ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА
Покинув страну благородных лошадей, этот английский капитан не вернулся к родным ему иеху, а направил свой бумажный кораблик навстречу солнцу. После долгого плавания шторм выбросил его на берег, пустынный, как ладонь нищего. По морщинам рек он побрел вглубь территории, пока не наткнулся на изречение: «Слушай фразу до тех пор, пока не вывернешь ее, как рукавицу».
Вот что он писал позже.
«Эта надпись красовалась над дверью трактира, но прочитать ее я, конечно, не смог. Я только и понял, что это искусственный рисунок. Потом я встречал его на пивных кружках, в мясных лавках, на уличных вывесках, татуировках, ладанках знатных дам, слышал пословицей и приговором на эшафоте. Дело в том, что туземцы проводят свое время в поисках тайного смысла, заключенного в слова. Подобно иудеям, убежденным в скрытой подоплеке Писания, они строят иносказания, метафоры, как дома на песке, и живут в них до нового прилива красноречия.
«Форма неизменна, - утверждают они, - но содержание постоянно меняется…»
Название их страны произносится двояко. Иногда Благдвильбригг, иногда Шумриназ, и означает остров толкователей. Для благдвильбрижцев такое положение вещей не представляется удивительным, ведь язык, считают они, проявляет лишь ничтожное число наших сокровенных имен…
Как ни странно, книги о моих приключениях достигли этих далеких берегов. Через месяц, который я провел у гостеприимного трактирщика, я уже начал понимать благдвильбрижский, и мой хозяин сообщил, что «таинственные записки», как нарек он мои отчеты о плаваниях, вызвали здесь переполох, точно камень свалившийся в курятник.
«Хороша книга или плоха, - обиделся я, - зависит не от автора, а от читателя». В ответ он потащил меня в замок и представил королю, который, оказалось, уже год ломал голову над тем, что я хотел сказать…
В присутствии вельмож я со всей почтительностью поклонился его светлости и, увидев, что он сгорает от нетерпения, признался, что писал правду. Мое простодушие чуть не стоило мне головы. Ведь правда для местных жителей – гнуснейшая разновидность вранья, истина – самая низменная из категорий лжи. Заявить, что говоришь правду, значит оскорбить. Во время короткого пребывания в Японии мне удалось выяснить, что в японском есть слово, которое меняет смысл речи, если она не нравиться собеседнику, о чем можно догадаться по выражению его лица, на противоположный. Но благдвильбрижцы пошли дальше. Любое их слово несет в себе свое отрицание и может быть истолковано по желанию. Исключить обман из их жизни совершенно невозможно, правда свела бы их с ума, и потому она спрятана в недомолвки и намеки. От гнева придворных я спасся лишь тем, что стал на ходу плести кружева, нанизывая их, как бисер на иглу, заговорил об иронии и сатире и увидел, как лица благдвильбрижцев погружаются в привычную задумчивость. Удовлетворившись моей болтовней, король стал зевать и устало хлопать в ладоши.
Королем у благдвильбрижцев становится тот, у кого нет выемки над верхней губой, а министрами, кто сумеет почесать языком кончик носа. При этом король скрывает отсутствие бороздки под густыми усами, и намекнуть на его особенность считается неприличным…
Мне отвели комнату, и на другой день мы продолжили беседу. За ночь я успел подготовиться и начал разглагольствования сразу, едва переступил порог королевских покоев. «Книга не публичная девка, - оправдывался я, льстиво заглядывая в глаза, - настоящая книга, как жена, предназначается одному, а не всем… Читать не свои книги все равно, что спать с чужой женщиной…» Меня благосклонно слушали, свесив языки на подбородок. Незаметно закатилось солнце, и я восхитился королевской способностью извлекать из ночи тишину, которая скрадывает все шорохи. При этом я называл тишину несостоявшимся боем и аплодисментами, которых никто не слышит. Однако король воспринимал эти сравнения всерьез, парадоксы завораживают благдвильбрижцев, как огонь.
Их язык перегружен идиомами, будто телега после ярмарки, а слова имеют множество версий. Прежде, чем ответить, они долго думают, какую именно выбрал собеседник. И обычно не угадывают. Странный их разговор напоминает диалог глухих, который распадается на сумму монологов. Они легко усваивают чужие языки, которые погружаются в их язык, как баржа в море, но перевод с благдвильбрижского крайне затруднителен. Их песни и книги остаются вещами в себе, их культура, в отличие от нашей, замкнута. Передать ее свойства можно лишь приблизительно. Например, фразу «я собираюсь удить рыбу» благдвильбрижец может понять как предложение руки и сердца, а утверждение «завтра будет дождь», как предостережение от засухи. Известная поговорка гласит, что язык дан политику, чтобы скрывать мысли. Но благдвильбрижцы веками упражнялись в дипломатии и, в конце концов, настолько запутались, что перестали отличать черное от белого. Они шли на поводе у холодной вежливости, а их мышление следовало за удобством, провозгласив идеалом терпимость /глафричбек/. Это не значит, что у них не случается ссор. Я сам видел булочников, угощавших друг друга тумаками, однако выяснить причину драки так и не смог. Один приводил мотивом вчерашний снег, другой - сумятицу в раздавленном муравейнике. Их лицемерие стало искренним, а сознание - податливым, как глина. Геродот называет персов честными от природы. У благдвильбрижцев, наоборот, ложь корениться в самой душе, изъять ее, все равно, что вынуть позвоночник.
Интерпретация заменила им факт, а язык – молчание. Грамматика благдвильбрижского целиком подчинена комфорту. Не только книги, но и отдельные предложения допускают в нем различное прочтение. Знаки препинания расставляются произвольно, буквы определяются фигурами речи, а алфавит то и дело меняется. Подлинная же передача знаний достигается особыми горловыми звуками. «Если знаешь только слова – ничего не знаешь», - гласит благдвильбрижская поговорка.
Вслед за Платоном они полагают, что мысль не рождается в голове, а приходит в нее из мира идей, и потому, размышляя, вертят шеей, подставляя виски сторонам света, как парус ветру. Некоторые их философы договариваются до того, что и наше «я» находится вне тела, но, когда я спрашивал, что такое по их мнению «я», они начинали привычно темнить.
Раз в год здесь состязаются ораторы. При мне победителем вышел юрист, увидевший в «да» полтора десятка «нет». Точно помешанный, он вышагивал, задрав голову, ловя оттенки смысла, как рыба воздух, и его рот беззвучно шевелился. Однако, публика, читающая по губам, ему рукоплескала…
Из наук на острове развивается только психология. Она представляет собой странную смесь знахарства, шарлатанства и ворожбы. Учителя ее усердно преподают все, чем не владеют сами, а что знают – скрывают. «Обучая других, - учись сам», - главное правило благдвильбрижской педагогики. Их лекари, на разные лады заговаривая больного, в случае кончины ставят несколько диагнозов, предлагая родственникам самим выбрать болезнь, которая свела пациента в гроб. На этом настаивают обжоры и сладострастники…
Толкование заслонило благдвильбрижцам событие, как гора солнца, потому, что они смотрят, но не видят. Мне объяснили, что у правителя острова хранятся очки, которые надевают новорожденным, и они носят их, пребывая, точно в скорлупе. Если островитянин хочет свести счеты с жизнью, ему достаточно снять их. Он тут же погибнет, сраженный истинным светом мира.
Ходят слухи, что у королевских советников выработан особый язык – короткий и ясный, на нем обсуждаются государственные вопросы. Но из окон дворца слова долетают до благдвильбрижцев в привычном, искаженном виде. Из них может следовать как то, что будущий год будет урожайным, так и то, что предстоит недород. Если сравнивать улыбки с погодой, то благдвильбрижская - как в глубине океана – всегда холодная и таинственная.
Здесь отрицают единобожие. «Даже цирюльник у каждого свой, - обрывали туземцы мои попытки миссионерства. - Не человек для Бога, но Бог для человека…» При этом они верят, что у женщин бог мужчина, а у мужчин – женщина. Молитвы они также отрицают. «Бог дает не что просишь, а что находит нужным», -учат их. По этой же причине у них не пользуются уважением и гадалки. Выражение «судьбу не обмануть» здесь понимают так, что судьба сама обманет тысячу раз. В этой связи мне рассказывали такой случай. Один человек отличался невезением, все его планы рушились, а надежды не сбывались. Задумает ехать, у телеги ломается колесо, соберется отдыхать, его требуют по службе. Тогда он стал метать кубик, спрашивая прежде небо. Но как ему было толковать знамение. Ведь, если число благословляло его начинания, то, с учетом подвоха, нужно было поступать наоборот.
Жизненный опыт благдвильбрижцы не ставят ни в грош. «Посмотрите, - говорили они мне, указывая на стариков, - вот, что значит соответствовать житейской мудрости…» Старики здесь алчны и сварливы не в меньшей степени, чем у нас, но им не выказывают того лицемерного почтения, которое предписывает наша мораль.
У островитян есть такой обычай, сохранившийся, как мне говорили, с незапамятных времен. В углу их жилищ стоит грифельная доска, на которую они пишут по утрам первую фразу произнесенную королем после сна. Целый день они вглядываются потом в осыпающийся мел, глубокомысленно морщатся, пытаясь втиснуться между букв и, ухватив, как кошку, вытащить оттуда потаенный смысл высочайших слов, прежде чем их унесет тряпка. И это благдвильбрижцам всегда удается, каждому - на свой лад. На свою tabula rasa они молятся, как на икону, и, в отличие от проповедуемой у нас Божественной неизменности, она символизирует переменчивость. Их религия /брунзилё/, провозглашает терпимость, которая с годами превратилась в безразличие. Они поклоняются любой случайно попавшейся им вещи, будь то метла, огородное пугало, осколок стекла, сон с четверга на пятницу, собственный пупок или причитания ветра. Специальная коллегия следит, чтобы их внимание не задерживалось, а идолы сверкали, как мыльные пузыри. Для этого иногда распускают слухи о внезапной гибели короля или о поразившей его немоте. Подобные мифы повергают население в ужас: при всей своей изощренности, благдвильбрижцы поразительно наивны. Постоянные темы их разговоров – равенство и свободомыслие, которыми здесь очень гордятся. Любой дубильщик кож, не смущаясь, расскажет, как он понимает устройство Вселенной и последнюю фразу короля. «Считаешь ли ты себя равным ему?» – спросил я одного могильщика. Вместо ответа он рассказал мне о видах на урожай и, заколачивая гроб, поведал о достоинствах покойного…
У лжи богатый арсенал, у правды – бедный, ложь взывает к множеству чувств, правда – только к справедливости. Поэтому благдвильбрижцы считают ложь оружием сильных, а правду ненадежной крышей для слабых. Не все, однако, способны жить во лжи. Таких здесь считают душевнобольными и зовут аристократами /чудгилгами/. Аристократы проводят жизнь в одиночестве. По распространенному суеверию их взгляд вызывает порчу, а прикосновение лишает удачи. Аристократом может объявить себя каждый. Но это опасно. От них шарахаются, как от прокаженных, и в любой деревне могут побить камнями…
Через год меня увез голландский корабль. Когда его капитан сообщил мне, что направляется в Европу, я поначалу обрадовался, но потом стал искать в его словах каверзу, мучительно подозревая под Европой синевшие впереди волны, край света или преисподнюю. А, вернувшись домой, я не мог избавиться от ощущения, что так и не покинул Благдвильбригг. Уже в порту меня встретили толпы с газетами в руках, стадо бормочущих, блеющих, жующих слова, которых недостойны. Меня окружили сплетни, журналистские «утки», переменчивая молва, захлестнули обманчивые проповеди и сомнительные истины, я повсюду натыкался на писателей, которые, как свиньи желуди, рыщут скрытый смысл, и читателей, которым надевают на нос очки.
Ночью, когда подступает бессонница, я вижу, как островитяне склоняются над кроватью и слизывают мои мысли своими длинными, скользкими языками…»