ЗОВ ВОДЫ

Юлия Валеева
Не стоило мне соглашаться на теткины уговоры и ехать на каникулы к бабке. Жила сотню лет ее не зная, ну и дальше б чудесно обошлась без знакомства этого. И не услышала эту ее сумасшедшую историю, которая до смерти на правду смахивает.
Все из-за того, что любопытство разобрало: «отца никогда не видела, так надо ж хоть на бабку посмотреть!». Вот и посмотрела… Блин.

Ну а если уж совсем честно,- чего перед собой лукавить-то: не из-за бабки с отцом   я  в эту глушь поехать решилась . А из-за Тихушки. Как узнала, что у бабки дом возле реки самой, так и согласилась сразу. Я ж на почве воды двинутая с рождения. Причем мне пофиг какая вода – в луже, в ванной, в фонтане ли - действует она на меня одинаково приворожно.  В детстве помню –соседские дети горку штурмуют, на качелях качаются, а я сижу возле лужи с радугой бензиновой, и ничего мне больше в жизни не надо. Только в глубину ее темную смотреть и смотреть…

А уж из ванной меня и вовсе не вытащить. Три часа в день – это святое. Я тетке про потливость  все-время рассказываю, но она кажется не верит. Уж слишком у нее взгляд саркастический, когда она головой кивает. Ну да мне все равно. Я без этих трех часов не человек, а мумия сушеная. И вялая какая-то, и жизнь не в радость.
 Меня тетка как-то спросила, уж не онанизмом ли я в этой ванной занимаюсь. Смешная. Я онанизмом и в постели могу. А в ванной просто кайфую от ощущения единения. С водой. Сижу, например, ноги свожу и развожу – мне нравится как вокруг них водные струи курсируют. Или погружаюсь в воду с головой и долго на потолок ванной смотрю через полог ее прозрачный.

Но ванная или бассейн, это все не то, конечно.Заменитель.  Живая вода в речке, в озере - вот оно, истинное наслаждение!Разве ж могла я устоять перед перспективой провести все лето на реке?  Сдала  сессию, а на следующий день погрузилась в поезд, и – к бабке. Через леса зеленые и поля колосящиеся. Мне тетка говорила, что бабка Зося в глуши живет. Но я и предположить не могла, что в ТАКОЙ глуши.
Среди хвойника непроглядного – островок платформы лопухами заросший, да будка стрелочника. Состав на 30 секунд остановился, так только я одна из него на этой станции и вылезла. Стою, озираюсь – бабулю ищу - а на станции никакой бабки в помине. Только подвода с мужиком. И жирная стрелочница в будке.

Я уж было расстроиться приготовилась, а тут мужик мне машет – подойди мол. Оказалось, что бабуля занедужила и соседа за мной прислала. Дядьку Тимофея. Ничего, прикольный мужик – огромный, как стена, и разговорчивый, словно сорок дятлов.
Мы пока ехали через лес, он меня все волками пугал. Говорит, их тут тьма тьмущая, а отстреливать некому – мужчин то – раз и обчелся. Он - с сыном Женькой, да старик Панкрат. А потом видит, что я не очень-то боюсь, и на тему высшего образования переключился.
«Моему, - говорит, - парню, - поступать в следующем году. Как оно там – в институте-то?». Меня конечно же сомнения взяли, что сынок его сможет конкурс пройти после выучки деревенской – я-то после хорошей школы еле поступила. Но «как оно» - рассказала. Что мне, жалко что-ли? Расписала в красках тернии жизни студенческой, а потом мы минут десять молча ехали.
Я уж задремала было, как он меня вдруг спрашивает: «Ты папку- то свого помнишь?». Я встрепенулась тут же, - тема-то интересная. «Нет, - говорю, - а вы?». А он в ответ: «Хороший мужик был, да помер глупо». Я ничего в ответ не сказала, но за отца обиделась . Ну утонул человек –с кем не бывает. А что тут глупого-то? Надулась, молчу.
 
А он вдруг опять оборачивается: «А мамку помнишь?». И глядит так пристально, до кишок буквально просвечивает. Ладно лошадь – не машина, сама на дорогу смотрит, а то бы мы точно в ствол какой-нибудь втемяшились. Ну я снова, как тот попугай: «Нет, а вы?». Он еще немного меня попросвечивал, а потом вздохнул и говорит: «Ты уж извини дурака старого, что душу бережу. Я подумал, можа она объявлялась. Вспомнила о сиротинушке-то. Ан нет, выходит.»

А мне и правда с его слов взгрустнулось. Я себя жалеть не привыкла, тетка у меня заботливая, мать, что называется, заменила, но душу мне этот дядька Тимофей взбередил.
А еще больше слова его, которые он мне напоследок сказал, когда я в бабкином дворике из подводы вылезала: «Я твою мамку помнить не могу. Потому как не видел ее ни разу. Ее вообще, похоже, один только твой отец и видел. Но баба она была красивая. Судя по тому, какая у нее девка уродилась-то…».

Я до сих пор о родителях особо не задумывалась, да и тетка на эту тему говорить не любит. А тут вдруг нахлынули мысли: какие они, чем жили, и в кого у меня волосы такие рыжие... В тот момент я действительно радовалась, что приехала в глухомань эту. Надо ж корни свои узнать наконец. На бабулю поглядеть родную…

Дядька Тимофей еще на меня посмотрел, потрепал по голове, словно я ему ребенок какой, да и укатил на подводе. А я слезы с ресниц смахнула и огляделась наконец. Двор у бабули оказался микроскопический, весь осокой заросший – если б не тропинка к крыльцу, можно было б и вовсе подумать, что тут люди не живут. Домик, только что не на курьих ножках – маленький, покосившийся - из бурых бревен, никогда краски не видевших.

Тоскливо мне от картины такой стало, аж сердце защемило, а когда бабуля на крыльцо вышла, защемило еще больше. Уж больно суровой она мне на вид показалась. Статная и седая как лунь, - стоит и смотрит на меня, молча без улыбки. Будто и не рада вовсе.
А когда я подошла к ней и обнять попыталась – отстранилась, взяла за подбородок и в лицо мое вперилась. А потом сказала: « Ничего ты от отца не взяла. Ни крохотки». А потом и вовсе странное добавила: «Разве что ноги». Ну это тогда мне странным показалось. Женские и мужские ноги разве сравнишь? А сейчас-то я понимаю, что она имела в виду.

Сказала, развернулась и пошла в дом. А я стою, и чуть не реву. Мне больше всего в тот момент обратно на станцию хотелось. Через лес, пешком, и наплевать что волки там. Лишь бы не оставаться с этой злыдней. Удержала меня только мысль, что поезда на этой станции, наверное, крайне редко останавливаются. Может даже реже, чем раз в месяц. Не куковать же мне там среди лопухов…

Захожу я вслед за ней в дом, а она меня в уже коридоре поджидает с веником травяным руках. Хлобысть по щекам!
Я от приема такого вконец обалдела. Села прямо на пол и разревелась. Реву, и чихаю. Реву, и снова чихаю. Трава то – вонючая в усмерть… Бабка видать поняла, что переборщила, утешать меня принялась. «Это, - говорит, - обычай такой, гостей полынью встречать. Ты не обижайся.»

Стоит рядом, а у нее этот веник в руках воняет. У меня аж сознание мутиться начало от запаха этого. Я почувствовала, что еще чуть-чуть и мне вовсе поплохеет, да как заору: «Уберите вы эту дрянь отсюда!». Она дернулась, но все же вынесла веник во двор.

У меня к вечеру от полыни этой все щеки сыпью обсыпало. Я и говорю бабке – вот мол, аллергия у меня на полынь вашу дурацкую. А она мне: «как же – аллергия, знаю я что эта за аллергия такая». А потом сидела и бурчала себе под нос что-то про нелюдей полчаса целых. Точно ненормальная. На ужин накрошила мне в салат чертову уйму чеснока – будто знала что чеснок я терпеть не могу. Я тарелку от себя отодвинула, а она снова на меня так недобро уставилась и давай опять бормотать.
Тоскливо мне стало и жутко от перспективы с психопаткой целый месяц один на один жить. А тут еще недостаток ванных часов начал сказываться – чувствую невмоготу мне, хоть иди - и в бочку с водой, что во дворе стоит, залазь. А из головы речка Тихушка не выходит. Как представлю - воды уйма и где-то недалеко совсем, мне прям дурно становится от вожделения...

Спросила у бабки про Тихушку, ее аж перекосило всю. Вскочила она и, крестным знамением себя осеняя, в другую комнату убежала. Тут я вспомнила, что папка мой как раз в этой речке-то и утоп, и своего вопроса устыдилась . Нетактично было у бабушки про речку, где ее сын сгинул, спрашивать.

Сижу, красная вся – от сыпи и со стыда, слышу - стук в дверь. Отворяю, а на пороге высокий парень стоит, и с улыбкой на меня смотрит. Глаза – лучистые! Я от неожиданности онемела даже - и откуда симпатяга такой в этой дыре взялся?
 
Оказалось, что это и есть Женька, дяди Тимофея сын.

Акселератище такой. На два года младше, а здоровее всех моих однокурсников. Зашел бабке окуней с  улова отдать. В руках - ведерко с водой речной, и рыбешки там еще живые плещутся. Я запах этой воды почуяла – такой солоноватый чуть-чуть, с илистым придыхом,  и приличия мне стало вовсе невмоготу соблюдать. Ну думаю, фиг с ней, с этой чокнутой. Меня Женя к речке проводит. А не проводит, сама найду – по запаху. Крикнула бабке, что мы деревню пошли смотреть, и - вон из домика.

Женя будто и не удивился, сказал лишь: «Ишь, бойкая какая» и за руку меня взял. Ладонь в ладонь. И по улице повел – будто так оно и надо. Я руку убирать не стала. Хоть и не в моих привычках сразу с парнями за ручку. Просто такая его ладонь была большая, и теплая, что отказаться от нее невмоготу было. Я даже про речку стала думать равнодушнее, до того мне с ним было приятно по улице шагать.

Идем, он мне рассказывает, кто в каком доме живет, или жил, а голос такой бархатистый, густой – заслушаешься. Я почти ничего не запомнила, настолько была этим голосом окутана. Только один дом заприметила, когда он сказал, что там его одноклассница Катька живет . «Красивая девка, но с придурью…» - так он выразился. У меня после этих слов чувство какое-то незнакомое в груди зашевелилось. Ревность, наверное. «Красивая…». И на Тихушку с новой силой захотелось.

Женька без энтузиазма к моей идее отнесся. «Смеркается ведь,- говорит, - комаров уйма. Может лучше завтра, по солнышку?». Но я его уговорила. Вошли в лесок. Я как запах воды почувствовала, и влажность эту, от берегов поднимающуюся, уже ни о чем другом думать не могла. Несусь вперед, и его, словно на буксире, за собой тащу. Здоровенного такого… Смешно, да? Но так оно и было.

Вышли на бережок – красота открылась неописуемая! Сумерки, и вода в их свете туманном – молоко словно. А запах от реки… Ил, глина, водоросли – настоящий, живой, душу взбаламучивающий запах. Господи, вот чего мне в городе так не хватало! Стою, дышу полной грудью. Оглядываюсь - Женька на меня смотрит и улыбается: «Ну что, пойдем купаться?» Тут то я и вспомнила, что на мне белье обыкновенное, а купальник в чемодане на дне остался. Он увидел, что я порозовела вся, подошел вплотную, и говорит: «Да ты не бойся, я ж тебя не обижу. Можешь хоть голышом». Стоит и дышит мне в лицо, и все ближе наклоняется, типа поцеловать хочет. Ишь, чего вообразил-то.

Буркнула я, что не боюсь, и подальше от него. А ему, будто и наплевать, что поцелуй не состоялся. Отвернулся, и раздевается. Я за кустик зашла – платье на ветку повесила, порадовалась, что белье на мне сегодня не прозрачное, выхожу – а он уже у самой воды стоит. Ладный такой весь… И плечи, и ноги, - все как надо. Если бы не трусы семейные… Впрочем, это все я мельком отметила, не до того мне было. Запах речной меня оглушил совсем, и больше всего, мне нырнуть хотелось, и плыть, плыть… Поэтому я мимо него стремительно пронеслась – и в воду.

Ощущения непрередаваемые! Вот наверное рыба после того как на песке поваляется, жабры о воздух обожжет все, в воду попав, тоже самое чувствует, что и я тогда. После суток без купания. Плыву, фыркаю, всеми клеточками воду впитываю; про Женьку вспомнила, только когда он сзади заплескался. «А ты,-говорит,- классно нарезаешь. Я то думал не умеешь вовсе. Испугался, когда ты так резво рванула…». И улыбается: капельки, словно алмазы чудесные, на лице блестят, на губах красных, а в глазах чертенята прыгают… Красивущий!

Не знаю, что на меня нашло, от воды чтоль сама не своя была, да только  обняла я его за шею и поцеловала прямо в губы. Он растерялся было, а хотел руками меня обхватить – поздно. Я рыбкой из объятий его выскользнула, отплыла на безопасное расстояние, и кричу: «Ну, давай наперегонки к тому берегу!».

Он вначале лениво плыл, а как увидел, что я его обгоняю – поднажал. Все равно не опередил бы, если бы я фору ему не дала. Куда ему со мной тягаться – я ж полжизни в воде провела. Просто, видно было – Женька не из тех, кто превосходство прощает. Я и приотстала. Он уже на берег вылез и стоял там с минуту, когда я только дно ногами нащупывать начала.

Выхожу из воды, а он смотрит на меня в упор. Так смотрит, что внутри у меня  все погорячело, а щеки запылали, словно с мороза. Опустила взгляд - и меня с новой силой в жар бросило! Белье мое - белое трикотажное ,- от воды совсем прозрачным стало. Я руками прикрылась и кричу ему, отвернись мол. А он и не думает – глядит на все мое богатство не отрываясь, а трусы его прямо на глазах вздыбливаться начинают. Мне и смотреть неловко, и не смотреть не могу – я ж ни разу не видела эрекции мужской. Стою и глазею жадно, как дура. А он все ближе и ближе подходит …

Подошел, и прижал меня к себе крепко. Я и так дышала едва, а тут у меня и вовсе дыхание перехватило, а ноги подкосились. Он почувствовал видно, что упаду я сейчас, на руки меня подхватил, и понес под дерево за кусты, нежно, осторожно так, словно я ваза хрустальная. Несет, а - в груди его слышу – сердце бъется, будто взоровется вот-вот. Опустил меня на траву, рядом лег и гладить начал. А у меня пыл потихоньку спадать стал: лежать-то больно, камешки в спину впиваются. "Ладно,- думаю,- не до пенсии же девственность эту беречь. Пора. Но только не здесь, а в воде. Именно в воде!" Шепнула Женьке на ухо, он разгоряченный, вначале не понял о чем я, а потом и сам загорелся.

Взял меня за руку, - это у него уже как привычка, - и по бережку меня повел, место поудобнее искать. Все порывался меня на косу уложить, чтобы вода на нас лишь слегка набегала, но мне хотелось, чтобы все тело в воде непременно.

Минут  пять шли, прежде чем нашли  бухточку. Будто специально для нас оказалась сделана: отвесный берег, по бокам два выступа,  а с боков  корневища выпрастаны. Соскользнули мы  туда, и долго  возились, приспосабливаясь. В конце концов, я за корни те, словно за поручни в бассейне, взялась, и спиной к склону обмытому прижалась. А Женька – ко мне.
Не знаю, что меня больше возбуждало в тот момент, вода, или то, как Женька вход во мне ищет… Но хорошо мне было ужасно. И даже когда он ноги мои подхватил и к себе на талию закинул, а потом штуковиной своей внутрь прорвался, боли я не почувствовала. Губы Женькины жаркие, толчки сладостные, и вода везде – и внутри, и снаружи… Вот и все, что запомнилось.

Домой вернулась, когда уже темно было. Бабка встретила меня  губами поджатыми, показала где для меня постелено и в комнату свою ушла. А я, как была в платье и с волосами мокрыми, на кровать рухнула. И заснула б сразу, если бы не запах отвратительный. Подушку подняла, гляжу - а там головки чесночные лежат. Сюрприз от чокнутой моей бабульки. Поцелуй на ночь. Впрочем, сил злиться у меня не было. Взяла я чесночины эти и через форточку в огород выкинула. А потом заснула крепко. И сны мне в эту ночь снились самые чудесные…

Следующие два дня пролетели быстро, как все хорошее. С бабкой я почти не общалась, до ночи пропадала на реке, вылезая из воды только когда уж совсем колотить начинало. Обсыхала на солнышке – и обратно. Вечерами ко мне присоединялся отпахавший на отцовском огороде Женька. Усталый, но отнюдь не обессиленный. Два раза мы встречали июльскую ночь  - в воде, воедино слитыми. И мгновений этих, когда звезды в воде и в глазах Женькиных сверкать начинали, слаще в моей жизни не было. Да и будут ли?

А на четвертый день  Женька  не пришел.
Я ждала его, пока луна на небо не вылезла, извелась вся, мне уже и купание не в радость стало. Домой собралась, а по пути решила к нему забежать – уж не случилось ли чего? Только делать крюк не понадобилось. Увидела его живым и здоровым возле дома Катьки одноклассницы: сидит на бревнышке у околицы и щиплет эту самую Катьку за бока. А она и рада – хохочет, заливается.

Я в землю пыльную уставилась и мимо прошла. Дома заперлась в комнатке своей и долго слезы выжать пыталась. А только все равно не получилось. Слез-то много накипело, да что-то их как плотина сдерживало. От противостояния внутреннего у меня только голова разболелась жутко. А может от ветки полынной, которую я за спинкой кровати обнаружила. Очередной подарочек от доброй бабушки моей… Заснула я, твердо решив, что покину это место поганое завтра же. По рельсам, если понадобится, пойду.

А наутро решила остаться. Не из-за Женьки, и тем более уж не из за бабки. А из-за Тихушки. Как представила, что придется порвать с речными купаниями, и вернуться в теткину ванную с вечным запахом доместоса, так и расхотелось сразу –по рельсам-то. Бабка за завтраком непривычно весела была, не молчала, как обычно, букою, а об институте меня расспрашивала. Перемены эти меня порадовали, но на душе все-равно гнусно было – от измены Женькиной.

На речке отпустило маленько. Я подальше ушла с места обычного – там выводок пацанят с удочками баловался. А под вечер решила вернуться – вдруг думаю, Женька явится? Посмотрю хоть в глаза его бесстыжие.

Но только Женька не пришел - ни в этот день, ни на следующий. Появился только вчера и врасплох застал. Я уже домой уходить готовилась – лежала и обсыхала на полотенчике. Ну и задремала видно.  А глаза открыла – надо мной Женька стоит и смотрит в упор.Я столько перед встречей этой тренировалась - как гляну презрительно, как речь произнесу,  короткую, но хлесткую, чтоб как пощечина прозвучала. А тут лежу и не знаю что делать.

 Смотрю  на лицо его смазливое, и слышу, как обида с новой силой сердце стискивает. И горло. Как почувствовала, что ни слова не могу выдавить,  решила ретироваться – что толку-то лежать и воздух ртом хватать, словно карась на песке?

В шлепки влезла и за платье взялась было, а Женька схватил меня за плечи и давай оправдываться. Только лучше б уж молчал.

Из речи его вышло, что с Катькой у него так – детские шалости. Катька ж типа строгих правил – а я девченка раскрепощенная. С опытом. А то, что на воде шизнутая – это ничего. Главное – не ломака. И мужские потребности понимаю.
Слушала я его, слушала и смех меня разобрал. Тоже мне объект для страданий, ловелас-малолетка. Из-за кого два дня спать не могла, дура! Стою и смеюсь  ему прямо в лицо.
 
Физиономия у него искривилось, словно я ему и впрямь пощечину отвесила, и что дальше было, я как в тумане помню. Кричал он мне что-то обидное вроде «шлюха городская» и «крыса водяная», а я хохотала, как сумасшедшая и остановиться не могла. Хохотала, хотя больше всего заплакать хотелось. А на него этот смех мой, хуже чем красная тряпка на быка подействовал. Он платье у меня вырвал, в сторону швырнул, и потащил вниз по берегу – за кусты ближайшие. А там швырнул меня оземь, и…

А потом фантастика какая-то началась. Как он навалился на меня, что не дернуться – я ему в глаза уставилась и что-то сделала… Уж не знаю что. Только он с меня слез и спиной к воде пятиться начал. А вид у самого – очумелый и одновременно какой-то замороженный. В ту минуту у меня в голове звенело все, то ли от того что Женька меня об землю грохнул, или еще от чего; но помню, что я будто бы и не на земле находилась. И оттуда мне все с особой четкостью видно было, даже тело Женькино под водой…

Смотрю, - Женька уже по шейку в воду зашел, понимаю, что еще пара секунд и он с головой там скроется; а маленький человечек голоском писклявым во мне кричит надрывается: «потонет же он сейчас, и ты будешь виновата!». А что–то большое и сильное ему в противовес: «пусть мол тонет, пусть, - за все то, что натворил, гаденыш!»
Даже когда Женьку полностью  рекой накрыло, не смогла я взгляд свой от него оторвать. Так и гнала  по дну, глядя как колышутся под водой его светлые волосы  и иссякают  пузырьки, поднимающиеся от носа. Так и утоп бы Женька, если бы не бабка моя.

Это она меня в чувство привела веником полынным. Как пошла стегать по щекам, у меня глаза  слезами-то  и наполнились, и завыла я голосом не своим, - а того, большого, что меня Женьку утопить подбивало… А потом сознание потеряла. Будто не полынью меня бабка оприходовала, а газом паралитическим.
 
Очнулась, гляжу - Женька неподалеку  испражненьями желудочными песок поливает,  надышаться не может, а над ним бабка моя склонилась. На меня оглянулась – и страх у нее такой в глазах был, что мне под землю провалиться захотелось. Только зря она боялась – у меня уж звон к этому времени в ушах прекратился и сила ушла куда-то… Так что неспособной я была уже на выходки мистические.

Она видно поняла это, подошла ко мне и… по голове погладила. Тут меня и прорвало – слезы  так и хлынули, словно ниагарский водопад какой…

Уж домой пришли, а я все реву – прекратить не могу никак. Сели с бабулей на лавку, да так и просидели всю ночь обнявшись, пока она мне всю историю не рассказала. До моего рождения еще начавшуюся… Если бы не то, что на берегу случилось, я бы ей в жизни не поверила. Решила бы, что бабка рехнулась окончательно. А так мне  не осталось ничего,  кроме как слушать,  и принимать.

Начала бабка с утешения. Своеобразного такого. «Ты не вини себя, - говорит, - в том, что сейчас на берегу случилось. Это не ты виновата, а порода твоя – русалочья».

 Увидела, что я на нее глаза и выкатила и продолжает:
«Что думаешь, неправду говорю? Ну а кто же ты, если мать у тебя русалкою была? Вот и отца твого она таким же макаром сгубила, каким ты Женьку пыталась. Русалку ведь ежели обидишь, она смертью мстит. Не знаю, чем мой Степанька не угодил мамке твоей. Можа с девчонкой деревенской гулять пошел, можа еще что… Конец все один – в Тихушке утоп, хоть и плавал, как бог…
А через пять месяцев после смерти его, твоя мамка ко мне в гости наведалась – и подарочек мне на крыльце оставила, в лопухи запеленутый. Тебя, девонька. Вот тогда-то я единственный раз ее и видала. Хорошо разглядела, хоть и туман от земли шел утренний.. Власа рыжие, как у тебя в точности, а на теле – рубаха белая и такая длинная, что ног не видно. Да и есть ли у них ноги, у русалок-то? Она ведь не шла, а будто плыла в дымке этой. Как я увидела ее в окне-то, хотела выскочить, да зенки ей рыбьи выцарапать, а только даже пошевельнуться не смогла. Так и сидела у подоконника, словно прилипшая, пока она в тумане не растворилась. А там и плач твой раздался – холодно тебе, видать стало, на крыльце…»

Сижу, слушаю, а внутри у меня стекленеет все от подробностей таких. А бабка знай себе, рассказывает. Буднично, словно о походе в булочную:

«Тебя я отдала сразу на воспитание родственнице, чтоб, значит, от матери подальше. А потом только и отбивалась от потуг ее на лето тебя прислать. Для здоровья. Боялась все, что мамка твоя тебя к себе утащит и нелюдя из тебя сделает. А в этом году не удержалась. Уж очень мне хотелось на дочку моего Степанушки посмотреть.
 
Приехала ты, и пожалела я о решении своем. Больно на мать свою ты похожа оказалась.А когда ты от полыни шарахнулась, да на речке пропадать стала, мне и вовсе стало ясно – что человек ты только наполовину. Но больше всего меня насторожили шашни твои с Женькою. Перепугалась я, что он участь Степину повторить может. Тебя пыталась отхолодить, только ты ж меня не слушала. Пришлось к нему пойти. Наговорила ему , что ты у нас на голову больная, и опасная. Он вроде и присмирел. А сегодня вечером – ты на речке была, вдруг зашел и тебя спрашивает. Я ему снова песню завела, про то, что ты не в себе, а он только рукой махнул да ушел. Надергала я у околицы полыни – лучший отворот от русалок, да и на Тихушку, вслед за ним. К самой горячке и поспела…»

Мы с бабой Зосей долго еще разговаривали. Об отце моем, обо мне, и о том, как мне дальше жить.

Она считает, что мне в город надо вернуться немедленно. Говорит - это местная вода виновата в том, что во мне русалка пробудилась. В Тихушке, мол, она живительная для всякой нечисти, а в городе мертвая – хлором выжженая. Вот в городе типа и стану я для людей безопасной совсем. Решили, что завтрашним поездом я и уеду. И заживу, как раньше - безвредной девчушкою.

Хорошо бы, если б так оно и вышло. Да только мне в это что-то не верится. Бабу Зосю я не стала расстраивать, но сама-то знаю: и в городе у меня иногда в голове звенеть начинало, в точности как тогда, когда я Женьку топила. Только рядом обидчиков никаких не было…