До начала романа
Воздух, искалеченный звуковыми колебаниями, болезненно льнет к коже. И единственное мое желание - забраться под душ и стоять под струей воды до тех пор, пока не пройдет это ноющее раздражение. Я иду домой. Хотя никакого дома у меня нет. Но выражение-то есть. Вот и иду.
Летом, когда все разъезжаются, а ты остаешься – очень легко потерять смысл жизни. Никого нет, как и не было никогда. Падаешь, как в дурном сне, то есть не просто падаешь и пропадаешь в дебрях своего бессознания, а валишься в темный подвал и летишь мимо черных, пахнущих сыростью ступенек, чуть-чуть не разбивая о них затылок, локти, копчик. Вздрагиваешь и просыпаешься. И так всю долгую ночь в сигаретном дыму и комариных укусах. Говоришь с собою, свыкаешься с собою до омерзения к себе. Еще бы! Одна и та же рожа в зеркале всю ночь мелькает от кровати к выключателю. А говорить с ней – хуже нет. Носишься целый день по городу, рвет тебя на части и от вида копошащихся в этой жаре людей. Приходишь домой – собрать себя в целое в одиночестве. А она уже здесь. Рожа! Приставляю к виску пластмассовый пистолет. Хрясь! Каждый день так стреляюсь. И воскресаю тут же, мгновенно. Это и есть путь в бессмертие – мое личное спасение.
Сны последнее время снятся странные. Взять хоть последний.
Последний сон
Церковь ярко освещена. Окна огромные и нараспашку. По углам бабы в сарафанах и кокошниках. А в центре казачки пляшут, пыль каблуками выколачивают. В общем, гулянье какое-то, но пристойное. И иду я к ярко украшенной елке, где иконы. И так мне светло и радостно! Падаю, плачу в молитвенном восторге: «Господи! Дай же мне…»
Предпоследний сон
В комнате толпятся люди. Во сне – все знакомые. А как проснешься – так никого из них, вспоминая, в лицо не узнаешь. Все по очереди высовываются в окно и прыгают. В общем здесь невысоко и трава зеленая под ногами. Я тоже прыгаю и возвращаюсь. Снова становлюсь в очередь. И вот когда я снова отрываю ноги от подоконника, трава стремительно уносится вниз. Поднимаю голову вверх – а небо удаляется с такой же скоростью. И уже не понять: лечу я, падаю или навеки завис в этом дезориентированном пространстве.
С чего все началось-1
Я всегда страдал совершенно необузданной фантазией. Еще в детстве в моей голове раскручивались целые истории, прежде чем я усну. Вначале, помнится, было очень трудно умозрительно передвигать фигуры (все начиналось почему-то именно с геометрических фигур). А потом они двигались так стремительно и по своей воле, что их трудно было остановить. Потом я научился передвигать людей. Когда я обрел власть над своими видениями, - меня больше ничего не увлекало. Новый мир был населен персонажами, которые приобрели для меня чуть ли не осязаемую реальность. Нет, это не были просто детские фантазии. Это был совершенно самодостаточный мир, в котором я находился большую часть своего времени. В нормальный мир я выходил по необходимости и, признаться, изрядно его недолюбливал.
С чего все началось-2
Когда опаздываешь, трамвай идет очень медленно. Я пытаюсь сконцентрироваться и двигать его быстрей одним усилием воли. Я слушаю все шумы и толчки, я тащу его, выбиваясь из сил, по холодным рельсам и бессильно падаю рядом с ним в лужи, совершенно отчаявшись. А потом необъяснимая злоба охватывает меня. И я наваливаюсь всем телом на эту железную глыбу. Эта тяжелая работа - наказание мне за то, что я не умею правильно рассчитывать время.
Трамвай остановился в частном секторе. «Тока нет!» - развел руками водитель и врубил радио. В метре от окна стоит дерево. А на нем сидит воробей. Я долго и, как говорится, пронзительно смотрю на воробья. Ему плевать на это. Потом я медленно, чтобы не расплескать картинку, закрываю глаза и покрываюсь перьями, перебираю лапами и вот-вот чирикну. Но никак не могу сообразить, как это делается – изнутри не пойму. Я напрягаюсь сильнее, пытаясь выискать в птичьих внутренностях аппарат, способный издать этот дурацкий звук, призывая на помощь все свои знания по зоологии. Но внезапно всю картинку заполняет моя биологичка. Она поправляет очки, а потом протягивает руку. Боязливо так, чтобы в случае чего можно было вовремя одернуть. Ее длинные пальцы приближаются к моему клюву. И чем ближе ее рука, тем она больше – как в объективе. Я пошатываюсь, теряя равновесие на скользкой ветке и…
- Спите на ходу, молодой человек! – это кондукторша. Я отдавил ей ногу, а она не дала мне растянуться в проходе. Краснею и бормочу какие-то извинения. Ей плевать на это. Я посмотрел в окно и понял, что проехал как минимум три лишних остановки и решил ехать до конечной. На поезд я все равно уже опоздал.
С чего все началось-3
Я приехал на день позже всех. Она тоже. Поэтому мы и познакомились. Случаи, которые сводят людей, порою самые ничтожные. Тем утром, когда мы приехали, все ходили смурные после масштабной пьянки «за знакомство». И мы оказались выключенными из человеческого сообщества. Она… Я сразу стал называть ее про себя «Она». Это имя, которое имеет самые оригинальные грамматические формы: «Ей», «к Ней», «у Нее», «Ее», «Ею» и так далее. После знакомства я называю так про себя всех девушек. А после разрыва они опять приобретают свои имена и фамилии. Наверное, нужно Ее описать? Она… Она, наверное, и сейчас очень красивая. И что-то о любви с первого взгляда? Нет, я не был в Нее влюблен. Мы были соседями, и одно только это предполагало ежедневные встречи и какое никакое общение. Я был Ей… Я был тем, что в анкетах обычно идет последним пунктом – «что-либо другое». И наверное потому, что не было ни отношений, ни разрыва, я так и не смог потом называть Ее про себя по имени. Мы таскались по вечерам вдоль набережной, когда ни мне, ни Ей некуда было пойти. Я брал с собою фотоаппарат. А фотосъемка - это тоже времяпрепровождение, причем не из скучных. Иногда даже пленку вставлять, думаю, не стоит. Я рассказывал Ей всякую дребедень, а Она смеялась, и не верила. Я на это и не рассчитывал. В этом была какая-то сверхъестественная легкость. Суть-то не в этом. У Нее был парень, которого Она не любила. Он писал Ей длинные дурацкие письма. Мы до смерти над ними хохотали. Больше я не знал о Ней ничего.
Однажды я весь день корпел над очередной шуткой. Это был стилизованный ответ этому парню от Нее. Глумливый такой, со стихами в его духе. Она смеялась. А потом вдруг заявила, что отправит это письмо. Я осекся и понял, что зарвался. Мне не хотелось влезать в Ее жизнь даже косвенно. Тем более, что Она до конца не знала, нужен Ей этот парень или нет. Она настаивала. Но я, спекулируя своим авторством, все-таки отобрал письмо. Это был единственный момент, когда что-то нелепое проскользнуло между нами и чуть было все не испортило.
Потом Она все откровенней скучала, и мне становилось все сложней и сложней привлечь ее внимание. Расстались мы даже не друзьями. Ни у меня, ни у Нее не возникло даже желания проститься перед отъездом. Я встретил Ее через несколько лет на железнодорожном вокзале – Она куда-то навсегда ехала с мужем (тем самым парнем). Эта встреча была совершенно неуместной, и мы совершенно не знали, куда деваться от неудобства. Серьезно мы с Ней никогда не говорили. А наш единственный повод для шуток стоял рядом с нами и скучным невыразительным голосом говорил о том, как трудно ему было достать билеты именно на этот поезд.
Фотоальбом
С того лета осталось несколько фотографий. И когда кто-то, натыкаясь в альбоме на Ее фото, спрашивал, кто это, я не врал. Я неопределенно морщился и разводил руками. И меня поняли превратно. Когда меня первый раз вытянули на «откровение», я не чувствовал себя негодяем. Я ведь не говорил никаких скабрезностей. Напротив, история была в высшей степени романтическая. Кроме того, Она жила за черт знает сколько километров от всех нас и никого здесь кроме меня не знала. Да и, честно говоря, к Ней мои россказни не имели никакого отношения. С этого все и началось.
Моя странность была аксиомой. Внутри меня что-то безусловно необычное, и все это смутно угадывали. Каждый истолковывал это по-своему. Предполагалась какая-то таинственная история, несчастная влюбленность, сообщающая горестность всем моим ощущениям. И меня это вполне устраивало. Так как в реальной жизни у меня ничего подобного не было, а только в голове, то когда приходил момент откровения и нужно было сказать что-то пронзительно-доверительное, я и говорил из головы. Ореол несчастной любви предполагал крылатый миф. Теперь он у меня был. И я покорял им всех, кто был со мной. Они задавали этот вопрос бесчисленное количество раз. Их голоса сейчас сплетаются для меня в единый разнотембровый хор – «Расскажи мне о Ней». И заканчивалось это всегда одинаково:
- Ты очень Ее любил?
- Да.
- Ты сможешь когда-нибудь забыть Ее?
- Нет.
Этот миф позволял мне никогда не давать обещаний, легко уходить и приходить к тем, кто говорил, что любит меня (каждая из своих соображений). И при этом никто никогда не мог на меня рассчитывать.
Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы придать созданному мною образу телесную реальность. Раз уж он стал неотъемлемой частью моей новой жизни, я не хотел казаться жалким вруном. Нужно было хотя бы немного уверовать самому.
С тех пор, как появилась фотография, для человека открылось множество возможностей врать, причем с полным правом выдавая это вранье за правду. Остановленное мгновение всегда неправда, потому что оно исключает те несколько сот объяснений, которые могут к этому моменту прилагаться. То, что на фотографии – это не реальность. Нефотогеничность – первое слабое оправдание для тех, кто напоролся на вопиющее несоответствие. Фотография – отдельное искусство, имеющее к жизни довольно опосредованное отношение. Но неискоренимо существует и другое, когда собственный законсервированный образ подают на десерт гостям и знакомым: это я у Стены Плача, это я у Мавзолея, это я с Майклом Джексоном и т. д. Как доказательства собственной значимости.
Я не мог упустить такой возможности достройки реальности. Вся разница в том, что я стал делать это абсолютно сознательно. Мой фотоальбом был моей репутацией. Я довольно цинично лепил собственное лицо таким, каким его выгоднее всего было представлять.
Те несколько снимков, которые я сделал тем летом, заняли в альбоме почетное место. На них снизошел таинственный сумрак моего вымысла. Я часами, закрыв глаза, перерождал их в соответствующих историях, пока общая картинка не стала более или менее цельной. Новый образ, еще пахнущий типографской краской, вызывал у меня подлинное восхищение. Это было одно из моих самых любимых творений и я проводил с ним больше времени, чем со всеми остальными.
Рождение фантома
Роман о женщине – это совсем не одно и то же, что роман с женщиной. Это не каламбур. Это правило, которое я нарушил. Уже спустя пару лет я стал с ужасом замечать, что мой фантом начал воплощаться, становясь реальным фактом моего прошлого. Система была безнадежно испорчена. Я как-то физически стал ощущать образовавшуюся течь. Я подменил себя только частично, но процесс изменений был необратим. Мне стало жутко оставаться с самим собой, так как именно в одиночестве я явственнее всего ощущал присутствие чужого в комнате. И этим чужим был я.
Что-то неопределенно страшное было в том, что я скучал по этой мало знакомой женщине, сходил с ума, представляя ее в объятьях другого, и мучился самым естественным образом из-за нашего разрыва. И я любил Ее. Да, да! Так искренно, так нежно, как не способен был полюбить никого из тех, кому рассказывал о Ней.
Телефонный звонок
Я никогда ни с кем не мирился. Даже желания никогда не возникало. А тут что-то не так… Я даже поймал себя на том, что называю «она» как-то интимней, полушепотом, с маленькой буквы. Она знает о моем изломанном трагической любовью прошлом, о том, что многое мне нужно прощать – и не звонит. Это какая-то сверхъестественная жестокость.
Я слышу это многократное «Да! Я вас слушаю. Говорите!» и понимаю, что теперь уже говорить поздно, а бросить трубку не могу – кажется, что тогда случится что-то страшное. Я по собственной воле откажусь от чего-то важного. Я прижимаю трубку к уху до боли. Голос уже кажется громовым. И кажется, что она видит меня – такого жалкого, скорчившегося на полу, глядящего прямо перед собой перепуганными невидящими глазами. И снова и снова задает свои неумолимые бесстрастные вопросы: «Кто это? Вы меня слышите?»
Конец романа-1
Эту квартиру я стал снимать зимой. Она напоминала собачью конуру, так как в ней было всегда темно, сыро, и ощущение ненадежности, ломкости и зыбкости давило со всех сторон. Хотя выглядела она внутри из-за отсутствия вещей и мебели довольно пустовато, но казалось, что кроме меня сюда никто не втиснется. Сквозь толстый полиэтилен, которым были забиты пустые окна балкона, я видел серо-черное пятно двора. И поэтому я не любил сидеть дома. Особенно трудно было бы сделать это теперь, когда я остался один. Я ведь совершенно не могу быть один.
Я спускаюсь по лестнице бегом. Я хочу как можно скорее увидеть мир в четких контурах. Я еще не знаю, куда пойду. Никуда определенно. Так, несколько воображаемых точек на воображаемой карте. По большому счету, это шатанье без дела. Но если четко знать, что я дойду до площади, сверну на бульвар, а потом посижу на лавочке под домом моего бывшего однокурсника, выехавшего оттуда пару лет назад, то есть шанс почувствовать себя человеком, исполняющим какое-то важное задание.
На выходе из подъезда я спотыкаюсь обо что-то мягкое и отпрыгиваю в сторону. Котенок истошно вопит. Я наклоняюсь к нему с совершенно дурацкими извинениями – довольно симпатичный, голодный и продрогший – все как обычно. Он начинает тереться о мои ноги и карабкаться по брюкам вверх – думая, что снизу ему не докричаться. Тогда, чувствуя себя в некоторой степени обязанным, я достаю из рюкзака бутерброд и крошу ему колбасу, а сам меланхолично жую хлеб, глупо уставившись на то, как он ест. Я задержался всего на какие-то доли секунды. Звереныш доел раньше меня и принялся меня обхаживать. У меня, наверное, был вид человека, застигнутого врасплох. Приняв в нем участие, я как бы обязал себя на вечную о нем ответственность. Странное чувство. Настроение было испорчено. Я положительно не знал, куда можно было пристроить это животное, мне некуда было его взять с собой, а оставить его здесь мерзнуть я уже не мог. Я уже почти злился на этого заморыша и отрабатывал план побега с меньшими потерями для совести, когда котенок отошел от меня, брезгливо облизался и побрел по снегу, дрожа всем телом, к другому подъезду. Если бы я убежал от него, мне не было бы так скверно. Я уселся на ступеньки и закурил.
Уже минут через двадцать возле меня образовалась целая горка окурков и нужно было решаться на какое-то волевое усилие. И тут в дверном проеме появился чей-то силуэт. Когда смотришь на человека снизу вверх, да еще в такой безысходной ситуации, - возникает бессмысленное чувство незащищенности. Поэтому я что было сил зажмурился и, наверное, закрыл бы голову руками, если бы не услышал голос, зовущий меня по имени. А когда я открыл глаза – я увидел прямо пред собой ее лицо – она присела рядом на корточки и тормошили меня за плечо. Она все-таки пришла.
Весь следующий день я как одержимый рыскал по подворотням в поисках этого котенка. Но он как сквозь землю провалился. Если бы она не застала меня дома, она никогда не решилась бы придти. Ей и для этого раза еле духу хватило. Я таскал бы этого кота, кошку там – не знаю, за собой всюду, я бы кормил его лучше, чем себя, но ему не нужны были мои жалкие благодарность или жалость. Он искал человека, которому он бы просто понравился. Когда я понял это, я прекратил поиски.
Я решил, что обязательно подберу точно такого же потом, позже. И еще собаку. Самую плешивую и старую. Этой зимой я давал себе много обещаний. И даже, что расскажу ей до свадьбы правду о Ней, вернее о том, что Ее нет и не было в определенном смысле никогда. Для меня это стало почему-то важным.
Конец романа-2
Я бы никогда не подумал, что у нас с Ней могут быть общие знакомые. Она уже два месяца как приехала сюда жить, и работает вместе с Таней. Таня с преувеличенным восторгом кричала: «Ах, вы знакомы?! Кто бы мог подумать!». Все смотрели на нас многозначительно и с сочувствием. В начале вечера Она улыбалась и перекидывалась со мною ничего не значащими фразами, поздравляла со скорой женитьбой и произносила короткие бессмысленные тосты. Так часто, что в конце концов все отстали, и она пила в полном одиночестве. А потом как-то резко осеклась и заговорила другим, ломким, незнакомым мне голосом. Громко, до одури громко, так, что все в комнате стихли и обернулись в нашу сторону. А она почему-то вышла, и я явственно услышал, как стремительно она стала спускаться вниз по лестнице. И навалилась дикая какая-то тоска от того, что я почему-то не могу побежать за ней. А Она все говорила и говорила…Что я трус и негодяй, а Она любила меня как никого в этой проклятой жизни, что я испортил Ей жизнь и еще Бог знает что, от чего у меня ум за разум заходил. Да, я не мог не признать Ее правоты! Я только никак не мог понять, откуда Ей-то знать все эти вымученные мною глупости? Я отчаянно пытался вспомнить: что я воспринял не так, как оно было на самом деле, где я откорректировал свое и Ее прошлое в угоду собственному роману? Все смотрели на меня со смешанным чувством осуждения и понимания.
Она плакала и говорила такие простые и ясные слова, на которые я не мог ответить. Тысячи изощренных образов и путаных фраз крутились в моей голове, сталкивались и оглуплялись. После каждого Ее слова мне хотелось хотя бы мысленно вскинуть плечи и свести их так, чтобы можно было спрятать в них голову. И у меня не получалось. Голова каждый раз беззащитно торчала наружу.