ДЖИУ СИДЕЛ И СМЕЯЛСЯ
Джиу сидел и смеялся. Твидовый пиджак с продавленными плечами. В его рукавах спрятаны руки, на запястье золотые часы и светлые глаза, улыбающиеся с циферблата. Прячась за стрелками – толстой и тонкой – мелькая на ветру своими бирюзовыми зрачками. Пруд под веселой осиной. Кузнечики с темными коленями и прямыми длинными усами. Одри давно не выходила из дома, прижимаясь к кремовым обоям с астрами холодным ухом, читала скучные повести на французском. Вздыхая, кусала яблоко и пальцами вытирала влажный рот. Раздавался плач из окна – кошка разговаривала с васильками. Зеленые листья тополя прятались в тень; на перегонки, ныряя в ветер, обжигали крылышки желтые бабочки. Сонная Одри роняла книгу и видела Джиу у кровати. Нет Джиу вовсе не смеялся. Он раскачивался в такт, прислушиваясь к тикающим часам в пиджаке. Принесли чай. Внезапный сквозняк закрыл окно, и Джиу, поднявшись, решил выйти в сад. Как и в тот вечер, когда они лежали в траве, и она, сильно сжав его руку, хотела сказать что-то важное, но передумала и закрыла глаза. А он улыбался, путаясь в ее волосах и своих мыслях. Трогал ее плечо и тяжело дышал. Нарушалась тайна симметрии, когда Одри пыталась открыть глаз и увидеть непонятные световые кривые где-то в глубине глазного яблока. Присматриваясь, жмурилась. Кошка во дворе смахнула слезу с василька, и тонкий голос позвал Гордую в дом. Ложка в тарелке с молоком и сухими яблоками. Муха приближается и удаляется от стекла, теряя свое увеличение, - точит лапки, - и Одри морщится, снова загрустившая, словно и не было того дня… Джиу показал ладонь Одри, - Смотри. Здесь все мои дороги, и я могу выбрать любую. Одри смеется. На Джиу такие нелепые брюки, башмаки испорчены на носцах. Притворяется, что разглядывает ее лицо … А сам проникает в душу, говорит и говорит … Не открывая рта … Так много слов, что Одри начинает задыхаться. Джиу гладит рукой ее волосы. Терпкий запах ромашки, какая-то мазь для тела. Расческа в желтой тарелке и голубые влюбленные глаза.
ЛИМОННЫЙ МУЛЛА
Не кончался дождь, за ним не кончался день. В узкой комнате освещение чертило полосы на моем одеяле. Грустная девушка принесла грустный чай; поцеловав ее в губы, натянул на голое тело одеяло, поспешил закрыть глаза.
Падающие капли царапали стекло, разбиваясь о жестяной подоконник. Взъерошенный воробей стряхнул с перьев дождь, задумчиво смотрит. А я уже брожу в своем тихом сне, где запах лимона ведет меня в белоснежную солнечную мечеть. Переворачиваюсь на другой бок, нос высовывается из-под одеяла, в легких вибрирует кислород, чертит кислородные полосы. Снимаю обувь, и волшебный голос лимонного муллы проникает в сердце. Вздохи как молитвы. Пою вместе с ним, вместе с грустной девушкой, собирающей с цветастого ковра серебряные чаинки и осколки фарфоровой чашки. Мечеть наполняется лимонным резонирующим стоном - немыслимый, медитативный, пустой -, гул будит меня.
Вешаю пиджак на спинку стула и наблюдаю из своего подвала, как в окне в припрыжку бегут детские ножки в красных кедах. Улыбаюсь, не спеша курю. Набираю знакомый телефонный номер. Вот и день подходит к концу.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
(комментарий к картине Ханса Фон Руинниге «Жертвоприношение», холст, масло, Бельгия, 1677 г., из коллекции Р.Л.Тибо)
(…) Он был убит в пятницу в полдень. Его бесформенный труп несли десятки людей по улицам и проспектам города. И любой, кто еще не успел запечатлеть автограф ненависти на его изуродованном теле, мог подбежать, распихав локтями толпу других таких же ненавистников, и вонзить нож в бок или живот убитого; особые люди подходили ближе, стараясь оторвать пальцы на руках и ногах, вцепляясь в волосы, ногтями оставляя раны на щеках и лбу, вырывали зубы, плевали в пустые глазницы. Женщины боялись выглянуть в окно – широкие оконные бойницы домов были занавешены бархатными огненно-красными полотнищами, на подобье тех, что укрывали плечи и головы несущих безжизненное тело. В небе кружили черные мрачные птицы; и бесконечной чернотой покрылось небо, словно из сопла древнего вулкана разбежались по всему небу волны пепла. Старцы, как и тысячи лет назад, молились, стоя на коленях прямо на тротуаре, яростно произнося свои молитвы. Их лица были скрыты в тенях красных балахонов; и люди из толпы с уважением преклоняли головы перед этими старцами. Те, что не несли тело, снимали шляпы и обручи, почтительно шевеля губами, произнося слова приветствия. Тело же продолжало истекать кровью; капли падали на раскаленный асфальт, шипя и сворачиваясь, и люди наступали на эти кровавые пятна, оставляя алые следы на подошвах ботинок, а затем и на асфальте; и отставшие от процессии или желающие к ней присоединиться, могли легко обнаружить процессию по этим алым, кровавым отпечаткам. Холодный северный ветер пригибал листву на деревьях в аллеях и парках, по ходу движения людей. И не было какого-либо специального, намеченного маршрута, по которому бы толпа несла его труп; скорее этот путь был стихийной линией, начерченной на карте города чьей-то рукой, рукой отвлеченного от серьезных мыслей, скучающего человека; линией, огибающей дома, строения и водоемы, срезающей углы и нарушающей спокойствие спящих на аккуратно постриженных газонах и лужайках собак. Толпа двигалась – казалось - по всему городу; она разрасталась, превращаясь в людскую реку, бурлящую и неуправляемую.
Наконец, они принесли его тело на главную площадь города. И несущие сбросили труп с плеч на брусчатку, и оно грузно упало, и тогда повсюду наступила тишина. Тишина. Как перед бурей; все напряженно смотрели друг на друга и молчали, и напряжение было таким, что стоило хоть одному из толпы не сдержаться – взвизгнуть, крикнуть, резко дернуться – и река бы взорвалась, вышла бы из своих берегов, положив конец долгой истории каменного города, уничтожив в одночасье все и вся. (…)
ОНО. САМОЕ УДИВИТЕЛЬНОЕ. НИЧТО?
Самое удивительное в моей жизни? Что? Или кто? Может даже когда? Вот именно это вызывает у меня удивление!? Непонятен не только ответ, но и сам вопрос, необходимая ему логическая форма. Каковы способы решения этой непростой задачи? - Размышление и угрюмое лицо около зеркала на стене противостоят их же перевертышам в самом зеркале. - Простите. Но это отвлеченное наблюдение к ходу моего повествования имеет разве что косвенное отношение …
Можно скривить рот в непонятной ухмылке, мысленно пытаясь сообразить, отыскать это Самое, искомое. А потом так же резко откинуть голову назад, - сидя в кресле -, вытянуть ноги и пошевелить пальцами, прочувствовать земное притяжение, вес, вдавливая кресло в мягкий ворсистый ковер, так, чтобы оно прогнулось под тяжестью твоего думающего организма. Волосы перекинутся через мягкую спинку, а глаза наполнятся светом огоньков тлеющих в камине поленьев и тогда, - тогда в комнату войдет ... Ну, скажем, собака. Она медленно и грациозно, что свойственно разве кошкам, пройдет мимо меня, предающегося воспоминаниям и размышлениям, и уляжется на бурую шкуру медведя, подобрав под себя лапы. Это отвлечет на время, заставит любоваться этой внезапно появившейся – казалось ниоткуда – грацией.
Математическая или философская модель сознания – абстрактная фигура. Этот ход мысли подсказывает мне силуэт собаки, уютно расположившейся на шкуре, точно сфинкс в своей пустыне, охраняющий покой душ усопших фараонов. Так и здесь – сейчас – животное охраняет покой моего сознания – моей модели сознания, предлагая варианты ее изображения, как образа, точнее группы образов. Некую спираль, на которой я должен искать – найти - ответ на свой невероятный вопрос. Мое сознание – это вполне конкретный образ лежащей на шкуре грациозной собаки, воплотившийся в реальность сейчас, сию минуту, в этом месте. Как странно. Интересно, а какой образ у сознания, скажем, моей экономки? Быка, насадившего на свои мясистые рога какого-нибудь толстого прохиндея, или змеи, ползущей за своим хвостом вокруг дерева по часовой стрелке – или против -, однако длина окружности самого дерева несколько толще длины змеи, поэтому догнать и проглотить свой хвост у нее никогда – никогда – не получится? Меня веселят эти сравнения. Веселые мысли. Я встаю с кресла и медленно и грациозно ухожу из комнаты.
ЛОВУШКА ХАНСА МЕМЛИНГА
Пьяный ветер растрепал аккуратный узор паутины на раме картины фламандского живописца Ханса Мемлинга.
Его руки, доподлинно известно, были искусно подобраны под удивительный золотой кафтан, глаза с упованием смотрели в купол собора св. Иеронима, где в просвете огненных колоннад и колесницы, несущейся по млечному пути, повторен лик всевидящего Око. Бог смотрит с укором на молящегося живописца, повторяя по слогам его имя и молитвы, каждое движение локтя, каждый взмах кисти. В серебряном облаке танцующие девы, копошащиеся темные жуки и городской фонтан старинного Брюгге – незатейливый фон в довершение картины. Последний штрих, и кисть скрывается за складкой пестротелого полотенца. Усталые глаза, пустые и грустные, голубой сатин на деревянной лавке и тихий зой шаркающих сандалий. Мастер уходит из храма; капли пота на висках, сызнова прожитая жизнь и летучая мышь, срывающаяся в знойную ночную тишину. Цикады притаились, сопровождая своей безмолвной песней шаркающие сандале; спит фонтан. Дремлет под луной, покачивая своими кривляющимися флюгерами, мрачный Брюгге. Пустуют лавки, скверы и каменные улицы. Человек идет понуро, чуть заметно хромая.
Картина плавно покачивается и, наконец, срываясь, падает на распластанные рукава золотого кафтана. Паук повержен. Его ловушка растормошена. Кафтан смягчил удар и высвободил попавший в ловушку шедевр великого фламандского живописца Ханса Мемлинга.
КОМНАТА УТРОМ
В горшке растут розы, гортензии. Возле, копошатся
красные муравьи. Гладкая поверхность подоконника
отражает солнце, отбрасывая его лучи вглубь комнаты.
Туда, где у белой стены лежит соломенный матрац.
Запах соломы едва уловим. Но тонкое обоняние
подскажет этот запах. Желтый плетеный стул. На нем
рубашка и чулки. Бледно-розовые капроновые чулки,
какие можно купить в чулочном магазине на Весенней
улице. Книги лежат стопками на полу в углу
комнаты, возле плетеного стула и подоконника, у дверей.
Книги здесь, словно кошки во дворе. Их присутствие –
тишина. На рубашку села белая лимонная бабочка.
Хочется подойти на цыпочках и почувствовать это едва
уловимое сочетание запахов – соломы и лимона. Но тогда
бабочка упорхнет. Лучше не двигаться. Воздух прозрачен,
но только в глубине комнаты, где темь и прохлада. У окна
же, если присесть на колено, видно в солнечном свете,
как мелкие бесформенные пылинки устроили хаотичный
танец. Танец забавен. Но долго смотреть нельзя, начинает
рябить в глазах. Очень уж яркое солнце сегодня.
УЮТ ДЛЯ НАСИЛЬНИКА
Часть Первая. Forte.
Триста лет он сидел в коконе и наконец вылез наружу.
За это время руки его стали намного эффектнее рыжие усы топорщились а слизни ползающие на одеяле подставляли свои рогатые головы под мягкие пальцы поддавшись внезапной ленивой ласке.
Грубый закат грубый четверг. Его день. Смахнув со скатерти тарелки Итиль опускает голову на перламутровый поднос моет волосы молоком закрыв глаза слушает свои мысли ждет.
Сегодня почтальон принесет очередную газету может посылку достанет из потертой вельветовой сумки оставив велосипед за калиткой медным звенящим кашлем спросит время в далеком горизонте исчезнет темным силуэтом. Три недели назад Итиль заказал испанский нож по каталогу El Peovra дракон на рукояти дамасская сталь многовековая страсть к оружию наслаждение криком жертвы ощущение витка превращений из стихийного гнева в одинокую пронзительную боль. Кого он убьет? Для чего оружие человеку запертому в кубическое пространство паутины комнат? Он сам не ответит на этот вопрос прищурившись посмотрит в зеркало в глаза усмехнется.
Часть Вторая. Piano.
Двести лет Итиль сидел в коконе притворяясь.
Наружные огни не отвлекали его сосредоточенность на внутреннем.
Едкие капли исчезающего диссонанса.
Вне гармонии его плоть и люди подходящие к кокону заглядывающие через поры - клетки - вязь.
С потоком появлялись блики мерцающие черты лица.
В глазах Итиля улыбалась смерть.
Ему явно намекали на нее - присутствие ощущалось с каждым вздохом тогда дыхание приобретало свойства смерти.
В подсознании крутились пейзажи рисованные тысячелетиями - взрывы превращений столкновения литосферных плит этюды безжизненных северных пустынь.
В этот момент Итиль думал только о самоубийстве.
Ничто больше не терзало его.
Может только время?..
(Роберт Итиль - автор Проза.Ru
http://www.proza.ru:8004/author.html?12)
ПРОСЫПАЯСЬ
Деньги. Парки, занесенные снегом. Фломастеры. Фикус в горшке. Темный коридор, который остановит любого ребенка. Руки, ласкающие волосы. Запах кока колы и ванильного мороженого. Часы, остановившиеся час назад. Безвременье. Губы, язык. Стакан с заваркой. Банка с монетами. Батареи. Картошка. Холсты в паутине. Смерть.
Эти слова ограничивают пространство, которое представляется нам жизнью, бытом. Мы не можем поменять местами эти образы. Но если сильно дунуть, буквы упадут вниз, в пропасть и разобьются об острые валуны. Такова сила человеческого дыхания. Часто пытаешься думать об одиночестве. Оно есть в каждом сознании. Его образ страшен и недоступен многим. Ты одинок – это как приговор для одних. Ты одинок – это как облегчение для других. Одиночество и есть сила дыхания. Просто кто-то пытается его вдохнуть, а кто-то выдохнуть. Мужчина – одиночество. Женщина – одиночество. Паутина – одиночество. Небо – одиночество. Если бы можно было не смотреть на часы в такие минуты. Странный шум, холодное одеяло. Тает словно мороженое в тепле твоего тела. Волосы на подушке и температура. Невысокая, но это повод не вставать и никуда не идти. Градусник упал, теперь его лень искать. Под животом или все еще подмышкой, но ничего не чувствуешь. Твоя дрема – сладкое одиночество. Еще не осознаешь его, но оно рядом. Крадется в душу. Растапливает лед вечного сна, чтобы пробудить, кажется, навсегда. И не отпускать. Наслаждаться твоим бессилием. Очередной образ. Его можно разобрать по косточкам. Но вернее было бы просто повернуться на другой бок.
ТРАДИЦИЯ НЕ РАСПАКОВЫВАТЬ ПОДАРКИ
У каждой мысли есть хвост, за который держится крепкий мозг. У каждого взгляда есть крылья, лопатки которых движутся под кожей ресниц. В каждом шаге можно увидеть невидимый сон, который тревожит уставшего путника болью в костях.
Слепо веруя в невидимое, человек превращается в исследователя. Он ходит по ребристым горам тайн и догадок. Ищет ключи и подсказки в мимолетных бабочках, чьи пестрые крылышки дышат цветами, на лепестках которых написаны буквы, раскрывающие все тайны. Но даже на самой высокой горе и на дне самого глубокого океана вы не найдете ответы на свои вопросы, поскольку этих ответов нет, как нет и вас, на самом деле. Вы можете трогать свою кожу, волосы, ногти, глаза. Но в действительности Вас не существует. В этом мире можно встретить только хвосты мыслей, крылья взглядов, невидимый сон шагов и прочие чудесные тайны. Но никак не Вас. Ни в одной книге, даже в небесной, нет Ваших имен, фамилий, а уж тем более отчеств.
Вы расстроены?
Но разве это не чудесно осознавать существование тайны, даже хорошо спрятанной. Как, к примеру, подарки, завернутые в большие, тугие коробки. В красивой бумаге, с лентами и бантами. Что движет Вами, когда Вы разрываете ленты и бумагу, открываете коробку? О чем Вы думаете в этот миг? Не проще ли сохранить тайну и не видеть то, что лежит там на дне? Попробуйте хоть раз не распаковывать подарки и отложить их в сторону, любуясь и забавляясь тайной…
МЕДУЗЫ
Медузы бросаются на корабли. Переворачивают волны так, что они обратно уходят в океан. Съедают акул, китов и коров. Прячут золото и растения в песках пустынь. На горбатых верблюдах переносят болезни в города и деревни. Они пишут странные книги и картины. Претворяясь женщинами, крадут наши сердца, песни и родинки. Дарят деньги жестоким и отнимают их у добрых. Сушат слезами глаза влюбленным и слепят ревнивцев. Медузы сочиняют стихи и романсы. Дышат росой и туманом. Днем зовут ночь, а ночью волков. Они заплывают к нам в сны, делая их непонятными и абсурдными. Иногда они становятся людьми, зевающими на перекрестках улиц. Скучают в кинотеатрах и пьют сок в дешевом кафе. Звонят по телефону и молчат, слушая гудки. Смеются. Потеют. Знают будущее и помнят прошлое.
Но мы не видим всего этого, потому что медузы…
МОЛИТВЫ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ И ЧАС
Тринадцать угольков родинок, на правом плече. Вечер, укутанный жаркими поцелуями. Птицы носят пыльцу этой тайны от цветка к цветку, от дерева к дереву. Встречаясь, угощая напудренными пирожными. Качаясь на мягких волнах ветра. Теребя соленую мочку морского дождя. Я вижу огни на горных склонах. Это идут люди. Они спускаются с вышины, чтобы предаться молитвам.
Надежды на случайные встречи с тобой. Без остатка отдавать себя. Так. На 24 часа. На 60 минут. Навсегда. Притаиться в лесу и ожидать, когда шелест твоих ресниц разбудит птиц и цветы. Срывать плоды и есть их одним ртом, одними глазами. Молитвы заглядывают нам в лицо. В них те слова, что мы говорили друг другу мгновение назад. Странно видеть сигаретный дым и желтые страницы, написанные огнем. Молясь и претворяясь, мы встречаем утро. После ночь. Птицы утоляют жажду своей смерти. И, наконец я исчезаю, чтобы никогда не вернуться завтра. Через день. Через мгновение назад.
ТРАМПЛИН В СУМЕРКИ
Отныне, каждое произнесенное слово превратится в вечность. Каждый всплеск воды в гранатовые зерна. Каждый поезд на мертвом вокзале в прыжок зверя. Мы не будем верить в чудеса, потому что место им в наших кончиках пальцев. В глазах наших наступят сумерки, и лишь страстные насекомые будут страдать в темноте, претворяясь нашими мыслями. И каждый сможет разбежаться и без страха прыгнуть в бесконечную темноту.
СОН (ПЯТНАДЦАТАЯ ТАЙНА ОЛЬГИ)
Снилось мне, что все вещи стали вдруг понятны. Их холод превратился в радугу. Мысли стали птицами, имена которых написаны на весенних цветах. Волосы, подхваченные ветром, забывали все названия и ориентиры. И в этот миг странный человек поманил меня пальцем. Он закурил и прыгнул мне в сердце, словно я состоял не из плоти и крови, а из дыма и воспоминаний, так легко он проник в меня. Серебряные рыбки разбили аквариум своими взглядами, и вся вода из разбитого аквариума наполнила мои руки и ноги всплесками волнения и запахами одиночества. Небесносиние, белоснежноватные и зеленоморские облака вытекли из черно-белых луж и задышали моими легкими, словно я превратился в небо, имя которому Страсть. Через мгновение появилась Она. И своим нежным прикосновением заставила сердце биться. Она дала мне жизнь, которую я случайно потерял где-то во сне.
РОДИНКА МОЕЙ ЛЮБИМОЙ
В одиночестве Он бродил, спотыкаясь и падая, пока не превратился в Меня, найдя на теле своем родинку любимой, которую Он украл у Нее в ту ночь.
К ДРУГИМ БЕРЕГАМ
В детстве, когда за маленьким окном на улицах плавали перламутровые рыбки, всегда было весело представлять себя на деревянной лодке, плывущим по этим наполненным соленой морской водой улицам, под молочно белым парусом с неизменной трубкой в зубах. Трубкой, начиненной ароматным лимонным или имбирным табаком; и под лучами беспощадного городского солнца так здорово было прятать свою лодку в тихих закоулках или переулках у немыслимых двухэтажных гигантов с кривыми подоконниками, потрескавшимися рамами и тусклыми окнами. А потом, ухватившись руками за ржавую водосточную трубу притянуть лодку к шершавой кирпичной стене и, не задумываясь ни на минуту, обнять паутину старого окна, крошечными легкими вдохнуть пыль брошенных квартир, вместив в себя все время, ушедшее вместе с жившими здесь людьми. И кто знает – может, именно за этим окном в отчаянных поисках Эльдорадо исчеркал ни одну карту такой же безымянный капитан как и я. И так же как и я, он выглядывал в распахнутое соленым ветром окно, часами слушал музыку солнца и моря – и тогда в эту незатейливую мелодичную дуэль вплетались иные звуки – звуки одиноких чаек и облаков, греющихся на крышах ленивых кошек, или дрозда, строящего гнездо в трещинах античного барельефа, а то и ветра, играющего на водосточных трубах. И все эти звуки в мгновение заплетались в неповторимые полифонические косы, на ходу превращаясь в городскую симфонию, и открывая капитану свежее дыхание в его бесконечных поисках золотой земли. И я улыбался во весь рот, сильнее сжимая в зубах пожелтевшую трубку, приветствуя своего собрата, и, отталкиваясь от стены, направлял свою лодку к другим берегам…
ДОРОГА ИЗ ЛЕСА
Было четырнадцать часов пополудни, когда я, наконец, вышел на дорогу. Втайне от леса мои ноги ступили на гранитные зерна, красно-желтая полоса прервалась в далеком мареве горизонта. Это путь – сказал оглянувшийся мрачный лес, это путь – вторила черная сухая трава, это путь – повторило ритмом сердце, и я побрел за неоновым облаком, тайно закинув нити на шею небесной собаке-поводырю. Путь состоял из мириад шагов, повторяющихся и множащих мои терзания. Я шел часами, импульсивно, нервно, словно по огненному лабиринту, кутаясь, то в бордовую кровь снежных метелей, то в петли одинокого огня, то в колючую шерсть песчаных бурь. Закрывая глаза и открывая, припадая на одно колено и вопрошающе заглядывая в лицо небу. Немое солнце, появляясь из-за стихийных туч, повторяло шаги вместе со мной, наклоняясь и подпрыгивая. Я шел неделями и месяцами, уставший и изможденный, забывались видения призрачного леса и тайны вечерних городов, все отступило перед дорогой. Мой путь вел меня из леса в Ад.