Запоздалое признание в любви

Митрофанова Ирина
Запоздалое признание в любви

Глава 1
         Сколько лет уже живу, и всегда меня считали наглым. Может это и правда. Действовать нахрапом мне приходилось довольно часто, и если уж  совсем честно, я только так и действую, иногда добиваюсь успеха, иногда нет, но особо не расстраиваюсь по этому поводу. По профессии я журналист. Работаю в таком же наглом  и нахрапистом журнале, как я сам, меня ценят, пока ценят. Что будет дальше не знаю, но уверен, что не пропаду. Недавно женился, ее зовут Маша, она хорошая, скоро ребенок будет. Люблю ли я ее ? Не знаю. Просто она такая хорошая. У меня за мою 25-летнюю жизнь было не так уж много женщин. Все эти отношения с ними я считаю ерундой и глупостью от начала и до конца. Так что вспомнить мне особо нечего, ну и черт с ними, ведь нашел же я наконец-то Машу. Лучше я вряд ли найду, да и не стою я лучшего.      
      Каждый ли человек способен любить? Многие полагают, что это как талант, он или есть, или нет. Талантов у меня нет, это я понял давно, а есть только весьма посредственные способности, но зато я научился использовать их по полной программе. В этом наверное и состоит моя ценность как мужика, со мной не пропадешь, - Маша так считает, именно поэтому она и замуж за меня вышла. Ну, не только поэтому, конечно, но основополагающей причиной служила моя надежность и умение выкручиваться из любой ситуации, а не падать духом  и уходить в запой. Больше мне нечего предложить женщине, нет,  я не импотент, вы меня неправильно поняли, чисто в медицинском отношении все в порядке, вот и ребенок скоро будет. Просто, нет во мне шарма, изюминки, блеска, от таких, как я, не теряют голову, не вешаются, не вешают, мне порой часто хотят набить морду, но никак не из-за ревности. Такие, как я, годны на крайний случай, когда не осталось вариантов. И я понял это уже в 15 лет. И поэтому так и не признался той девочке, что люблю ее. Я, такой нахал и пройдоха, не смог, не нашел повода, а она даже не догадывалась. Прошло уже 10 лет, а я все еще не могу забыть. Глупо все это, знаю, что глупо, а не могу. Вот решил поделиться, может, кто посочувствует, но большинство посмеется, наверное, ну и пусть.   
       В 15 лет я решил стать артистом, увидел на столбе объявление о наборе в подготовительную группу при ГИТИСе юношей и девушек 15-16 лет, юных Ромео и Джульетт – так в объявлении было написано. Пришел домой, рассказал родителем. Папа сказал, что он, конечно, всегда знал, что я идиот, но не думал, что настолько. Мама только выразительно покрутила у виска. Мама у меня всегда была умной и красивой, а папа невыразительной посредственностью, которая может только деньги зарабатывать, и то не такие большие, какие необходимо, для того, чтобы такая сказочная женщина как мама, чувствовала себя комфортно. Такая, не прикрытая фальшивым милосердием и ложным человеколюбием критика со стороны самых близких на тот момент мне людей, вдохновила меня на подвиги и подстегнула к решительным действиям, я решил, что стану артистом, во что бы то ни стало.
     Прослушивание  проходило в обычной, потрепанной школе. Была суббота. Народу в коридоре скопилась куча, в основном девочки, естественно, но были и ребята, в большинстве неформального вида, но были и совсем обычные, незаметные даже, типа меня. Я не сомневался, что пройду, и прошел. Комиссия решила, что такому фрукту, только в артисты и идти.             
Глава 2
      Каждое занятие по мастерству начиналось каким-либо экспромтом. Например, один раз ребята вносили девчонок под звуки похоронного марша. На всех девчонок нас - ребят, разумеется, не хватило, тем более, что вес некоторых «покойниц» был весьма внушителен,  и больше, чем половине девочек пришлось зайти самостоятельно и умереть уже непосредственно на месте, а не за пределами класса. Наташу, так звали мою любовь, тоже никто не нес. Она скромно вошла, сосредоточилась и легко упала на пол. Кстати, правильно падать – это одно из тех упражнений, которым нас обучали в первую очередь. Я нес Лену Николаеву, маленькую, шуструю и самую удачливую в нашей группе, ее всегда хвалили, а меня всегда ругали. В конце каждого занятия все показывали маленький номер. В основном это было или что-то музыкальное: песня либо танец; или же изображение животных, до серьезных ролей нас пока не допускали. Я изображал ужа на сковородке. Преподаватель Ахреев с пустыми круглыми глазами и большими очками, похожий на Знайку в зрелых годах, сказал, что это отвратительно и ни на что не похоже. Я возмутился, говорил, что как же так, я же чувствую себя ужом на сковородке, я так глубоко  и пронзительно это чувствую, что просто дальше некуда. На что Ахреев мне сказал, что то, что я чувствую  абсолютно никого не волнует, нужно, чтобы зритель чувствовал то, что я хочу до него донести. Примерно такую оценку получали и все мои последующие выступления. Я не расстраивался, поскольку меня вообще в жизни  кроме бабушки родной, которая умерла, когда мне было 8 лет, никто никогда  не хвалил, я и не ждал похвал, и чувствовал себя вполне комфортно, когда Ахреев с неизменным постоянством «возил меня мордой об стол». По собственной воле уходить из артистов я не собирался, я вообще никогда не ухожу, когда меня пытаются вытурить, мне интересно посмотреть на то, что будет, если я не уйду. А уж, если совсем  честно, охоту быть артистом я потерял уже на втором занятии, но я влюбился в Наташу, а она почти не прогуливала, ну и я тоже не прогуливал.      
Глава 3
      Наташа, Наташенька, твои номера до сих пор стоят у меня перед глазами. Не знаю, насколько ты была талантлива, как ни сек я тогда в этом актерстве, так и до сих пор не секу, просто для меня ты как была лучшей, так ей навсегда и осталась. Третье занятие и твой первый номер: Песня. Свет выключен, ты стоишь у пианино. Светлые мягкие волосы собраны в высокий пучок, шея длинная, головка чуть наклонена, какая же у тебя тонкая талия, это просто что-то невозможное, вот бы сорваться с места и просто обхватить ее руками, пальцы наверняка бы сошлись. Голос такой нежный  искренний, чуть дрожит, песню ты сама придумала, получился какой-то плагиат, но это неважно, важно как ты ее поешь:
- Ну, вот и все, ну вот и все, прости, прощай,
- Меня любить и помнить ты не обещай.
     Головка поднимается, моя принцесса, откуда ты такая…
- И скажешь ты, что лишь меня одну искал, что мой портрет ты часто ночью целовал,
- Твоя любовь согрела снова душу мне, согрела снова душу мне,
- Но это было лишь во сне.
      Головка опять опустилась и зажегся свет, за этот номер тебя похвалили. А я тебя всегда за все хвалил. После каждого занятия преподаватель спрашивал у нас мнения друг о друге, когда доходила очередь до меня, я неизменно повторял: «Лучше всех, как всегда Наталья Хорина, остальных не заметил». Она, конечно, была благодарна мне, особенно когда ее перестали хвалить. Но, похоже, я не был ее сексуальным типом, или просто мы тогда были еще не очень взрослые и стеснялись. Ни о каком романе и речи быть не могло. По-моему, она меня просто всерьез не воспринимала, но отношения у нас с ней сложились очень хорошие, но мне к сожаленью так и не удалось ей окончательно понравиться.
       Мне очень нравилась одна деталь ее гардероба – джинсовая жилетка с огромными булавками вместо пуговиц.
- Наташ, подари одну, - как-то раз попросил я.
- Нет, жилетка же тогда весь вид потеряет, - не согласилась Наташа.
       Кто хочет, пусть считает меня извращенцем, но ту желанную булавку я просто незаметно спер у нее. Она до сих пор со мной, маленький материальный кусочек моей первой и единственной любви, серьезный довесок к бестелесным воспоминаньям.   
   Ты любила изображать растения. Номер: цветок и гусеница. Ты естественно цветок. Накрасила ногти зеленым цветом, и растопырила пальцы, к тебе ползет  большая прожорливая гусеница, звали ее то ли Полина, то ли Марина, не помню. А ты, мой ландыш, одуванчик мой бесхитростный, ничего не подозреваешь, радуешься солнышку. Хрям, и уже нет одного зеленого пальчика, ты еще не успела испугаться, на твоем круглом детском личике недоумение и тревога. Хрям, еще несколько пальчиков исчезли, ты в панике, но цветы не умеют кричать и звать на помощь. Хрям, хрям, тебя так мало осталось, а умирать ведь совсем не хочется, твои серые молящие, отчаянно трогательные глаза , я так хорошо это помню, еще два укуса и нет цветка, нет моей маленькой феи, с тонкой талией, длинной шейкой, пухлыми щечками и зелеными ноготками. Но представление кончено, и ты вновь воскресла. Помню еще  маленький, но очень выразительный твой номер, тоже цветочный. Ты просто закрыла лицо руками и потом медленно стала отводить ладони, и раскрылся бутон, родилось маленькое улыбающееся чудо, твое лицо. Как же мне тогда хотелось, чтобы твои руки были моими, как же мне хотелось держать твое лицо в своих ладонях. Я люблю тебя, я тебя люблю. Никогда ты этих слов от меня не слышала. А кому мне их кроме тебя сказать, скажу Маше, чтоб не обижалась, ей, в ее положении, ведь очень нужны положительные эмоции.
Глава 4
      У Ахриева была еще одна преподавательская особенность -  в душу лесть. Я, естественно, на эти инсинуации не поддавался и не то, что душу, даже своего настоящего убогого мнения на самый безобидный предмет не выдавал. Например, Ахриев как-то раз спросил меня, кто мой любимый писатель. Я с самым невозмутимым видом отвечаю: «Лев Николаевич Толстой. А любимое произведение «Война и мир». « И какой же ваш любимый персонаж в этом произведении?» « Лев Николаевич Толстой, - повторил я. «То есть? – не понял Ахриев. «То есть образ автора в произведении, - пояснил я. «Я вас серьезно спрашиваю, - раздражился Ахриев. «А я вам серьезно отвечаю, - говорю, - когда мне плохо, я беру «Войну и мир» и начинаю читать с 1 тома по 4, ближе к концу уже второго тома депрессии как не бывало, а, прочитав все до конца, вообще чувствую себя самым счастливым человеком на свете». « Если ты думаешь, что ты самый умный, то ты глубоко в этом ошибаешься, - подытожил Ахриев и больше проводить со мной задушевных бесед не пытался. А Наташа призналась ему, что ее любимый певец -  Игорь Тальков, и, что его смерть была для нее огромной утратой, в его лице она потеряла очень близкого человека. На что Ахриев ей выдал, что она лишена даже минимального вкуса, что Тальков - дешевка и однодневка. И если бы она побольше читала классиков и была лучше образована, то смерть какого-то  выскочки, бездарного политикана, никогда бы не стала для нее тяжелой утратой. В общем, раз ее обидели, другой обидели, она и сникла. А много ли надо неиспорченной пятнадцатилетней девочке, чтобы потерять веру в себя, да равным счетом ничего. Я  пытался объяснить ей то, что идет борьба за выживание, что пробивается в этом мире всегда не самый талантливый, даже не самый умный, а самый наглый и самый беспринципный, или просто тот, кому нечаянно повезло. Высказал я все это ей очень коряво, потому что сам в то время еще не до конца усвоил сию истину. Она ничего не поняла и только больше расстроилась. Короче, ушла она из этого колледжа. А после нее и я там не задержался, о чем Ахриев, кстати, несколько пожалел. Я даже умудрился потерять ее телефон. А у нее мой был, и она ни разу не позвонила. Хотя она так, наверное, и не поняла, что я был в нее влюблен. А мои гротескные похвалы скорее приняла за шутки, если не  за издевательства.
Глава 5
    Сегодня мне приснился сон. И за все время, что я его смотрел, меня не покидало смутное ощущение, что это не сон вовсе, а случайный взгляд в ее сегодняшнюю жизнь. Какая-то вечеринка, тарелки, цветы. Вижу, что народ есть, но лица стерты. И она посередине: в красных обтягивающих джинсах, и черной кофте с огромным вырезом, а у нее оказывается отменная грудь. Волосы распущены и слегка вьются, чуть раскосые серо-синие глаза смотрят задорно и очень чувственно. Да, повзрослела девочка, ничего не скажешь. А ведь хороша, в новом амплуа ты мне тоже нравишься. Бедра покачиваются в такт музыки. Кажется, еще чуть-чуть и полные высокие груди вырвутся на свободу. Схватить бы тебя, овладеть тобой прямо тут, в этой комнате, на виду всех этих гостей со стертыми лицами. Но меня среди них нет. А где-то справа от тебе, тот, кому ты принадлежишь, его лица не видно, но я знаю он там, и он с тобой, с самой прекрасной женщиной на земле. Внезапно просыпаюсь. Рядом спит беременная Маша, и мне отчего-то стало   нестерпимо холодно.
      
Декабрь, 2001