СОСТОЯНИЕ 1. Убийство.
Если бы ты не пыталась спать со мной так, что волосы каждое мгновение касаются моего лица, и от этого лицо спешит спрятаться под одеяло с нескрываемым разочарованием неудачливого убийцы. Если бы все было именно так, и мне не пришлось бы положить свою ладонь тебе на лопатки, на изогнутый с тщательностью и гениальностью эскиза Микеланджело хребет, замурованный под нежную кожу с азартом дьявола и вдохновением моих голодных зрачков. Под покровом ночи я пытаюсь вспомнить, за что должен ненавидеть тебя с той страшной силой, что мерещится мне в этих темных, таинственных углах твоей комнаты, принося беспокойство и ненависть одновременно. Но, как жаль, не могу. Ведь мысли мои сейчас, сию минуту, уютно расположились на ямочке твоего подбородка, всем своим объемом заполняя пространство моего разочарования этой ночью. Где-то в очах странного высокого неба блестят строптивые звезды, кричит слезливая птица, а ты – такая близкая и недостижимая жертва моего неудачливого убийцы, чьи руки уже на твоей шее, а пальцы нащупали вибрирующую артерию, спокойно спишь, смешно шевеля губами, словно читая молитвы. Может, я в который раз прощу тебя, и, опустив руки на простынь, скажу – я люблю тебя, только бы ты не проснулась сейчас, - ни сейчас, ни через час. Ночью все так странно, что уже не хочется очутиться в воде или задохнуться в пыльной пустыне внезапного вдохновения.
СОСТОЯНИЕ 2. Москва.
А) Яузкий и Покровский бульвары.
Бросаясь мне под ноги, трамвай перекрыл своим телом амбразуру яузского бульвара. Юркие галки резвились на стенах сталинских многоэтажек, галтели, галтели, неугомонные. В топях тополевых вязей шагал грозный солдат в тулупе. Дама с кошкой на бронзовом поводке догуляла до Покровски, и теперь угрюмо глядела в обрывающийся поворот, вслед уходящему трамваю. Сталкиваясь с фонарной кольчугой, летел на просвет нежно голубой московский снег – впечатлительный и хрупкий. Тополя засыпали, засыпаясь голубыми хлопьями, черные ноготки царапая о нежную февральскую кожу. Автомобили сонные ковыляли вниз и вверх по улицам, светлячками маяча за тесьмой бульварной решетки, тенями обволакивая мостовую. В профиле трамвайном затаилась неуклюжая океанская рыба, чешуйчатая скумбрия с пепельными плавниками пантографа и мутными глубоководными глазами – круглыми фарами. На пятом этаже медный лист подоконника был захвачен ссохшимися цветками и дремлющими голубями, в обмороке жующими свои разноцветные камешки.
Я мечтательно огляделся, стряхнул с пальто хрустальные звездочки и побрел в сторону Садового кольца.
Б) Набережная перед театром Эстрады.
Ломкая, душистая, молочная помадка в желтой картонной коробке «Красного октября», надломанная, накрошенная, смятая, слипнувшаяся, так что пальцы пахнут влажным деревенским сахаром. На деревянных ступеньках пристани возле театра Эстрады – картинки с выставки. Мусоргский звучит одиноким звуком, подпрыгивая на серьезной гримасе речной. Седой композитор осторожно пробует помадку из коробки, бублики маковые, да запивает все чаем – черным с жасмином; бублик крошится по другой стороне Москва реки; черные маковинки рассыпаются у Храма Христа спасителя, по ветру рассеиваясь аж до Остоженки с Пречистинкой. Мусоргский облизывает большой снежный палец и собирает им круглые непослушные маковинки, ныряя в речную прохладу, пуская масленичные блинчики по холодным волнам…
Скоро весна. И тогда на набережную выйдет молодой Мандельштам.
СОСТОЯНИЕ 3. Сон.
… а еще я подумал тогда:
- интересно, все ли сбывается, о чем мечтаешь? Все ли, что из сна, превращается в змейку жизни?
… и еще:
- мне 23, 0000000000001 года. Я романтически примитивный человек, спотыкающийся, падающий … (так трудно порой встать без чьей-то помощи. Но бывают все же чудеса!)
Не знаешь, но ведь ты мне приснилась в ту ночь. В 14:00 моего воскресенья я в тревоге не понимал – сплю или уже проснулся. Ты сидела на краешке кровати и смотрела на мое худое, истощенное сном тело. Ты гладила мою грудь, живот. И вдруг, оказалась почти голая: без притворства и смущения ты прильнула ко мне и позволила ослабить кожаные веревки на своих бедрах. И я прикоснулся …
…Но сон так нелепо прервался. Странно. Он (сон) не знал о таинстве ночного бдения, он не понимал момента соприкосновения поэтикодуши и нежноготела. Руки на фоне беззановесок окна … неотчетливо, разбираю свои пальцы. Как? Тебя не было, но простыня была влажной и липкой…
Я спроецировался. Может, это действительно было так?
На полуполутенях я играю давно. И грустные баллады, когда меланхолично и пусто, и веселые полонезы, когда солнце встает слишком рано, и по набережной жуками ползут поливательныемашины. Много музыки в моих карманах, много карандашей. Разных. Еще одна невероятная невероятность. Всегда считал себя застенчивым и нелживым человеком, но почему тогда среди моих карандашей так сточены черный, красный и простой?
Хочу показать тебе свои рисунки. Может, здесь патология перестанет быть патологией, рисунки перестанут быть живыми? Перестанут тянуть меня за волосы, мешать уставать от жизни?
СОСТОЯНИЕ 4. Лодка.
Лодка плывет. Плавно качаясь на серебристых волнах, лодка плывет. И забывается. Прекрасная. В шорохе молочного дыма. Лодка плывет, качаясь на серебристых волнах. Луна в океанском аквариуме теряет облик – задумчивая, молчаливая луна. В шорохе молочного дыма тают долговязые утесы. И лодка, плывущая по серебристым волнам, вздыхает.
СОСТОЯНИЕ 5. Встреча.
Предвкушая встречу, опишу, что я вижу. Прежде всего, свои руки. Они соединены одна с другой, пальцы при этом скрещены так, что большой палец левой руки сверху большого пальца правой. Это признак левши. Я левша, не отрицаю. Глаза мои движутся довольно быстро под стеклами стареньких итальянских очков. Почему? Ведь я так спокоен, что способен ловить каждое мгновение, каждое движение. Вот упала ложка у человека за соседним столом. Справа. Слева официантка что-то говорит молодой неинтересной девушке. Девушка слушает и кивает головой. Красивые желтые волосы. Волнение. Волны. Да, забыл сказать: я сижу в кафе. Это мое стандартное времяпрепровождение, а тем более, если надо с кем-то встретиться. Мне по вкусу здешняя обстановка: темные деревянные стены, окно с синими бархатными занавесками. Ненавязчивый, - как обычно, вечно и всегда, - Майлс из колонок. Вишневый пирог. Горячий чай с коньяком. Допустим, у меня есть деньги. И пальцы уже пахнут вишней. Приятный сладкий запах, пьянящий дым – мм, сколько можно мечтательно улыбаться, принюхиваться, прислушиваться к его звукам.
СОСТОЯНИЕ 6. Смерть поэта.
Я редко сплю по ночам. Вот и сейчас…
Алый ромбик моего сердца тушит на плите качаны морской капусты; кухня дымом наполняется в мои легкие. Обезвоженные сны питаются рыбой и гречневой кашей, вспоминая вечнопушистыехвосты кошек и голодныеморды псов, охраняющих мой прибрежный дремлющий дом. На песке в начале пляжа идет дождь. Это в 800х километрах отсюда, но, все равно, мне тревожно и тихо. Капуста булькает в кастрюле также тревожно и тихо. Берег медленно заполняется водой – луна в своей душевной легкости кидает рыбьи кости и медуз-самоубийц на мои мокрые ладони. Небо словно аквариум – огромное и прозрачное. На его глубоком дне пескари поймали в сети рыбака - смеющиеся глупые рыбки. Тень, и полутень, и полуполутень тянется, томится в ожидании. Телевизор включен, но нет звука. Это странно и так понятно.
А на экране кто-то тихо читает стихи.
СОСТОЯНИЕ 7. Чувство леса.
Начало избито. Все замерло в лесу. Почему так много леса; я не понимаю свою эту тягу к деревьям, корням, незабудкам, муравейникам. Может, редко смотрю в окно. Второй этаж, занавески. Странный предел. От одной перпендикулярной плоскости до другой всего-то каких-то метров девять. И что тогда мне мешает преодолеть это расстояние, выйти за предел? Раздвинуть шторы, выглянуть из окна на просторный двор. Двор. В нем живут кошки. Это фантастично. Выходить на улицу и быть во дворе. С кошками. Разноцветными, даже пестрыми. Радоваться, что одна из них, скажем черная, перебежала дорогу. И все мои попутчики шарахаются. Мне смешно. А вон там, у железной ограды ползет жук. И, несмотря на холодный весенний асфальт, я ложусь рядом с этим объектом. Объектом живым, объектом, ползущим от одного неживого объекта к другому неживому объекту, мимо лежащего другого живого объекта. Хотя, кто знает, живой ли я? Раз уж мне лень подойти к окну, сорвать занавески и любоваться двором. Страх, одиночество – вот они самые смешные слова. А сейчас они еще смешнее. Сижу на табуретке с чаем и вспоминаю лес. Какой он? Что в нем такого, что завораживает человека города, заставляя его думать и рисовать картинки. Возможно, выдуманные. Нет, стойте. А может, я действительно все это когда-то видел. Если? Вдруг? Вон бродит леший. Он скрюченный, кособокий, на нем ветки и пояс из кроличьих черепов. Он ест репейник, пьет росу и гоняется за птицами. Счастлив? Конечно. Конечно. Он же живет в лесу, а мы просто о нем думаем временами, как сейчас. Да вовсе и нет никакого леса. Просто есть наше воображение. Куб комнаты и занавешенное окно. Вот и все. А город растет. Погибают очередные квадраты леса, куски полей; другие кубы комнат, клетки превращают сидящих в них людей в наблюдателей. И так же, как и я, они не смотрят в окно. Сатин, бархат, что темнее? Черный? Синий? Красный? Окно затянуто тугой тканью. Люди, живущие в кубах комнатах, смотрят в окно. Смотрят туда, где нет ничего. Ничего. Теперь даже леса.
СОСТОЯНИЕ 8. Метро.
В метро нет солнца, нет звезд. Только пустые утренние скамьи, чистые лестницы, пахнущие только утром хлоркой, небритые рожи ментов и я. Именно я, кто любит метро утром и вечером. Не днем, когда подземка превращается в муравейник, невозможно дышать, мешают звуки, влажность повышена. Почему-то мне нравится спускаться туда утром и вечером. Можно отдохнуть, досмотреть сон. А лучше его додумать. Под землей нет сдерживающего фактора – вот ты спишь, а вот ты очнулся и вытираешь рот от слюней. Ты спишь ровно. Ровно столько, сколько бьется по времени сердце, от остановки к остановке, а потом перестаешь замечать ритм, вибрируешь вместе со всеми, голова падает на плечо сидящей рядом девушки, просыпаешься, опьяненный, разглядываешь пассажиров напротив. Потом выходишь. Прошло где-то четырнадцать минут. Надо подниматься наверх, застегиваясь, проверяя все элементы одежды, ненавижу сквозняки и выходы из метро.
Утром люблю читать книгу, сидя на лавке. На Тимирязевской, Автозаводской, Чистых прудах, на Кольцевой, Новослободской, Октябрьской, не люблю ВДНХ и вокзальные станции, суета даже утром. К черту суету утром. Дух книги везде, в пролетающих электричках, в ногах, каблуках проходящих мимо, на циферблате, горящих неоновых панно, вывесках, табличках, в глазах, отражениях, - книга преображается. А если ты к тому же читаешь писателя-метро, то удовольствие ни с чем не сравнимое. К таким я причислю, прежде всего, Кортасара. Думаю, дело здесь именно в этой невыдуманной вибрации, просыпающемся первобытном сознании – секунда, другая и входишь в этот безумный, сверхъестественный ритм, читаешь, поешь Кортасара под ритуальные барабаны диких, скрипящих, стучащих колес, языки пламени вырываются из пасти электровагона, плавя поручни, стены, потолки вагонов. Максимальное эротическое возбуждение можно испытать только в метро, та же вибрация. Один мой знакомый испытал эякуляцию, читая «Шею черного котенка» между Дмитровской и Тимирязевской, я клянусь – это правда. Кто не верит, пусть попробует, ощутит этот ритм, избежит его, если есть силы.
Я говорил уже это в одной своей миниатюре, но такой вывод, сравнение мне по душе, а здесь он, к тому же, и в тему. Так вот, что такое человеческие комплексы. Человеческие комплексы – это дверные стекла в поездах метро. В детстве ты смотришь сквозь эти стекла на бегущие линии проводов. Теперь же рассматриваешь отражения людей, потому, что смотреть сквозь это толстое стекло не умеешь более. Вот такая мысль.
А еще бывают дни, когда я часами исследую новые станции, поднимаюсь на эскалаторе вверх, спускаюсь вниз, брожу по темным коридорам, ищу выход из метро, чтобы тот час вернуться обратно, исчезнуть под землей, навсегда слиться в гармонии с этой вибрацией. А может, меня уже и нет? Кто знает?