ФОМКА УНИФИЦИРОВАННАЯ
На станции Гатчина Варшавская шестеро мужиков в оранжевых безрукавках дорогу починяют. Один с помощью железяки типа "фомка унифицированная" пытается вытащить из шпалы железяку типа "супер-гвоздь". Пятеро других, сосредоточенно дымя, сопереживают.
На крошащихся ступеньках платформы сидит задумчивый Ёпаный Врот, главный технический консультант. По глазам видно - поэт... Иногда кто-нибудь из мужиков обращается к нему за консультацией. Врот сквозь зубы /что за идиоты. ничего сами не могут!/ бросает веское техническое слово, Мужики радостно кивают головами, сплёвывают на рельсы и со свежим энтузиазмом принимаются за дело... Вдали краснеет семафор. Вблизи на платформе стоит я.
Я нервничает. Когда оно выезжало из Питера, март притворялся апрелем, солнце пекло. На Гатчину лукавства не достало - здесь дул ледяной февральский ветер и с неба капал подлый снег. Я ужасно мерзло в легкомысленном драповом пальтишке и беретике, никак не желавшем налезать на оба уха сразу. Я ждало электричку, чтобы броситься на рельсы и умереть. Оно хорошо представляло заплаканные лица родственников и друзей, и - глубокомысленное "ты знаешь, я всегда чувствовал, что оно и умрёт как-то ненормально..." . Из-за ремонта дороги отменили электричку, потом вторую... Я уже трижды ходило в станционный буфет пить кофе. Решимость умереть горестно и необратимо таяла, как фальшивый снег. Буфет бодрился блатной лирикой. Прослушав по третьему разу "без проституток и воров жизнь как без фантика конфета", я прослезилось и подумало, что умереть в своей постели измученным долгожителем куда оригинальней, чем под колесами во цвете неопределенного пола лет. Надо все-таки определиться, пощупать жизнь с нетронутых сторон, сдаться на милость врага...
Наконец мужики с консультантом исчезли. Показалась веселая электричка.
Извернувшись ужом, оно занимает единственное свободное местечко в вагоне и в резком влажном тепле отдается блаженному ознобу все сорок пять минут пути до города. Его почерк меняется, он теперь похож на детский. Я вспоминает неподымную "Тошноту" Сартра /от которой его действительно затошнило посредине/, те страницы, где прояснилось: плавающий почерк присущ левшам, насильно выученным писать правой рукой. "Тоталитарная педагогика сделала меня невротиком" - сладко думает я, всматриваясь в проносящиеся мимо дома и автоматически отмечая те, в которых оно хотело бы жить. Если ему суждено разбогатеть всерьез, оно все деньги будет тратить на покупку домов... Я представило вдруг эти бесчисленные дома, их пустоту, разрывающую его на части, их дичающие сады, алчущие его крови... И перекрестилось: изыди. "Падальщику нужна падаль. Санитару леса погибелен стерильный парк. Я не хочу на лоно природы," - удовлетворенно вывернулось я. У станции "Аэропорт" оно всегдашне изумленно уставилось влево. В надвигающихся сумерках ярко освещенное шоссе в полях впрямь затягивало в небо... Слева у окна сидел красивый мужчина.
Он был одет в старые джинсы и новенький ватник. Лицо казалось смутно знакомым, как все красивые лица. Мужчина не обращал на меня ни малейшего внимания - он читал газету, Какая нелепость! Смотреть в бумажку, когда счастье так близко! Слезы ожгли сердце, я отвернулась. Что делать? Не буду делать ничего - решило я. Невостребованное прощальное письмо сжималось в кармане /"в моей смерти прошу винить всех, кроме меня"/...
Я мечтало умереть там, где было убиваемо. Двоемыслие ему претило, фальшь предлагаемых обстоятельств провоцировала ярость. Утреннее блуждание по городу горя требовало логичного разрешения, хоть капли крови, но железяка типа "фомка унифицированная" с упорством идиота долбила шпалы. И оранжевые безрукавки требовали сатисфакции. И пустое завтра червивело вчерашним убеждением. И электричка с Варшавского вокзала прибывала на Балтийский. И во втором кармане распрямлялся бумажный полтинник, щекоча бедро...