Серое утро вставало за серым окном, и освещало серый колхозный двор, в котором стояли много-численные сараи и домики ютившихся в них колхозников, и эти дома ничем внешне не отличались от сараев. За чертой, которая отделяла сараи и хатки от большого колхозного луга, бродила пестро-бурая корова, позвякивая колокольчиком. Жевать траву она не хотела – за ночь она так обожралась, что сей-час просто бродила, позвякивая колокольчиком.
Это была колхозная корова, вернее, не общеколхозная, а кузнеца Афанасия, но он на нее забил. Но не только на корову, но и на свою работу. Забил, – и две недели бухал по-страшному. Председатель колхоза уже два раза собирал митинг и спрашивал у со-крестьян, что же дальше делать с Афанасием, но те подавленно молчали, сход ничего не решал, и в итоге Афанасия так и не трогали. Он так к этому привык, что сейчас ему было пофиг. Скот стоял неподкованный, а Афанасий бухал; люди приносили ему латать свои дырявые чайники и бочки, а он посылал их подальше, и не соглашался работать, даже тогда, когда ему совали за работу пол-литру.
Ничего Афанасию не было нужно, ни корова, ни люди, он желал только одного – выпить; и поче-му у него созрело такое дикое желание, не знал никто.
И вот, теперь, когда серое утро наконец-то встало над серым колхозом, страшный небритый Афа-насий выполз из своей хибары и полез под крыльцо, надеясь найти там непочатую, или хотя бы не до конца выпитую бутылку водки: водку он всё время ныкал под крыльцом. Водки не оказалось. Сев ря-дом с крыльцом, Афанасий зевнул, и обвел мир мутными глазами. Мир сегодня ему явно не понравился. В голове у него крутился всего один вопрос: где бы достать опохмелку?
Мысленно прокручивая вчерашний день Афанасий вспомнил, что видел водку у Игната, его ста-ринного друга, который всегда выручал Афанасия в трудных ситуациях. Сейчас и была трудная ситуа-ция. Правда, на прошлой неделе Афанасий послал Игната в самый темный угол своей задницы, и тот, наверное, еще обижался на это, но думать о том, как тот шел из сельпо с двумя полными авоськами водки и даже не попытаться попросить его одолжить хотя бы одну бутылку, было противно. Поэтому, пересиля себя, Афанасий поплелся к Игнату.
Хаты Игната и Афанасия находились в разных концах деревни, и поэтому всегда приходилось ид-ти долго. Сейчас же, в таком состоянии, Афанасий практически стоял на месте. Механически, как робот передвигая ноги и вперив взгляд в пыльную дорогу, он представлял себе огромное дерево, такое ог-ромное, что кроной оно упиралось в небо. На ветвях дерева, как яблоки, росли бутылки с водкой. Их было так много, что глаза разбегались.Неожиданно земля начинала дрожать, как при землетрясении, дерево начинало раскачиваться, словно при порывах ветра, бутылки начинали отрываться от ветвей и падать на землю, туда, где у подножия дерева сидел Афанасий. Его с ног до головы закидывало бутыл-ками, и Афанасий сидел один среди бесконечного количества водки, и мог дотронуться до каждой из бутылок, и мог выпить столько сколько сам выпьет. В этом Афанасий видел свое счастье сейчас.
Так, прокручивая эту фантазию с деревом тысячи раз, Афанасий добрел до домика Игната. Дом был покосившийся, так как проваливался с одного бока. Игнат уже около трех лет грозился поднять ос-тов и выровнять землю, чтобы дом стоял ровно, но только грозился. Дом представлял собой голодное-шестилапое чудовище, готовое схавать тебя в любой момент. Афанасий представил себя перевариваю-щимся в желудке этого чудовища, и омерзительная волна тошноты подкатила к горлу.
С трудом переборов тошноту, Афанасий без стука вломился в сени. Он ожидал увидеть Игната трезвого в выходном костюме и единственном его безобразным зелено-желтом галстуке, бреющимся лезвием у зеркала, но увидел его в телогрейке, трусах и ушанке, спящего на куче чеснока. В воздухе стоял устойчивый, ничем неискоренимый перегар.
Когда на Афанасия напахнуло перегаром, у него закружилась голова. Желание выпить усилилось до такой степени, что, казалось, разорвет его на куски. Падающая бутылка защелкала в мозгу с частотой миллион герц в секунду. Афанасий бросился к Игнату и стал его трясти за плечо.
Игнат сначала промычал что-то неопределенное, потом приоткрыл один опухший глаз и, увидев Афанасия, с усилием пробормотал:
– Водки нет!
– Как нет?, – удивился и обиделся Афанасий, – Вчера тебя с двумя авоськами видел…
– Вот в том-то и дело, что только видел. Три бутылки выпил, а остальное Манька, стерва, разби-ла. Никогда её этого не прощу. Когда придет, возьму оглоблю, огрею по спине и выгоню к чертовой ма-тери. Пусть знает, как мою водку бить…
– А где достать-то можно? Где?…
– Дай подумать…
– Думай, Игнат, думай. Только думай побыстрее, а то хреново мне. Перепил немного я вчера.
– … а я что же? Трезвый и чаёк тут попиваю? У меня такие же проблемы, как и у тебя. Или мо-жет ты думаешь, что если вчера ты випил больше, чем я, то этим и отличаешься от меня, становишься лучше, да?. Нет. Ты как был говном, так говном и остался.
– На себя посмотри…
– А я не отрицаю…
– Ну и хватит тут философствовать. Ты придумал, где можно водки достать?
– Да, придумал. Можно у Кузьмича попробовать занять – он мужик добрый. Если у него есть, он нальет.
Глотнув ледяной воды из колодца, Афанасий и Игнат отправились в центр деревни: туда, где жил Кузьмич. Он жил рядом с сельпо. Местоположение его дома сказывалось тем, что был он в недавнем прошлом хорошим работником и рационализатором, даже можно сказать, гордостью колхоза; но случи-лось так что на прошлый Новый Год Кузьмич упился в стельку где-то у приятеля на конце деревни, по-шел домой, но почему-то зашел в поле, упал и его заколбасило зимними морозами. Врачи ничего сде-лать не смогли и отрезали Кузьмичу ногу. Несмотря на это, Кузьмич не потерял присутствия духа, и обитатели колхозной деревни каждый день могли видеть его скачущим на костылях в сельпо. Но скакал он в сельпо не как все – за водкой, а скакал он за хлебом. Кузьмич совершенно не пил, но водка оказыв-валась у него часто, и он её всегда всем одалживал, поэтому колхозные мужики (да и не только мужики) Кузьмича уважали.
Дорога была длинной, фантазия с водочным деревом Афанасию больше в голову не приходила, хотя он и помнил о ней; и молчать было не в тему, и говорить было ни о чем. Игнат шел, уставившись себе под ноги, и Афанасий конечно понимал, что за этим стоит: сам десять минут назад шёл также к Игнату. Афанасий пытался себе представить, о чём думает Игнат, но ему на ум приходили лишь какие-то мерзкие старухи, очень похожие на Маньку и какой-то ржавый мотоцикл, поросший мхом; поэтому Афанасий бросил эту затею, и тоже уставился себе под ноги.
Под ногами было много пыли и грязи, кое-где пробивалась худосочная травка, да валялось засо-хшее коровье говно. Афанасий осторожно переступал его, а Игнат пинал его, скорее всего неосознанно, и оно летело сквозь пустоту, стукаясь краями о землю и переворачиваясь в воздухе. Это напомнило Афанасию то, как в прошлом году он ездил в областной центр на нечто, похожее на большую ярмарку. Там какой-то пьяный мужик сел в такой маленький автомобильчик и со всей дури втопил газ в пол, за-ехал колесом на какой-то там бордюр, его подкинуло, и он полетел так же, как и это говно, кувыркаясь и…
– Сука!, – прервал ход его мыслей Игнат, – какая падла выводит скотину в такую рань, да и еще позволяет срать ей на дорогу, – Игнат остановился, отошел к обочине и стал оттирать ботинок о жух-лую осенную траву.
– Чё случилось, Игнат?
– Чё случилось, чья-то корова только что навалила кучу, и я в эту кучу залез.
Вот нашелся повод поговорить, и Афанасий задал Игнату мучивший его уже несколько мгновений вопрос:
– Слышь, Игнат, а чё это ты бухал вчера, а?
– Как это чё бухал? Сегодня ж выходной, значит можно…
– А-а, – протянул Афанасий и они с Игнатом продолжили свой путь.
Дорога проходила мимо луга, и Афанасий увидел на нём свою корову. Сначала его охватила жа-лость к бедной зверюге, она была такой худой и забитой; ребра торчали словно антенны на крышах го-родских домов; что Афанасию захотелось сейчас же отвести её в своё стойло и накормить её так, чтобы все в колхозе говорили, что у кузнеца Афанасия самая добротная корова. Но потом Афанасий вспомнил, куда и зачем они идут с Игнатом и мысленно плюнул на корову.
Сколько долго ни пришлось идти, все же Афанасий и Игнат подошли к хате Кузьмича. Толкнули дверь. Заперто. Это показалось обоим очень странным: Кузьмич никогда не запирал дверь: «доброму человеку путь открыт – если надо, зайдет; а плохому человеку у меня делать нечего», – так всегда гово-рил Кузьмич.
Вежливо постучали в дверь ногой. Подождали. Опять тихо. Начали ломиться в дверь плечом, и вот тут откуда-то из глубины дома раздался слабый голос:
– Пошли вон, изуверцы! Дайте хоть помереть спокойно!
Мужики переглянулись. Чьей-то такой смерти в деревне они допустить не могли, тем более смерть Кузьмича. Не будет Кузьмича, не будет халявной водки, а такого Афанасий с Игнатом допустить не могли. Поэтому они вдвоём налегли на дверь, и, после некоторых усилий она слетела петель. Игнат стал искать Кузьмича где-то в области кухни, а Афанасий бросился в дальние комнаты. В самой последней смежной комнате, под потолком болталась петля, сотворенная из резинового жгута, привязанная к крю-ку, который когда то был опорой для люстры; а под петлей на еле живой синей табуреточке стоял Кузь-мич на одной своей ноге, одной ркой придерживаясь за ближнюю стену, а другой пытаясь просунуть петлю через голову. Табуретка под Кузьмичём опасно шаталась, и он каждый раз хватался за стену вто-рой рукой, так и не просунув голову в петлю. Увидев Афанасия, он заторопился и стал пропихивать петлю на шею уже двумя руками.
Афанасий прыгнул на Кузьмича и повалил его на кровать, по пути зацепив синюю табуретку но-гой. Она ударилась о стену и развалилась.
– Ты что, старый хрен, задумал? Тебе, придурку, моча в голову что ли ударила? Самоубийца, оху-еть – не встать…, – заорал Афанасий.
– Да пошел бы ты, Афанасий… Ну и что, что я повеситься хочу? Кому от этого хуже будет?…
Афанасий хотел сказать «нам», но промолчал.
–… Кому?, – продолжил Кузьмич, – никому. А мне только легше станет…
– Это как же легче? Ты же уважаемый человек, передовик хозяйства; тебе нельзя умирать, ты, можно сказать – основа всего нашего колхоза.
– Это я раньше был передовиком хозяйства и уважаемым человеком, когда на двух ногах был. А сегодня ночью сон мне приснился, как будто сижу я у дерева, а на нём ноги растут. До *** ног. И левые, и правые. И вот начинает это дерево качаться, и ноги начинают падать, и я беру их, подбираю нужную по размеру, ну, там по длине, и все такое, и доходит до меня, что не смогу я себе эту ногу пришпандо-рить никак. И никому я без этой ноги не нужен. Вообще никому. Потому что теперь какой из меня пе-редовик? Какой рационализатор? Какой работник? Только хуй дрочить и жрать могу. Деньги колхозные переводить. А я, Афанасий, паразитом быть не могу. Не умею. Я всю жизнь работал и буду работать, если смогу. Ну, а коли работать я не могу, то и жить мне незачем. Потому что счастья в жизни нет. А счастье – в работе. А работать не могу, так как ноги нет.
«У-у-у!», – подумал Афанасий, – «а понятия о счастье у нас тобой, Кузьмич, одинаковые. Счастье – оно в здоровье. Только понятия о здоровье у нас разные. Кому-то ногу пришить надо, кому-то поле-читься… Кстати, о здоровье…»
– Слышь, Кузьмич, мы чё к тебе пришли-то… Водка есть?
– Водка? Да есть, конечно. Куда она на *** денется. Ты сам подумай, куда, в русской деревне, может подеваться водка? Это ведь вечный продукт. Это опиум для народа, и даже больше. Это такая вещь, без которой вы жить не можете. Это ВЫ так думаете все. А на самом деле неправда это. Вы водку глушите почему? Потому что вам делать нехрен, вас пучит от безделья, работы никакой, ответственно-сти никакой, и сначала жизнь кажется вам весёлой и красочной, но постепенно она всё больше и больше приобретает серых красок, и, в конце концов она становится просто черной. И чтобы как то скарасить свою черную жизнь, вы начинаете пить. И я вас понимаю, потому что веселый блёв в поле выглядит как-то интереснее простого лёжбища на кровати и плевания в потолок. Это я понимаю. Но надо же ко-гда то заканчивать. Ведь надо когда-то начинать работать. И это к тебе относится, Афанасий. Я к тебе, суке, неделю назад приходил, чайник у меня прохудился, починить хотел, а ты что сделал? Посмотрел на меня кровавыми глазами и наблевал прямо у моих ног. И чайника мне не сделал, не помог. Так вот и я тебе скажу: водки сейчас я тебе, конечно, дам, но чтобы больше в будущем я тебя, падлу, в моем доме больше не видел!… В серванте водка, на кухне…
Афанасий бросил Кузьмича и поплелся на кухню. Там в углу сидел Игнат, уже нашедший водку в серванте. Игнат смотрел в одну точку и тупо икал. Возле него каталась пустая бутылка.
«Когда он успел её выжрать? Ведь мы с Кузьмичем там всего минут десять говорили», – подумал Афанасий и сам стал искать водку.
Открыв створку серванта и заглянув внутрь, Афанасий жадно сглотнул слюну. В серванте стояло пять рядов водки по пятнадцать бутылок в каждом ряду. Афанасий засунул две бутылки в карман, одну засунул за пазуху, и еще две взял в руки. Растолкал пьяного Игната, как-то объяснил ему, что надо ва-лить, и быстрым шагом зашагал прочь, подталкивая перед собой спотыкающегося Игната. Он слышал, что за его спиной что-то стонал Кузьмич, но ему было уже не до того.
…Весь день Афанасий и Игнат бухали (Афанасий бухал, а Игнат всё так же сидел, тупо уставив-шись в одну точку) у Афанасия дома. После третьей бутылки у Афанасия всё поплыло перед глазами и он уже ничего не помнил…
…На следующее утро Афанасий открыл один глаз и тут же закрыл его обратно, потому что от-крытие глаза сопровождалось чудовищной болью. Нужно было опохмеляться…
… Водки ни под крыльцом, ни в доме не оказалось. Мысленно прокручивая вчерашний день Афа-насий вспомнил, что Игнат забрал вчера одну бутылку с собой. Правда Афанасий еще вспомнил (как-то случайно, и это был единственный эпизод, который Афанасий вспомнил из вчерашнего дня), что бегал вчера за Игнатом по двору с топором, и тот, наверное, еще обижался на это, но не попросить водки у Игната было бы просто свинством.
И вот он опять пошел к Афанасию, вперив свой взгляд в пыльную дорогу, и опять в голову ему приходили идиотские мысли про дерево с бутылками (не такие уж идиотские, но они были такие реали-стичные, красочные и здоровые, что от них ужасно болела голова), и опять не заметил, как подошел к хате Игната.
Тот сидел на завалинке и дымил «Беломором». Вид у него, после вчерашнего, был помятый, а под левым глазом зиял здоровый синяк. Увидев Афанасия, Игнат мрачно улыбнулся и сплюнул на землю. Афанасий почти по-собачьи подбежал и сел рядом с Игнатом.
– Здорово, Игнат, у тебя лекарство осталось?
– Нету у меня водки…
– Как нету? Вчера ж бутылку забирал. Еще говорил: на завтра сохранишь, для опохмелки…
– Хотел сохранить. Да разве сохранишь? Пришел я вчера в подпитии домой, а дома Манька. Вернулась, стерва. Я конечно стал права качать, про то, что она там две авоськи с водкой разбила, что она дура… А она… Взяла и бутылку разбила, тварь… Еще и в глаз мне засветила… Сука!!! Как она ме-ня заебала!!! Всю кровь из меня выхлестала, ни *** не оставила!!! Убить её мало!!! Что ж она, тварь та-кая, водку бьёт, а, Афанасий, хоть ты мне скажи?!! Какого хуя она это делает?!!…
– Да, ладно, Игнат, не ори ты. Щас к Кузьмичу сходим…
– К Кузьмичу? *** тебе, а не Кузьмич… Помер Кузьмич.
– Как помер? Я ж сам его вчера из петли вытащил. Он что, второй раз туда полез?
– Да нет. Говорят с сердцем что-то плохо стало, вот и загнулся.
– Так это, пойдем, там у него в серванте водка осталась.
– Да был я там уже. Ни *** там нет. Все мужики, которые рядом живут уже вытаскали. Все до ка-пельки. Ничего не оставили.
– А чё ж нам с тобой, помирать что ли?
– А кто его знает?… Пошли, у меня где-то рассол огуречный есть.
– А Манька?
– Она опять съебалась куда-то. Опять, наверное, вечером только придет. Пошли.
– Пошли…
А над деревней стоял серый день, такой же серый, как и утро. И все также стояли сараи домики-сараи, и все так же бродила по колхозному полю пёстро-бурая корова, да стоял посередине нескошен-ного колхозного луга ржавый мотоцикл, поросший мхом, по которому ползали клопы. А возле дома Кузьмича толпились люди. В основном это были бабы.