1.
А вечером произошло замыкание. В комнате погас свет, замолкло радио, и зажмурились от страха большие электронные часы. Всё вокруг затихло. Нащупав на одной из полок темноты коробок спичек, я отправился на кухню – за свечами. В коридоре под ковром меня поджидал злой призрак, но мне ничуть не было страшно; мой злой призрак боится темноты, и мне это хорошо известно.
Свечи лежали на кухне, в шкафчике с пряностями. Я достал их, зажег одну и вернулся в комнату. Сверху, с четвертого этажа, доносился храп. Эти люди не наговорились днем, поэтому продолжают заниматься этим сейчас. Мы – я и мой злой призрак – не очень любим болтливых людей…
Было самое подходящее время для того, чтобы начать читать новую книгу. Я поставил за свечой волшебное зеркало. В комнате заиграли тени. Я с предвкушением раскрыл книгу, но, каково было мое удивление, когда я узнал, что главный герой этой книги убежал, испугавшись темноты, а вы сами прекрасно знаете, что такое книга без главного героя. «Ну что такое книга без главного героя», - прошептал я, немного расстроившись. Не найдя его даже у переплета книги – в излюбленном месте всех сбежавших главных героев, я окончательно разочаровался и, закрыв книгу, положил ее под подушку. «Одно огорчение с вами, главными героями», - подумал я и решил, что мне нужно выйти во двор.
Было уже около двенадцати, когда я, не нарушая цвета тишины, осторожно открыл входную дверь, и вышел на лестничную клетку. «Мяу», - сказала мне тишина. «Я полностью с вами согласен», - воспитанно ответил ей я. «Мяу», - поблагодарила она меня за что-то.
Выйдя во двор, я сел на скамейку и нечаянно заснул.
Мне приснился сбежавший из книги главный герой; он плакал. Оттого, что в самом конце повести, на самом последнем бумажном вздохе книги, он должен умереть. Так придумал автор, так заплелась сюжетная нить, так пожелал редактор, сидя в большом кожаном кресле.
«Это ужасно», - вторит ветер, свернувшись клубком в правом кармане. «Это ужасно», - соглашается сбежавший главный герой.
Главный герой не может вернуться. Ему негде жить, негде спать – так и суждено ему бродить по снам тех людей, кто не сумел прочитать книгу. «Как странно, - подумал я, - а ведь мне показалось, что он просто испугался темноты…»
«Быть может, стоит мне разыскать этого автора и попросить переделать этот проклятый сценарий?» - спрашиваю я у главного героя. «О, нет, дорогой читатель, это не спасёт меня, ибо книга уже выпущена, и выпущена большим тиражом, а страницы пронумерованы, и на семидесятой, девяносто второй и сто двадцать шестой страницах уже есть иллюстрации – сердца книги бьются – русло ее жизни изменить невозможно», - печально отвечает он, всхлипывая, – «У книги столько сердец, сколько и страниц – а на каждой из них я, и на каждой из них я приближаюсь к своей собственной смерти».
«Беда, - говорю я ему тихо, - настоящая беда»
«Беда, беда…» - вторит мне ветер в правом кармане. Ветер спит и снится ему, как он задувает мою свечу у волшебного зеркала.
«…Но ведь должно же быть хоть что-то, что могло бы тебя спасти!» - не выдерживаю я.
«Мне нужен новый дом, - отвечает главный герой, - мне нужна новая книга»
«Но их же великое множество! Я сам найду тебе столько книг, сколько ты пожелаешь! В конце концов, есть же библиотеки…»
«Нет-нет, дорогой читатель, ты не понимаешь! Мне нужна Своя книга! Та, в которой Я буду главным героем, потому что я – главный герой, и иначе я не могу. Но никакая книга уже не пустит меня к себе, потому что у всякой книги уже есть свой герой – второй не нужен».
Двор в напряжении ждал.
«Тогда… Тогда тебе нужна Пустая книга – та, в которой ты смог бы поселиться. Я так хочу помочь тебе. Но я не никогда не писал Книг. Тем более пустых. А если учесть, что я сейчас сплю, то это и вовсе кажется невозможным. Ведь проснувшись, я всё забуду».
Главный герой улыбнулся: «Не забудешь. Сделай пометку на руке угольком, что лежит в твоем левом кармане – только осторожно: не разбуди ветер в кармане правом; напиши у запястья семь раз Свое имя. Тогда ты не забудешь. И проснешься, и будешь помнить».
«Хорошо…»
Ветер во сне тяжело вздыхает и ворочается. Уголек в руке маленький и теплый - я семь раз написал Свое имя, и каково же было мое удивление, когда закончив, главного героя около себя я уже не обнаружил - лишь на снегу лежали его маленькие мертвые слезы; я обязательно должен ему помочь. Я положил уголек в карман своей куртки и проснулся.
Светало. Ветер сушил простыни на балконах. Холод острием пробирался по коже к горлу. Посмотрев на руку, я улыбнулся – стало ясно, что забыть все, что произошло, я бы не смог. Необходимо было срочно приниматься за работу, и я решил не откладывать это дело в долгий ящик. Кто знает, быть может потому, что у меня этого самого ящика, попросту говоря, и не было.
2.
Я раскрыл тетрадь цвета неба; цвета глаз моей прекрасной соседки. Я достал карандаши и ручки. Я раскрыл тетрадь и то было начало Пустой книги.
На первой странице, на первом же листе, сквозь шепот грифеля, появились птицы. Сидя на верхних строчках, они наблюдали за всем происходящим; чистили перья, иногда пели; падали во сне на обложку, но не ранились. То были сильные птицы – на второй странице появились их гнезда. Гнезда, свитые из неправильно построенных предложений, из ненужных слов, устаревших знаков. Именно в гнездах на третьей странице родилось небо. Птицы встрепенулись, сорвались с ровных строчек и взлетели к нему. Так у неба появились глаза.
На четвертой странице с неба упали семена и зёрна. И упали они в землю, между предисловием и содержанием; и покрылась земля цветами, травами и деревьями. На деревьях тех созревали новые слова, и птицы срывали их, пряли из них Продолжение, ткали из них сюжет. И на пятой странице прилетели к цветам бабочки и другие насекомые. Птицы возрадовались этому; и так у неба появился слух.
На странице шестой увидело небо, что охотятся птицы на бабочек и других насекомых, и заплакало. И появилось на закате море. То было живое море, и жили в том море большие и маленькие рыбы. Но онемели они, увидев, как прекрасны птицы, парящие в небе, и растаяли они в морских глубинах. Каждое утро выбрасывало море в печали на берег новую страницу, и была следующим утром страница седьмая.
На странице седьмой, высушенной на камне палящим солнцем, сплетены были слова воедино о Лесе. Жили в лесу звери. И у каждого зверя было имя; и у каждого было сердце; и все они вместе жили в этом лесу, охраняя его от горя; от голода и молнии; он холода и печали. Каждый из этих зверей видел другого во сне, а на утро, выйдя на охоту, преклонялся перед луной и солнцем; перед морем и птицами; перед рыбами и цветами…
Страница седьмая высохла, но морская соль навсегда уже впиталась в заглавные буквы – и ты читаешь и чувствуешь этот привкус на губах, как если бы ты поцеловал ранним утром шелестящую солнечными бликами волну. Ты слышишь свое дыхание, и твои тонкие пальцы путаются в страницах – предыдущих и следующих; они касаются гнезд птичьих, они гладят хвосты рыбьи в море – прислушайся: на твоих пальцах замерла ароматная пыльца с цветов на пятой странице; а в ладонях твоих морская капля, дрожащая, смотри, не урони ее, иначе однажды ты увидишь море и навсегда ослепнешь – море не простит; не урони эту каплю на жаркое солнце – оно проглотит её и опоздает утром в город…
«…Почему ты остановился?»
«Позволь мне отдохнуть, я выдохся… Ты против?»
«Нет-нет, что ты!.. Я благодарен тебе за твой труд. Но…»
«Что-то не так?»
«Я не знаю. Я никогда не видел Пустых книг – быть может, поначалу они все кажутся такими…»
«Какими?»
«…Я не могу найти себе в ней места…»
«Мне радостно, что ты находишь ее красивой. Но ты спешишь, дорогой герой. Спешишь. Ведь это только начало этой самой книги. На каком слове мы остановились?»
«На слове «город»…»
«Возьми уголек из левого кармана моей куртки и напиши у себя на запястье семь раз Свое имя… Тогда ты сумеешь появиться в книге именно в тот момент, в который ты хотел бы о себе узнать, будь ты читателем…»
«Хорошо! Я буду ждать утра, когда ты продолжишь работу…»
«Осторожно, в правом кармане куртки может спать, свернувшись клубком, ветер. Не разбуди его…»
3.
Каждое утро начинается с обнаружения в моем почтовом ящике утреннего приветствия моей прекрасной соседки. В почтовом ящике – две свежих газеты и два свежих воздушных поцелуя. Я кладу поцелуи за щеку, достаю газеты и закрываю почтовый ящик на ключ. Возвращаюсь в комнату.
Каждое утро я выглядываю в окно и смотрю, как работает садовник у дома напротив. Должно быть, нет ничего приятней, чем заниматься делом, в котором ты мастер. Наверное, я завидовал этому садовнику; ведь мне приходилось заниматься делом, в котором я практически ничего не смыслю. «Как у тебя всё сложно», - доносится из-под ковра голос злого призрака. «А как же иначе», - отвечаю ему я, - «Ведь от меня теперь зависит судьба героя…» Злой призрак хмыкает и замолкает.
Я гашу свечи, горящие еще со вчерашнего вечера, гашу их отражения в волшебном зеркале и думаю, что у меня должно всё получиться, ведь я желаю главному герою только добра. Я очищаю сваренные вкрутую яйца от скорлупы и от их собственных теней; нарезаю хлеб тоненькими ломтиками. Начинает пускать из себя пар длинноносый чайник. Я завтракаю, листая свежую газету. Вижу объявление: «Такого-то числа, в такое-то время, у такого-то автора, из такой-то книги, сбежал такой-то главный герой. Просьба помочь в поисках. Нашедшему и вернувшему – большое денежное вознаграждение…» Свежая газета пытается вырваться из моих рук; пытается прокрасться к письменному столу, но я рву ее на мелкие кусочки и выбрасываю в мусорное ведро.
Когда я уже находился за письменным столом, в замочную скважину входной двери проник чей-то стук; большая радость, ведь ко мне в гости зашла моя прекрасная соседка. Я открыл ей дверь, протянул ей навстречу руку.
«Я слышала, ты пишешь Пустую книгу. Это правда?»
«Правда и то, что обложка тетради, хранящей начало этой самой книги, имеет цвет, схожий с цветом неба, цветом твоих прекрасных глаз»
«Я польщена. И надеюсь, что этот цвет помогает тебе в этом занятии…»
«Мне помогает одна лишь только мысль о том, что где-то есть ты…»
«Опять ты мне льстишь… Но я пришла к тебе не за тем, чтобы выслушивать все эти приятные слова. Я здесь затем, чтобы попросить тебя прочесть то, что ты написал»
«Она пуста и не готова – в ней нет пока героя! Мне жаль, но читать ее рано…»
«Печально… Но позволь хотя бы взглянуть на неё!»
Я протягиваю ей тетрадь цвета её же прекрасных глаз. Она с восхищением глядит на нее, листает ее тонкие бумажные крылья, бумажные крылья тетради Пустой книги. Она задает множество вопросов, смеется, и смех ее рассыпается по комнате, путается с уже спрятавшимся стуком в дверь.
«Что за гадость ты только что съел!?» - восклицает позже она, глядя в мою опустевшую тарелку. «Сваренные вкрутую яйца, очищенные от скорлупы и от их собственных теней, и тонко нарезанный хлеб, покрытый слоем сливочного масла!» - отвечаю ей я, - «Вполне приличный завтрак…» «Нет-нет, так не пойдет. Подожди, сейчас я сварю тебе Настоящий суп. И не спорь со мной – тебе придется позавтракать еще раз, но на этот раз это будет Настоящий завтрак…»
А я и не спорю, моя прекрасная соседка… Я и не думаю этого делать. Более того, для приготовления Настоящего супа у меня есть Настоящая кастрюля, и я намерен сейчас же тебе ее продемонстрировать и дать в пользование…
И я гляжу на ее руки, на ладони – в них, словно в гнездах второй страницы Пустой книги, неприкрытая нежность. «Твои гнезда ладоней прекрасны», - шепчу ей я. Мой шепот осенними листьями опускается на пол и сливается воедино с ее смехом и со стуком ее прихода в мою дверь. Я продолжаю улыбаться.
4.
…Страница сотая накрыла землю сотней зданий; дворцов и парков; аллей и проспектов; мостов и башен. Страница сотая растопила мерзлую корку, пустив по венам города реку; каналы и озера. И было в каждом доме этой страницы по сотне окон. И на каждой улице этой страницы были сотни дверей, и сотни раз за день они распахивались, впуская и отпуская своих жителей, коих в городе том были сотни тысяч – город глубоко дышал, просыпаясь ежедневно с новыми постройками, и краны строительные задевали небо до его подбородка; и шпили небоскребов путались в волосах неба – то был Большой город. Но с первым приходом солнца он был еще пуст.
Так была в том городе ночь. И начали падать на землю звезды; но застревали они в ночной темноте и замирали в небе. Птицы каждую ночь пытались сосчитать их, но приходило утро и ослабевшие звезды падали на крыши. Но не видел этого никто, ибо просыпался. Не слышал этого никто, ибо кричало солнце. Но в самое первое утро появились в городе люди. И было их много – оттого-то город закричал от переполнившей его боли; город не выдержал, и надломились его тонкие руки, когда побежали по ним машины – люди проснулись тем утром, и родился шум. Лес закрыл свои окна. Звери ушли на север. Море отпрянуло от берегов с грохотом, но люди поймали его, и построили порт, забросив на сто двадцатой странице моря свои корабли и лодки… Читая, ты поймешь, о чем их мечты и заботы. Читая, ты увидишь среди них свои страхи. Читая, ты заметишь, что пальцы твоей левой руки среди страниц прочитанных, а пальцы руки правой – в неизвестности; и так будет всегда, ибо на то воля твоей книги...
Вечером небо тяжелеет от людских глаз. Город в тишине чистит свою сбитую шерсть; а море в судорогах переворачивается, выбрасывая чужую грязь обратно на берег. Грязь появилась на странице сто два – сразу после рождения Большого города. Грязь пачкает пальцы – переверни скорей эту страницу, будь с этой страницей предельно осторожен, а главное – не оставляй на ней закладок – они немедленно исчезнут…
А за городом высились горы. И то было единственное препятствие на пути у птиц, когда те хотели улететь прочь от шумного города. И то было единственное препятствие у неба, когда оно пожелало упасть на землю, разгневавшись.
Не пугайся, горы всесильны – они выдержат даже натиск моря, и тебе ничего не грозит, если за твоей спиной горы; смелее – переворачивай поскорее страницу…
Отдельная глава о светлячках и о прекрасной соседке
На двухсотых страницах, меж буквами, цифрами, знаками; точками и запятыми, выросла трава. И была эта трава такая высокая, что если бы ты, дорогой читатель, лег на землю, ты бы не увидел ничего, кроме губ неба. И была эта трава такая сочная, что если стебель ломался, растение плакало до наступления третьего рассвета. И была эта трава такая нежная, что если бы ты лег на землю, желая коснуться взором губ неба и сломал бы нечаянно стебель того самого растения, с глаз твоих по щекам покатились бы слезы и не иссыхали бы твои прекрасные глаза до тех пор, пока не произрастал на месте сломанного стебель новый.
Моя прекрасная соседка, с ресницами глаз, держащими в объятиях, мягкой обложкой, все слова Пустой книги, не давая им разлететься сегодняшней ночью новыми огнями; с взглядом, как ярким маяком ведущим сбежавшего героя. Моя прекрасная соседка; соседка по мечте, спрятанной в грудной клетке; моя соседка по клетке лестничной; ты, чье имя нужно произносить лишь крепко зажмурив глаза, чтобы не ослепило оно своими обжигающими лучами. Моя любимая соседка, на этой поляне ни один, даже самый тихий цветок не будет обижен тобою – они готовы умереть ради одного твоего вздоха. Спустя несколько минут сядет солнце. И с самых корней этой высокой травы, уже обвившейся вокруг твоих рук и касающейся твоих хрупких плеч, появятся они – твое дыхание уже замерло, и ты вдруг видишь, как поднимаются над тобой звезды. Они поднимаются со всех сторон. Это звезды, моя прекрасная соседка, это именно звезды, хотя кто-то называет это чудо светлячками, но на самом деле, это звезды, живущие на этой поляне, где такая высокая, сочная и нежная трава, где тебе так легко и просто – просто лежать и думать о том, как прекрасна эта ночь и как осторожно дыхание неба, а на его губах, покрытых тоненькими трещинками, едва заметными взгляду, спят птицы, не долетевшие до земли, до веток рук твоих греющее дыхание, дыхание этих маленьких бегущих в небе ярких точек – облако светлячков рассыпалось в воздухе, а чуть позже им в ответ запоют сверчки и появятся у постраничного указателя сладкие капли росы. Ты коснешься их кончиком пальца; кончиком пальца – языка краешком губ – роса сладкая-сладкая, как если бы простило море людям город, и миллиарды этих светлячков принесли бы аккуратно по капле этой таящей за щеками росы. Моя прекрасная соседка, они кружат над тобою, они видят огонь в твоих глазах, они видят, как рассыпаются по спящей траве твои ароматные волосы, в прядях которых уже запуталась звезда, а впрочем, неясно: то ли звезда это, то ли светлячок, ведь даже звезды спускаются на землю, завороженные твоим взглядом, моя прекрасная соседка, в тебе бьется сердце – пульсирует огнями, и бабочки уже просыпаются и исполняют свои последние танцы – хороводы светлячков великолепны. И ты поднимаешь к небу свои руки, и светлячки стаями опускаются на гнезда ладоней твоих, и руки твои захлебываются светом; тебе щекотно?
Это необъяснимо: то ли всё сон, то ли забыл кто-то написать угольком крошечным из кармана левого на запястье семь раз Твое имя скажет, потянувшись, ветер; выглянет из кармана; помчится на поляну, посмотреть-полюбоваться, как на ладонях твоих светлячки разгораются; но не бойся, это не обжигает, не оставляет шрамов на коже бархатистой ночью, сладкой каплей, по перьям птиц уснувших, на маленьких трещинках губ неба, волшебного, когда глядишь на него, качаясь на волнах этой травы – такой высокой, сочной, нежной; так великолепно, как если бы я однажды осмелился взглянуть тебе в глаза поближе, преодолев какое-то глупое дурацкое смятенье, столь неуместное этой ночью, на этой замечательной поляне, преодолев остановку дыхания – ты слышишь его? – это дышит небо, оно так дышит, ночью, глотая умирающих бабочек – не плачь – бабочки иногда умирают, маленькие крылатые феи листьев травы, и так ведь случается; так случилось бы, если бы я сумел пересилить что-то невидимое этой ночью и подошел бы к тебе поближе, и заглянул бы наконец в твои глаза, и увидел бы там, наверное, что-то очень очень тепло этой ночью; как тепло ты на меня смотришь, и, лучше не прикасайся ко мне, иначе я стал когда-то тем светлячком, кто опускается по ночам на гнезда ладоней твоих. Ты коснешься меня, и на одежде останется пыль света крыльев братьев моих; моя поляна, верная моя, моя ласковая родина и колыбель, скажи мне, дай скорей совет, что я готов совершить ради моей любимой, моей прекрасной соседки, когда превратила она меня одним лишь прикосновением до пульсирующего виска, в светлячка, в молчаливого насекомого, в оруженосца сил Небесных губ; в тихого рыцаря его святейшества Ночи, в светлячка, который кричит, разжигая ночью костер в моем сердце я мечтаю запутаться в твоих волосах, я мечтаю сгореть от одного твоего взгляда, я мечтаю уснуть на твоей теплой ладони, как если бы я нечаянно попал на маковое поле кожи твоей родинки - прикосновение руки, убившее меня и поднявшее меня на крыльях по всем этажам этой ночи, накрытой на стол тетради и карандаша, которого ждет плаха бритвенных лезвий, и лишится он своего наточенного грифеля: как посмел он начертать среди других тысяч слов Твое Имя шепчет трава на Поляне и ласкает тебя небо, как если бы я однажды проснулся и так и не дождался во сне того самого, погасшего и вспыхнувшего уже внутри меня самого – где-то на дне, на рассвете - самое теплое, вспышкой этой ночью, касание; наших; губ…
…Я выключаю свет. Зажигаю свечи и ставлю за их ровными спинами волшебное зеркало – комнату заливает нежный, восковой свет. Свет, застывающий у ног, на полу…
Под ковром спит злой призрак. Он устал, замотался за целый день – он пытался похитить тетрадь с рукописью Пустой книги, но тетрадь оказалась для него слишком тяжелой ношей. Он пытался похитить коробок спичек, найденный мною на одной из полок темноты, но обжегся. Он пытался похитить волшебное зеркало, но, увидев в нем свои отражения, испугался – ведь он никогда раньше не видел злых призраков, и не сталкивался с ними один на один; он много читал о призраках в книгах, слышал о них по радио, но вот так вот, лицом к лицу, никогда.
Я встаю из-за своего письменного стола и, осторожно, стараясь не наступить на длинный и страшный хвост своего злого призрака, иду на кухню. Я готовлю себе ужин. Я засыпаю за столом; наблюдая, как на зубьях вилки, зажатой в моей собственной руке, белые аисты вьют себе новое хрупкое жилище…
5.
…Двести девяносто седьмая страница; она выцвела на солнце, даже не дождавшись лета. А лето – вот оно, оно здесь, оно блестит на лысинах, оно на детской коже загаром, и пухом на тополе, а в тени сливочным пломбиром. Хватай за руку лето, беги к реке, скорее, скорее, можно успеть и увидеть, как отчаливает большой синий пароход с туристами, отмахивающими от себя солнечные удары; обмахивающими себя путеводителями по нашему замечательному городу, по нашему замечательному городу пробежит мелкая дрожь, когда загудит пароход на воде, уже оторвавшись, и, оставив на странице трехсот одиннадцатой царапину; скорее, мы еще можем успеть…
Через абзац после досадного опоздания к причалу - дачные домики за окном электрички и тетя с корзинкой, а в корзинке щенок с пятнами; а на лице тети улыбки, и они так такие большие, что не удерживаются на ее загорелом лице в очках; улыбки падают на скамейку, падают совсем рядом с тобой.
«Тетя, вы уронили улыбку» - «Спасибо. А хочешь, я подарю ее тебе?» - «Нет, спасибо. Моя мама обязательно спросит, мол, откуда я ее взял, она же поймет, что это не моя улыбка, и я не смогу ей ничего ответить… Простите» - отвечаешь ей так, и еще одна улыбка срывается с лица этой замечательной тети, а двери вагона уже открылись и ты оказываешься на платформе. От платформы до дома ведёт дорожка; вдоль неё – невысокий зеленый забор, за которым яблоки, вишни, клубника, смородина, малина и еще много-много всего летнего – того самого, что остается на подбородке и щеках приторными пятнами, но только футболка не отстирывается, но в этом нет ничего страшного: подумаешь, пятна – вон, у того щенка в корзине, тоже были пятна, и ничего, очень даже замечательный щенок…
«Остановись!..»
«В чем дело? Что-то не так?..»
«…Ну что здесь может быть не так?..»
«Мало ли… Ты здесь герой, тебе видней… Так в чем же дело, почему ты меня остановил?»
«…Как там? Семь раз свое имя?..»
«Ты решился… Ты, наконец, решился!!!»
«Тихо! Что ты шумишь!.. Да, я решился. Я благодарен тебе…»
«Что ты… Это я тебе благодарен…»
«Нет-нет… Ты ведь еще не знаешь, еще не понял. Прочти эту книгу вечером своей прекрасной соседке, цвет глаз которой так схож с цветом неба и цветом обложки этой великолепной тетради… Прочти, слышишь?»
«…Хорошо, но… Ты приходи… Еще… Ладно?»
«…Я слышала, дописана Пустая книга. Это правда?»
«Правда и то, что обложка тетради, хранящей эту книгу, имеет цвет, схожий с цветом неба, цветом твоих прекрасных глаз. Но книга уже не Пустая – в ней есть главный герой…»
«Могу ли я попросить тебя прочесть ее мне?»
«Конечно, моя милая прекрасная соседка…»
Конечно, моя милая, прекрасная соседка; соседка по лестничной клетке, соседка, всегда так плотно обвязывающая вокруг своей шеи длинный вязаный шарф – такой длинный, как если бы забыла остановиться твоя бабушка и ее руки продолжали бы вязать этот шарф даже после того, как похитит его однажды выспавшийся в чужом правом кармане ветер. Да; конечно же. Я раскрываю осторожно обложку, боясь спугнуть всех ее жителей, боясь помять какую-нибудь из ее страниц, боясь задеть одну из бумажных крыльев, тем самым, причинив ей боль, оставив шрам или жирное пятно посреди диалога, порвав уголок с цифрой в углу, бросив ее блуждать в потемках неизвестности – какая страница теперь по счету и где ей быть – кто ответит на эти вопросы теперь, но я раскрываю книгу аккуратно – как если бы листья ее были сшиты из лепестков молодого вишневого дерева; а там, за обложкой…
Моя милая соседка. Видишь, как замерли птицы на первой странице? Они ждут, но им пока неизвестно, что в книге этой всего лишь только три слова. Главный герой, сбежавший когда-то от своей собственной смерти, улыбается, глядя на нас. Я читаю:
Я
Люблю
Тебя.
И это всё, что есть в этой книге.