих значит он другому дураку подсунул, провалитеся вы с ним вместе, - и крикнул в повиснувший полдень,- Буду жить бобылем!
Почти добежав до своего дома, дед Антон остановился, достал рывком скомканный голубой листок и резко его развернув, хотел уж порвать, как вдруг передумал, и, повернувшись на каблуках так, что скрыпнула сухая земля под ними, направился на крайнюю улицу к бабке Лене. Бабка Лена была моложе всех остальных и славилась тем, что умела сказки детворе сочинять. К ней даже из города приезжали те сказки записывать, чтобы по радио крутить, да Бабка Лена застеснялась и ни одной сказки им не наговорила, а так, приди к ней под вечер, она тебе такого расскажет, что не дай тебе Господь.
Дед Антон появился в ее доме, как привидение, зайдя неслышно в самую горницу. Бабка Лена чесала грудь, глубоко погрузив руку за воротник своей синей блузы. Увидев деда, она ойкнула, и заторопилась руку высунуть, да запуталась в постромках и побежала на кухню, причитая на бегу:
- Черт, напугал-то. Ну чего тебе там? Господи, ну и дома спасу от людей нету.
Вышла из кухни, сердитая, нахмурила брови, глазами сверкнула и, подбоченясь, уставилась на деда:
- Докладай, чего пришел.
- А чего ты со мной как енерал-то?
- Енерал-не енерал, а неча в чужую избу тихольником таким шастать. А коли б я себе чего другого чесала?
Деду стало вдруг совсем грустно и плохо, он прошел к лавке, сел на нее тяжело, припер голову руками и уставился в окно. Бабка Лена еще постояла и пошла себе опять на кухню, загремела тарелками, крикнула оттуда сурово:
- Ты есть-то будешь? Я тутача обедать собиралася, так давай вместе поедим… Чего молчишь-то? У меня тут и колбаса домашняя и сайки. А чего приперся-то? Может дело какое? Может ты чего важного принес…
Бабка Лена вышла из кухни с широкими тарелками в руках, но на лавке деда Антона уже не было, она поставила тарелки на стол и выглянула в окно. Дед шел по переулку и рвал какую-то голубую бумажку на мелкие клочки.
- Эй, малохольный, ты чего приходил-то?
Дед Антон остановился и поглядев на бабку Лену через листву стоявшей между ними вишни, крикнул, хлопнув себя по ляжкам:
- Приходил сказать тебе, что хочу жить бобылем. Бобылем. И жениться на тебе не собираюсь. И не смотри на меня так и сайками не заманивай.
Бабка Лена постучала себя по лбу и тихо покачав головой сказала:
- Дурак-человек и не лечится, вот беда-то.
А дед Антон шел себе по деревне, широко размахивая руками и тихо приговаривал:
- Да неужто, Мань, ты и впрямь думала, что я тебя на этих вот старых кукол променяю?… Куда им до тебя. А как ты меня за уши-то… Ах, Маня, Маня, какая красотища-то вокруг.
Оно и впрямь – небо все в розовых облачках раскинулось над дедом, словно кто красил его кисточкой. «Вот же интересно,- думал дед Антон,- сидит там Господь-то, и поди сам себе удивляется, как он все ладно и хорошо сделал. Он-то видать, когда мир сотворял, так в таком настроении духа был… Ой-ё-ёй. Поди хохотал от удовольствия-то, когда увидал, что все так хорошо выкроил. Ой, Мань, вон Федора твоя мелкая пошла, идет-то, глянь, и головы не поворотит, словно я стеклянный. Ты ее помоями, а она и меня-то поди хоронить не придет. Дуры-бабы, и ты, что ни есть, всамделишная дура. Пожила б еще..."
Навстречу ему шла дородная, розовая бабка Татьяна, с сумкой соломенной через руку, Татьяна в порванном списке была пятой. Она кивнула ему на ходу и хотела уж было мимо пройти, как дед Антон схватил ее за рукав. Бабка Татьяна вытянула лицо и посмотрела на него круглыми глазами:
- Ты чего хватаисся? Напилси чтоль?
- Ты, Танька, пятая.
- Чего-чего?
- Пятая, говорю, была.
- У тя голова что-ль болит?
- Я тя порвал.
- Иже еси на небеси, иди с миром, добрый человек..- Бабка Татьяна попятилась, крестясь на ходу соломенною сумкой.
- И в глаза тебе скажу прямо, лучше Маньки моей нет в мире бабки, она хоть дура и померла, а ты ей ни чета. Ни чета. Проходи куда шла и неча на меня глаза таращить, жениться на тебе не буду тож. Бобыль я, Танька, бобыль.
Бабка Татьяна вырвалась, наконец из дедовских цепких рук и засеменила тяжелыми ногами прочь, то и дело оглядываясь и шепча себе под нос толи молитвы, толи ругательства.
День стоял в самой своей середочке, подпирая лучами опухшее солнце. Шел по селу дед Антон и счастлив был от того, что решил остаться бобылем.
- Бобыль я, бо-быль,- словно проверяя себя, говорил он,- Бобылем и помру. Покладуть меня рядом с моей Манькою, а она меня возьмет за ухи и…
Июль. 2002 Торонто