Философско-психологическая проза
Иной раз придешь домой, сядешь у окна и задумаешься. Ни о чем. О смысле жизни, например. О необъяснимых поступках людей. В общем, о недоступном. За спиной дотлевает день, в котором горел синим пламенем, за окном «вечер синий стелет сонно ночи мягкую постель». И такое накатит, такое какое-то, что сам себе не рад. Сидишь, как сейчас, и молчишь. И начинаешь светиться гнилушкой. То ли от сияминутного прозрения, то ли от зеркальной своей глупости. Сидишь, думаешь. Светишься. Телевизор молчит. Переваривает в своей утробе некрасивую и безвкусную Барбару Стрейзанд под соусом «Еще много раз», приготовленным Диной Дурбин. Козловского ему не переварить. Скорее, Иван Семенович слопает его, как с аппетитом слопал Сергея Яковлевича. Впрочем, все это закономерно. Весь смысл исторгнутой человечеством в муках истины сводится к одному – плодиться и размножаться. И пожирайте друг друга на здоровье. Так, мол, надо. А почему надо именно так? Кому надо? И с какой стати моей судьбой распоряжается кто-то?…
Ну, все. Кажется, зацепился за одну из вечных тем. Теперь надо поудобнее устроиться на скрипучем стуле и начать разматывать километры мыслей. Ага. Так во-от оно в чем дело! Судьба человека зависит от его характера. А характер – программа на жизнь – закладывается в него при зачатии и окончательно сформировывается перед самым появлением на свет. И зависит он, как все вечное, от расположения в этот великий момент звезд на небосклоне. Значит, судьбу изменить нельзя? И все поступки заранее оправданы, предопределены? Нет. Справа, на полке книжного шкафа, стоит трактат по тибетской философии. В нем есть отдушина. Нужно освободиться от набора дхарм – земных грехов, добиться нирваны, полной гармонии тела и души. То есть, стать отшельником, мудрецом. Впрочем, Библия тоже призывает к нравственности. Но характер… Разве он позволит переступить через себя? Вопреки желанию звезд! Там – Вечность, здесь – миг. Ох уж этот характер. От него, не от обстоятельств, а именно от характера, полностью зависит смена декорация в спектакле под названием Жизнь. От, казалось бы, незыблемого благополучия до абсолютной прострации. И наоборот. Он толкает на неоправданные сумасшедшие поступки против воли разума. Против собственного «я». Он заставляет доплыть до берега с середины ревущего от негодования моря и помогает утонуть в стакане воды. Такая банальность –подумаешь, характер. И такая сила – сама судьба! Странно. Нелогично. Не по земному…
За окном посветлело. Темный глубокий колодец посреди высотных домов заполнила призрачная синева, в которой плавали невидимые до этого крупные хлопья тополиного пуха. Мощные фонари по бокам большого куска проспекта между прямыми углами зданий превратились в едва теплившиеся двадцатикопеечные свечи. Луну закрывала испятнанная блеклыми промоинами бесконечная массивная стена. Синие волны света лениво перекатывались через ограждение по далекому карнизу, упруго вливались в раскрытое окно комнаты. Подводное царство с изменившимся до неузнаваемости предметам. На гладком полированном столе два мерцающих прямоугольника. Письма пришли почти одновременно. Но разница между описанными в них событиями – годы. «Две женщины сидели у огня…». Господи, как давно это было! А было ли? Не сон все это? Просторная квартира на восьмом этаже девятиэтажного дома. Жена на двенадцать лет моложе, дочь, сын. Живи, радуйся. Приноси зарплату, покупай обновы. Лови завистливые взгляды соседей по этажу и заинтересованно-удивленные вслед всей семье незнакомых мужчин и женщин на улице. И…обострение непонятной, с нервными срывами, болезни, причиной возникновения которой была Система. Холод во взаимоотношениях. Промозглый сумрак в комнатах. Постоянное желание убежать от всего хоть на край света. Хоть туда, через Ахеронт…
«Милый, ты помнишь…». Тетрадные листы, исписанные круглым женским почерком, пропитались терпким смолянистым запахом алтайской лиственницы. В левом верхнем углу одной из страничек аккуратная полуовальная печать. Наверное, кусочек смолы попал сюда случайно. А может, это какой-то знак? Вряд ли. Скорее всего Алешка с меньшим братиком и сестренкой собирали гербарий. Прямо у порога своего дома. А потом Алешка уселся за уроки и крохотная капелька смолы перекочевала с рукава его рубашки на тетрадный лист. "«любимый, прошло столько времени, а я ничего не могу забыть. Ни-че-го-шень-ки. Я даже не могу объяснить, почему в тот момент поступила именно так. Хотя я решительная. Но мы с тобой были знакомы чуть больше часа. Господи! Такое было море. Такое..."». Лунный свет прополаскивал страницы, пропитывал их синевой, размывал буквы. Со стороны проспекта все реже доносилось шмелиное гудение моторов. И все отчетливее слышался мягкий шорох листьев пирамидальных тополей-великанов за окном. Он был сплошным и поэтому слабо напоминал тот далекий эпизод на берегу моря. Но это был шорох. Словно море неторопливо накатывало на медленно уходящий под воду бесконечный галечный берег. Легкий порыв ветра принес с собой резковатый запах сирени и томно-сладковатый китайской розы. К подоконнику прикоснулась осыпанная цветами жерделовая ветка. А тогда была середина августа. Воздух настоялся, загустел. Он пьянил как хорошее виноградное вино, от него кружилась голова как от аромата надкушенного персика. Тогда и женщины уже налились солнцем, пропитались южным бальзамом. На танцах они обжигали мужчин прикосновениями своих загорелых тел, заставляя их прерывать свое дыхание, отводить в сторону взгляд и забывать обо всем на свете. Тогда…
Чистенький аккуратный приморский поселок погружался в фруктовый вечер. Островерхие гусиные перья кипарисов и турецкие шатры магнолий заливал неоновый свет. На открытых площадках кафе и баров закружилась разноцветная карусель из легких вечерних нарядов, едва прикрывающих шоколадные тела. По бетонным плиточкам тротуаров все реже цокали торопливые каблучки. Отдыхающие спешили заполнить еще не занятое пространство в общественных местах. Со всех сторон неслись звуки музыки. Они сливались в какофонию. Каждое кафе, каждый ресторан имели свой музыкальный почерк. От танцевальной площадки при четвертой поликлиники тоже доносились мощные гулы бас-гитары, рулады соло и мягкая, хотя и ширпотребовская мелодия, извлекаемая из «Ямахи». Лавки на аллеях примыкавшего к площадке сквера были пусты. И только там, где деревья отбрасывали густую тень, срастались в единое целое парочки, не распадаясь даже при прямом вторжении в место их уединения кого-либо из заядлых курильщиков или просто сумасшедших. Половина отпуска была позади. Но облегчения не наступало, несмотря на призывные взгляды разнонациональных представительниц слабого пола, временно переселившихся в государство, где правил матриархат. Все было прекрасно: море, горы, атмосфера, столовая. Но все это великолепие оставалось за солнцезащитными очками. Мысли о доме, о возможном разводе, не давали выйти из тумана, надкусить яблоко соблазна. Наверняка тогда чувствовал бы себя легче. Не было бы тех удивленных возгласов после выхода за ограждения танцплощадки, после страстных поцелуев, горячего шепота в колючих кустах терновника, оставшихся безответными. Круг добровольных друзей по так и не пригубленному патиру и добровольных подруг по неразделенной любви сузился до минимума. До насмешек, до намеков на половое бессилие. До одиночества. И уже хотелось взять билет и уехать. В пространство, потому что дома никто не ждал. Но мешало собственное «я». А от него мог избавиться только Танат. Да и он, скорее всего, не мог бы, потому что пол ту сторону Ахеронта начиналась Вечность. Пусть без сомнений, переживаний. Без плоти. Но с проклятым «я». Кто-то же должен представлять душу в сонме грешников. И уехалось бы, и ушлось. И уплылось, улетелось, убежалось, уползлось, если бы…
Слуха коснулась мелодия знаменитой песни слепца СтиваУандера. Лабухи имитировали ее весьма посредственно. Но это была единственная песня, которую они исполняли на пределе своих возможностей. С искренним чувством и наибольшей проникновенностью в образ. Мелодия притягивала, после нее всегда наступало какое-то облегчение. Как рот корейской водки с крохотным корешком женьшеня на дне. Может быть, из-за этого добросовестно прокрашенная лавочка в центре скверика стала любимым местом уединения. Показалось, что сейчас лабухи «работали» песню еще прилежнее, на грани надрыва. И когда она была спета уже до середины и уже не оставалось сомнений, что ее доведут до конца в той же тональности, захотелось поблагодарить ребят хотя бы взглядом из-за решетки. Короткая аллея свернула влево и уперлась во вход на танцплощадку. Здоровенный привратник-билетер, забыв о своих обязанностях, далеко в стороне выяснял отношения с местной «мимозой». На обширном забетонированном квадрате приценялись друг к другу новая волна отдыхающих. Среди них вяло шаркали ногами или блудливо зыркали по сторонам немногочисленные старожилы, которым не достались билеты на «Мираж» или надоела «кустотерапия». Все было привычным до оскомины в скулах. И пластилиновые взгляды еще не искушали бледнолицых «леди», и профессионально цепкие, недолгие, с оттенком раздражения успевших уже и одичать, и пресытиться дикостью просто «бабс» с обгорелыми плечами и исцарапанными колючками ногами. Но мелодия, несмотря на возникшую легкую брезгливость, заставляла переступить порог, по периметру пройти к ряду лавочек и сесть напротив громоздкого колпака с освещенной разноцветными софитами сценой внутри. Тем более, что музыканты, видимо, получив «сиреневую» – за «красный» они уже не старались – без перехода вынесли песню на второй круг, чем заслужили короткий, как весенний дождь, всплеск одобрительных эмоций. Мелодия налипала на ресницы, отяжеляла их. Хотелось забросить руки за голову и закачаться из стороны в сторону, в такт едва слышному «ссс» ударников. Как всегда возникло невольное удивление. Надо же, не «Вальс цветов», «Не времена года», а какое богатство звуков, какое глубокое вторжение едва обозначенного образа в душу. Будто сам полноватый неряшливый слепец, стоя на подмостках объемного концертного зала в Сопоте, поднимал кверху лоснящуюся от пота апатичную маску свою и кривил безобразно вывернутые губы, выплескивая через них внутренние эмоции.» “I love you” обретало очертания конкретного лица. Далекого, непримеримо замкнутого, отвергающего, как скопившийся в углу мусор, совместно прожитые годы. “I am gotta”, Людмила. “I am gotta”, мать моих детей. Я думал у меня крепкие тылы. Я думал, что поддержишь меня, когда я пошел против “них”. Будешь со мной при всех перепетиях судьбы, при душевных смятениях, сомнениях. Даже ошибках. Но тебе нужен только семейный уют. “I am gotta…”
- Да уйди ты!
Над площадкой продолжали перекатываться волны сладострастия. Лишь немногие оглянулись на громкое восклицание. Но этой малой поддержки оказалось достаточно, чтобы девушка разорвала плотное кольцо, образованное усатыми жителями гор, и выдралась наружу. Молодые представители одного из племен продолжали ритуальный танец вокруг нескольких ярко размалеванных «бикс», кровожадно присматривая за поведением ускользнувшей жертвы. Попав в среду зачарованных музыкой призраков, девушка растерянно завертелась на одном месте. Затем прикусила губу, сделала робкий шаг в сторону скамеек. И опустилась рядом, пытаясь унять неровное дыхание.
- Меня зовут Марина… Я хочу пригласить вас на танец.
От нее пахло солнцем, морем и надкушенным зрелым персиком. В глубоком вырезе на груди бился маленький драгоценный ключ. Из него вытекали, струились по плечам, вокруг шеи, два тоненьких золотых ручейка. Под короткой прической изредка вспыхивали поддельные рубины.
- С удовольствием, Марина. Но мелодия уже заканчивается.
- Тогда я приглашаю вас на следующий танец.
Подол самопального сарафана не закрывал круглых коленей, одна из которых была сбита. Но на икрах, на обнаженных руках не белели длинные царапины. Ровный устоявшийся загар без красных язв, без лохмотьев кожи. Даже нос по цвету не отличался от плеча. Значит скоро домой.
- Спасибо. С вашего позволения одно небольшое условие.
- Конечно.
Она отозвалась так поспешно, что подумалось, не расслышала последних слов. Ответила машинально, или скорее интуитивно, как человек, который хочет дать себе передышку, собраться с мыслями. И нужно было предоставить ей эту возможность.
- Медленный темп, даже если танец будет быстрым. Настроение, простите… Вы не против?
- Нет. У меня еще одна просьба. После танца ты проводишь меня домой. Поверьте, я их… этих совсем не знаю.
- Ну что же. Я к вашим услугам.
Она метнула в сторону партнеров недавних полный ненависти и презрения взгляд. Затем оправила сарафан и через силу улыбнулась. Ей было лет девятнадцать, не больше. Улыбка еще носила отпечаток детской непосредственности. Открытая. Округлая. Крепкий морской загар явно уступал девичьему румянцу. Девушка успокаивалась. И когда разомлевшая толпа впитала в себя последнюю ноту, в ее карих глазах только изредка вспыхивали огоньки негодования. Отдыхающие отхлынули с середины танцевальной площадки, образовав по ее краям пестрый забор. Заметив, как через узкие щели просочились несколько усатых парней, девушка сфыркнула с тонких бровей пушистую челку и резко поднялась:
- Пойдем.
- Да, но…
- Пойдем, - цепко ухватившись за рукав рубашки, почти приказала оа.
У парней были угрюмые, темные от вечной щетины лица, словно обстоятельство, которое они оценивали абсолютно одинаково, было слишком серьезно. И это редкое в современном растерянном обществе единодушие поневоле заставляло насторожиться, собрать себя в кулак. Понятные для других доводы, взывания к благоразумию, здесь не имели смысла. Тяжелые взгляды из-под твердых лбов отвергали все заранее. И нужно было забыть родной язык, превратиться в животное, чтобы заставить признать себя. Парни неохотно расступились. За спиной зависла враждебная тишина. Впереди разлилось чистое светлое озеро. На дне его отчетливо виднелась каждая выбоина, трещинка, камешек. Девушка вышла на середину. Улыбнувшись, обожгла прикосновением плеча. Потные лабухи не спешили тревожить струны отечественных гитар и клавиши импортной «Ямахи». Оставив включенной встроенную в «ионику» автоматическую ударную установку, они зашли за одну из мощных колонок и прямо из бутылок неспеша потягивали дешевое вино, закусывая его черными гроздями винограда. Несмотря на возбуждение, вызванное неприятной перед этим ситуацией, было неуютно торчать посреди озера под градом любопытных взглядов. Показалось, что седина в волосах начала отсвечивать начищенным серебром, увеличивая контраст с каштановыми завитушками девушки. Что морщины стали резче, глубже. И уже хотелось отцепить руку неожиданного подарка судьбы, отодвинуть его от себя, чтобы все поняли, что не повеса, никаких темных мыслей и страстных желаний нет, и что все это чистая случайность. Но девушка так доверчиво прижималась, так смело, с каким-то вызовом, рассматривала толпу, изредка заглядывая в лицо, словно выискивая подтверждения своим открытиям, что неловкость уходила. Наконец один из музыкантов догадался взять первый нестройный аккорд. Его товарищ плюнул под сцену черную лепешку из виноградной кожуры и покачал гитару за гриф, воспроизведя первые ноты одной из «подводных» мелодий Петрова. И сразу, без перехода, грянула нахрапистая «Одесса». Волна людских тел с ревом выплеснулась на площадку, ударилась о деревянный выступ авансцены, откатилась и забурлила десятками водоворотов. Толпа сбросила сексуальную полудрему как змеиную шкуру. Замотались подолы платьев, затряслись холодцом груди, завиляли из стороны в сторону мужские зады. Девушка подобралась, беспокойно переступала с ноги на ногу. Прикусив нижнюю губу, нырнула в неглубокий книксен и робко наклонилась вперед.
- У нас на Алтае поскромнее. А здесь поневоле сойдешь с ума, - неприязненно сказала она.
- Да. У вас природа суровее.
- И люди добрее. А у этих одна ложь.
Она будто выстрелила этим последним словом. Даже на мгновение отшатнулась, как от сильной отдачи. Но руки продолжали осторожно и бездумно теребить воротник чужой рубашки. А вокруг бесновалась толпа. И вряд ли можно было отыскать человека, который подтвердил бы откровенное вранье гитар, терзаемых полупьяными лабухами. Одно из маленьких удельных княжеств государства, где правил матриархат, сознательно уходило в безумие. Потные женщины задирали ноги, расстегивали пуговицы на груди, показывая все прелести, которыми наградила их природа. Прозрачности тканей было уже недостаточно. Женщины вели бал. Они выбирали партнеров, потому что не сдерживались ни семейными узами, ни рамками приличия, принятыми в оставленном ими обществе, ни Библией. Ни самой Природой, призывающей там, откуда они приехали, свято соблюдать ее законы, а здесь, в древней Амазонии, наоборот подталкивающей к освобождению личности от набора житейских неурядиц.
- Не знаю. Человеку нужна и ложь.
- Ну да. Вперемежку с нетерпеливыми поцелуями и нервной дрожью в пальцах, норовящих пошарить под подолом. О-о, это прекрасно. Но не для меня. Я стальная баба. Комсорг на родном предприятии. Замужем. Люблю. Заочно учусь на втором курсе университета. В общем, весь набор современной Жанны Д´Арк, воюющей с ветряными мельницами. Идиотизм…, -девушка передернула плечами. Сфыркнула челку со лба, откинулась назад. – Слушай, ты не хочешь уйти отсюда? Или тебе тоже нужна мя-аккая бабенка?
Она так и сказала: «мя-аккая». С основательной долей сарказма в голосе. Видимо, она читала рассказ известного писателя о жизни поморов. Стало ясно, что отрицательный ответ уже не имел для нее ровно никакого значения. Она успокоилась и могла уйти самостоятельно.
- Я в общем-то… Как хотите.
- Тогда пойдем…те. Нет, пойдем, раз начала. Кстати, тебе идет седина, и ты зря меня стесняешься. Тебе лет тридцать?
- Кгм… Кгм… Тридцать пять.
- Ого! Наполовину. Обалдеть можно. Наверное, куча детей.
- Да уж… Двое.
- Понятно. И на стороне, если судить по этому… Простите, по носу.
Литые ворота танцплощадки, которые вновь подпирал здоровенный одинокий билетер, остались позади. Впереди стлалась под ноги присыпанная мелким ракушечником аллея, ведущая в сад «Реандзи» с привалившимся к панцирному ограждению теннисного корта пятнадцатым валуном. По бокам прокалывали тьму подсвеченные снизу толстые колонны кипарисов со звездочками-огоньками ни едва различимых вершинах. Между ворсистыми стволами отливала прозеленью аккуратно подстриженная непробиваемая стена из колючего кустарника. Легкие, с изогнутыми спинками, лавочки по прежнему были пусты. И только на одной из них, возле нелепого фонтана, выбрасывающего скудные серебряные струйки в каменную чашу с красными окунями на дне, архаичного памятника конца сороковых годов – шла напряженная борьба. Какой-то лопоухий тушканчик упорно пытался посадить к себе на острые колени многопудовую женскую тушу. Взбежав по нескольким крутым ступенькам, девушка вышла на залитую светом местную Грейк-Транк-Роуд, по которой никогда не ходил киплинговский Ким со своим стариком – ламой. Поправив на плече отороченную оборкой бретельку сарафана, она как бы невзначай оглянулась назад. И засмеялась, озорно подмигнув:
- Ты не обиделся?
- Нет. Нос – дело непоправимое. Но детей на стороне вряд ли заимел.
- Ага. Значит, все-таки… Я тоже хотела бы иметь ребенка. Это, наверное, такое счастье. Они после четырех начинают биться?
- Вроде так.
- На пляже мне все уши прожужжали, что в этом году солнце активное. А как думаешь ты?
- Здесь я профан.
- А ты любил свою жену?
- Хм… Почему любил?
- Не знаю…
Девушка перескакивала с мысли на мысль как воробей с ветки на ветку. Показалось, что она хочет скрасить этими откровениями и вопросами не к месту дорогу до дому. Оправдаться за то, что помешала незнакомому мужчине достойно провести вечер.
- Послушайте, вы специально увели меня с танцев?
- Нет. Вряд ли они посмели бы. Я этот народ уже немного узнала. Просто захотелось побыть именно с тобой. Ты правильно сделал, что уехал из дома. Я бы поступила точно так же.
- Ну, это уж слишком. Ты кто, провидец?
Девушка остановилась, приподняла подбородок. Кончики высоких бровей чуть подрагивали. У нее был не по возрасту внимательный, какой-то материнский взгляд. Чистое лицо как бы озарялось идущим изнутри мягким светом.
- Спасибо за «ты».
- Надо же, «ты». Пойдем, я провожу тебя домой, и ты окунешься в свои розовые сны.
- Но я хочу понять тебя. У меня такое ощущение…
- Ты ошибаешься. Нам еще далеко идти?
Она привычно прикусила губу, заложила руки за спину. Опустив голову, поводила носиком босоножки по гладким бетонным плиточкам:
- Я успела наговорить глупостей?
- При чем здесь это. Я хочу побыть один.
- Хорошо, пусть будет так, - растягивая слова, тихо сказала она. И, тряхнув волосами, показала пальцем вдоль улицы. – Там ущелье выходит к морю. За мостиком через ручей фазэнда моих хозяев с пристроенной казармой на роту отдыхающих. Тебя это устраивает?
- Ясно. Где небо сходится с холмом.
Она усмехнулась и неторопливо развернулась на каблуках, всем своим видом показывая, что, несмотря на плохое настроение провожатого, не собирается его отпускать, и что он обязан выполнить свой долг до конца. По тротуару навстречу тащились редкие парочки, которые невозможно было расцепить даже силой. Остался позади ярко освещенный гостиничный комплекс «Черноморская» с пестрой кучей подогретых отпускников у каменной лестницы, ведущей на открытую веранду кафе. Еще одна куча неспешно таяла у выхода из бара с другой стороны улицы. Не было ни суеты, ни громких всплесков пьяных голосов, обычных в далеких о этого места огромных городах с дикими послересторанными выбросами эмоций. Все меньше оставалось фонарей и даже окон, роями светляков облепивших стены высотных башен. Сбоку потянулись темные силуэты аккуратных домиков, обнесенных невысоким штакетником. Пропитанный запахами зрелых плодов и неувядающих цветов, воздух колыхался теплым ленивым морем. И от этого колыхания, от терпкого дурмана, которым просто сочились гроздья черного кишмишного винограда, синюшные тыквочки раннего инжира, крупные бархатные персики, крохотные ночные фиалки, огромные орхидеи, голубые кусты мимоз, розовые гортензий, желтые олеандр и прочее – от всего этого ассорти вальсировало в голове. Захотелось снять с какой-нибудь изгороди один из многочисленных, выброшенных для просушки восточных ковриков, расстелить его прямо на тротуаре и уйти из реальности, Закачаться маятником, без кальяна, без женщин и змей, под вызванные из памяти арабские мотивы. Хотя бы на несколько мгновений. Забыть, что где-то там, в непроглядной тьме, в недосягаемом, с зубовным скрежетом рвутся к вершинам власти актеры, колхозники и плотники. Клянутся на Библиях, Коранах, Евангелиях, на Уставах КПСС развязать, но никогда не смогут этого сделать – катящийся по странам и континентам клубок из вечных человеческих желаний и страстей. Что там лопаются бомбы, взрываются газопроводы и атомные электростанции, сталкиваются корабли и разрушаются семьи. Сто от всего этого даже здесь, в защищенном самой Любовью месте, нет покоя…
- Ты прости, что я нарушаю твою мудрость, но дело в том… В общем, прежде чем окунуться в свои розовы сны, я хотела бы искупаться.
Широкая Грейк-Транкк-Роуд сузилась до освещенного двумя тусклыми фонарями моста, переброшенного через говорливую горную речушку. Свет от ртутных колб был настолько слабым, что невольно захотелось оглянуться назад, сравнить его с тем ярким, заливавшим центр поселка. Но это было уже невозможно. В каком-то месте идущая под уклон дорога мягко отвернула в сторону. Черная, в полнеба, сплошная стена садов загораживала не только центр, но и высотные здания после него. Справа возвышались горы. Узкие клиновидные пространства между склонами заполняла мерцающая синева. Впереди угадывались очертания длинной, вдоль побережья, окраины поселка с редкими светляками среди сплошного переплетения ветвей. И вдруг все стало понятным. Слева, над близким, рукой подать, морем висела огромная турецкая луна. Она почти касалась кромкой освещенной ею поверхности безбрежной водной пустыни. Лунная дорога вливалась в широкое за железнодорожным полотном устье речки, образовывая над этим местом мощный световой прибой. Все вокруг будто замерло в величественном безмолвии. Это было царство неподвластных человеку стихий. Гармония сил, каждая из которых обладала способностью разрушить все, возведенное им на земле. И даже саму Землю.
- Необъяснимо…
Несколько минут девушка стояла как вкопанная. Затем откачнулась назад, прильнула к мужскому плечу и снова надолго замерла. Слабые толчки ветра приносили тихий прерывистый шепот засыпающего моря, увлажняли лоб, шею, губы мельчайшей соленой моросью. Море словно рассказывало сказку перед сном, убаюкивая ею и себя, и окружающее.
- Как жаль, что я всего лишь неразумная песчинка. Я не могу заполнить душу этим величием, насладиться им сполна. Мне что-то мешает.
- Земля. Она – Мать. Она охраняет от нас, беспомощных детей своих, тайны бесконечности Времени и Пространства. Тайны смысла Жизни. Земля ограничивает наше еще не развитое сознание земными рамками. Иначе мы все сошли бы с ума.
- Ты прав. Я, прежде всего человек. И смогу быть свободной только вне земных законов. Но я – Женщина. Носитель Жизни. Мне понятно это величие. Я всего лишь не могу его объяснить.
- Да, ты хранитель ключей от Великой Тайны. Но еще не пришло время.
- А когда оно придет?
- Когда каждое поколение людей будет жить в семь раз дольше, чем живет сейчас. Когда человечество состарится.
- Сегодня воскресенье – седьмой день недели. Ты отталкивался от этого?
- Не только. Есть много других примеров. В том числе и то, что циклы развития человека равны семи. До семи лет ребенок, до четырнадцати подросток, до двадцати одного юноша или девушка. И так далее. Через семьдесят лет человечество в среднем обновляется. На земле семь чудес света, семь материков… Но истинного значения магического числа «семь» я не знаю. Впрочем, у любого из народов, даже отдельного индивидуума, может быть своя цифра, определяющая уровень его развития, предел физических и духовных способностей. И многого другого.
- У тебя тоже есть?
- Да. У меня «девятка».
- Почему? Ты умнее всех?
- Гм… Девятка иногда имеет и иное значение. Например, отличное от других мировидение, что люди часто принимают за заторможенность в восприятии окружающего. Эта цифра досталась мне по гороскопу.
Где-то в районе Туапсе над едва обозначенной кромкой горизонта появилась узкая полоска света. Она начала увеличиваться в размерах, одновременно меняя конфигурацию и окраску. Скоро по водной глади уже катился яркий шарик цвета фрэз. Достигнув середины моря, он вспыхнул всеми цветами радуги, и лопнул мыльным пузырем. И снова на пологих волнах чуть покачивалась только долгая широкая дорога, ведущая к первой на пути во Вселенную почтовой станции, с которой еще можно будет повернуть на близкую пока Землю.
- When you are right, shut up…
- “Когда ты прав - помолчи…» Прекрасно. Теперь я поняла, кто ты. Ты просто сумасшедший учитель английского языка. Но я – сам «телец».
- Господи!.. В такой вечер и такая наивная банальность. «When you are wrong, admit it…»
- No, no! I wont… Ты не ошибся, нет. У тебя еще будет возможность в этом убедиться, - зачастила девушка. Она неожиданно сбросила танкетки, неуловимым движением подхватила их с земли и ступила босыми ногами на тропинку, ведущую к морю. – Проводи меня туда, в это великолепие. В эту гармонию. И… если не ты, а я ошибаюсь – уйди.
Светлое пятно сарафана пропало в дремучих зарослях кустарника. Благоухающую гонконговскую ночь потревожили мягкие шлепки ступней. Девушка шла быстро, не оглядываясь. Она словно приняла какое-то решение, которое до этого было расплывчатым и обрело окончательную форму только сейчас, в последний момент. Она торопилась воплотить его в реальность, будто от этого решения зависела вся дальнейшая ее жизнь идущего следом мужчины. И когда выбежала на невысокое железнодорожное полотно, когда голубые лучи осветили, пронзили всю ее фигурку, она не смогла удержаться от громкого восклицания. Так велико было внутреннее эмоциональное напряжение. Сразу за пологой насыпью, буквально в нескольких метрах, неторопливо накатывали на галечный берег длинные волны. Теплая, плотная от соли вода прозрачной пеленой накрывала голыши и с мягким убаюкивающим шипением откатывалась назад, уже отороченная неширокой лентой белой пены. Это не был прибой, с отбивающим ритм хаотичным каменным стуком, с клекотом стремительных струй между накрытых снежными шапками валунов. Это была мелодия, нежная, неземная, то затухающая, то вновь возникающая почти из ничего. И если бы сейчас на берегу потревожил свои божественные струны Франсиско Гойя, то чарующие звуки его гитары показались бы грубыми и неуместными. Не слышно было не только говора, но даже шепота горной речушки. Она расплылась мокрым пятном. Не долетал сюда и шорох листьев. Сладковатый воздух стал резче, свежее. Им можно было утолить жажду как хорошо выдержанным, вызревшим «Хересом». Девушка вскинула руки вверх, затем развела их в стороны. И чайкой соскользнула с гребня насыпи, оборвав полет за кромкой пены. Наклонившись, зачерпнула пригоршнями море, смыла им свое лицо и замерла с прижатыми к груди ладонями. Волны ласкали загорелые ноги, осторожно ощупывали края сарафана. Наступала какая-то таинственная, недоступная разуму мужчины, гармония, которую понимала только она – Женщина, потому что она была частью Земли, Воды, Луны. Представителем самой Жизни. Ничто не могло помешать этому единению. И нужно было уйти в сторону, занять свое, предназначенное Богом место, и молча созерцать это таинство. Чуть в стороне темнел штабель из бетонных шпал. Гладкая поверхность чушек отдавала прохладой, позволявшей расслабиться, переключить внимание на собственные мысли. Одиночество – великое наслаждение, когда стремишься к нему сознательно. Но девушка успела разъединить привычную цепь раздумий, заставила влезть в ее шкуру и мыслить ее категориями. В голове кружилась всякая чепуха. Нужно было как-то сплавить в единое целое Землю, Воду, Вселенную, чтобы получился Человек. При существующем мировоззрении это было невозможно, потому что мир возникал и держался на противоречиях. То есть, на противоестественной тяге противоположностей друг к другу. Но странно. Все жизненно важное имело женское начало. Разве могла возникнуть Жизнь из совокупления однополых начал? Без Любви? Что такое Любовь? Ее составными являются три кита – зачатие, развитие, рождение. Разве могло все это соединиться в одном существе без помощи другого? Но все неодушевленные предметы появились на свет именно так. Прежде чем они «родились», Человек «зачал» их в голове. Затем он принялся их делать – развивать. И, наконец, поставил, повесил, показал всем готовый табурет, картину, ковер и прочее. Рождение. Человек творил один. Значит, можно выработать в себе какой-то гормон, такой же активный и сознательный, как давно уже выработанная творческая мысль, и родить не табурет, а живое. Самостоятельно?…
Острые углы бетонных шпал начали давать о себе знать. Но менять положение тела не хотелось, тем более, что тупая пока в левом бедре боль не отвлекала, а наоборот, проясняла сознание, не позволяя переключаться на другую, более житейскую тему. Девушка продолжала стоять в прежней позе, только руки ее теперь обвисли вдоль туловища. Мокрый подол сарафана обмотался вокруг голеней. Лунный свет смешивался с десятками ручейков, на которые разбегалась речка, и снова стекал в море, навстречу пересекавшей его могучей Янцзы. В месте их соприкосновения еще ярче засиял голубой нимб.
Любовь… Любовь – есть незыблемая Истина. А Истина рождается из Противоречий. Весь мир состоит из Противоречий. Мир Бесконечен. Значит, и Противоречия Бесконечны. Пока существуют Противоречия, будет существовать и Мир. Но Противоречия слагаются в одно – Истину. А Истина – это Любовь. Любовь, Мужчина и Женщина – соединились в единое целое. Получилась Истина – ребенок. Любовь тоже состоит из Противоречий, потому что Мужчина и Женщина – два разных пола. А Истина неделима. Истина – Ребенок. Кто такой Ребенок? Это крохотное существо, беспомощное, ни на что не способное, ничего не умеющее. Скрюченное, красное. Разве Истина так безобразна и так беспомощна? Но Ребенок двигается, кричит, смотрит. Он живет. Значит, Истина есть Жизнь. Что такое , кто такая Жизнь? Кто подарил ее нам: людям, зверям, рыбам? ? Кто подарил ее нам: Земле, Воде, Вселенной? Жизнь – женского рода. Жизнь дал Бог. Но почему он вселил в нас именно Женщину? Откуда у Бога Женщина? А может, Жизнь – есть Бог? Тогда почему Бог мужского рода? Мы живем по законам Природы. Природа – тоже Женщина. Почему преобладает женское начало, если Бог мужского рода? Женщина – есть Жизнь. Кто такая Женщина? Кто такая Жизнь? Кто такие Вечность, Бесконечность.. нечность… ность… сть?…
Женщина правит Миом. Это жена Бога? А может, мы и вправду дети Бога?…
Едва слышное шуршание гальки заставило мысль прерваться. Над спокойным морем по прежнему висела громадная, в полнеба, Луна. От нее, от моря, по лунной дорожке шла обнаженная девушка, прижимая к груди свою одежду. Легкая ткань ниспадала вниз крупными складками, прикрывая грудь и живот подобием туники. Но девушка была уже беременна…
…Крупная тополиная пушинка залетела в окно, опустилась на край подоконника в комнате. Она была почти неосязаемой. Между пальцами перекатилось крохотное твердое зернышко. И упало на покрытый линолеумом пол. Но жизнь его на земле не закончилась. У зернышка еще было много шансов попасть в мусорное ведро и прорасти где-нибудь на обочине дороги. Или за городом. Вознестись двадцати пяти метровой свечей и спеть гимн свету и теплу. Нужно только набраться терпения, не терять надежды. «Я все жду, что ты когда-нибудь приедешь в Бийск. Или позовешь меня к себе. Хоть на час, хоть на миг…». По окропленным легким женским почерком плотным тетрадным листком перемещались ажурные тени. Текст письма походил на хрустальную пирамиду, основание которой укрывал голубой туман прошлого, а с вершины маяк подавал слабые сигналы в будущее. Да, память нетленна. И все-таки она лишь украшение старости. Разве может старость утолить вечно молодую надежду? Нет. Это противоестественно. И пусть всего сорок с небольшим, пусть еще тревожат душу какие-то желания, стремления – время безжалостно. Почти немыслимо сделать необдуманный поступок, пойти на поводу у чувств, потому что чувства эти глубоко взнуздал расчетливый разум. Надежда… На что? На повторение прекрасного? Но взрослый человек – не тополиное семя, не ребенок. Это у них все впереди. Взрослый человек- не дерево, обвешанное сосущей из него соки листвой. Его нельзя уже сломать, вырвать с корнем, но его можно легко спилить и сделать из бесчувственного пня обеденный стол. Надежда… Оставь ее, перешагнувший порог зрелости!
Клочки бумаги просыпались на колени, слетели к подножию скрипучего стула. За лунным циферблатом мерно стучал будильник. Минутная стрелка все также неторопливо ползла назад, увлекая за собой тяжелую и короткую. Годовую. На столе излучал синеву прямоугольник второго письма с пометкой «здесь». Из него выглядывала простенькая почтовая открытка за три копейки. На обратной стороне ее женщина торопливо написала всего несколько ничего не значащих фраз. Это все, что смогла сохранить ее душа. Так и должно было быть. Остальное там, за бортом удержавшегося на плаву семейного корабля с сомнительным и прежде семейным благополучием в набитых добром каютах. Остальное плыло в кильватере как сорванный где-то ненароком чужеродный лотос, как неосуществленная девичья мечта, напоминая о том, что все могло быть по-другому – лучше или хуже. И все-таки естественней. Впрочем, насладившись цветком, женщина, возможно, удовлетворила свое любопытство. А вместе с ним утолила любовную жажду, которая мучила ее в золотой клетке. И последовала примеру Евы, отбросив лотос, как ненужное, утратившее тайну, надкушенное райское яблоко. Но в тот короткий период она была сама собой. Она сгорала от настоящей любви. И может, переселилась бы в родную стихию – на берега Нила – если бы не поведение возлюбленного, не жестокая правда жизни. Если бы …
Начальник цеха, не глядя, протянул направление и молча указал на выход в кабинете. Презрительно фыркнув, заместитель громогласно дополнил его решение:
- За старшего. До сдачи дома под ключ. Р-революционер…
- Дурачок, - услужливо гоготнул в спину кто-то из мастеров. Они не знали, что делают доброе дело, что измочаленные бессмысленной борьбой, нервы вот-вот должны были лопнуть. И тогда все полетело бы к чертовой матери. Они как инфузории, которые возомнили себя «туфельками», просто очищали от инакомыслящих жизненное пространство вокруг себя, не заботясь о том, что стены цеха валятся, что от газа и пыли нечем дышать, что металл не разогревается до нужной температуры и брак идет тоннами. Их не волновало будущее даже собственных детей и внуков. Только поспать, пожрать, повластвовать. Переваляться хоть с толстой смазчицей в подвале земледелки, перестоять пусть с уборщицей в туалете, чтобы тут же, не отходя от толчка, на нее же и наорать. И, придя домой, устало вытянуть ноги к телевизору, не замечая и здесь никого и ничего. Они уже от рождения были тупы и бездушны, как чугунные чушки, что мешая нормальному проходу и проезду, горами брака высились по всему отделу три «О», не отличаясь от них даже ромбовидными клеймами, которые одинаково красовались у одних на, стесанных на наждаке, боках, а у других на обтерханных лацканах пиджаков. Господи! Неужели этому когда-нибудь придет конец!…
Но они сделали доброе дело. За ненавистной проходной размахнулось бездонное, не переплетенное железными фермами, не заслоненное стоячими, как у дебилов взглядами, голубое небо. И на окраине города, там, где на улице Штахановского поднялась девятиэтажная коробка нового дома, еще можно было напиться не отравленного июльского воздуха. Степного, отрезвляюще свежего, сдобренного густыми запахами от раздавленных ногами зрелых жердел. Клоака осталась позади. За новым массивом, за одноэтажным поселком. За садами. А здесь, на стройплощадке, царил не удручающий после литейного цеха образцовый бардак. Пахло древесной стружкой, красками и раствором. Весело переругивались женщины в мешковатых комбинезонах. И старался быть серьезным молоденький прораб:
- Расставляй своих людей по три на каждый подъезд. И чтобы никаких загулов и прогулов. Враз…
Оборвав себя на полуслове, прораб уткнулся в направление. Мимо протащился работающий на перегаре сварщик.
- Ясно?
- Ясно.
- Управишься, окопайся в первом подъезде. Я искать не буду.
Рабочий день впервые за несколько лет прошел как в сказке. После него трехкомнатная квартира не испугала своей гулкой пустотой, и ночью не снились кошмары летящего на метле начальника цеха с полным составом цехового комитета в почетном эскорте. Даже семейная фотография над письменным столом не вызывала чувства угнетения. Подумалось, что жена сделала правильно, что детям на тещиных кубанских хлебах лучше. И все наступившее утро и даже часть пути в переполненном автобусе до нового своего места назначения мечталось о том, что все уладится. Вернется утерянный семейный уют и… гуляй Ваня. Как там у главаря басмачей, который хотел образумить таможенника Полетаева: «Хорошая жена, хорошая квартира, здоровые дети.. Что еще нужно для счастья! Э-э-э…». Правда, таможенник предпочел идейную смерть. И у него была глупая жена. Да где они сейчас, умные…
- И шарит, и шарит зенками. Ни раствора, ни воды… Езжай к своим и шарься, сколько влезет, - встретила за порогом прорабской маленькая неприятность.
- Они ру-уских любят. Ну, Галка, везет же тебе. Как мухи.
- Да без толку, - пристукнула кулаком по круглому колену бригадирша. – В общем, так, старшой, или меняй подсобника, или становись сам.
Было неудобно торчать посреди конторки под оценивающими жесткими взглядами женщин. Еще большее неудобство охватывало о того, что второй день знакомства начался с конфликта.
- Хорошо, Он вернется на завод, а я стану на его место.
- А чем ты лучше? – неожиданно вспыхнула Галка. Весь ее вид говорил о том, что она хочет работать с подсобником годами постарше. Но таковых под рукой не было.
- Не знаю. Но шариться не собираюсь. Работать буду. Вокруг засмеялись. Загремев мастерками, девчата потянулись к выходу. Молчавший до этого прораб многозначительно придавил ладонью разложенный на неоструганной столешнице рабочий табель. Сделав в нем жирный прочерк, он откинулся на спинку стула. Некоторое время Галка перекидывала с руки на руку штукатурную кисть. Затем бросила изподлобья настороженно предупреждающий взгляд и, не удостоив вниманием больше никого в комнате, тоже направилась к двери. От всей ее ладной, какой-то кукольной невысокой фигурки веяло самостоятельностью, уверенностью в своих силах. Вчера заботы первого дня помешали разглядеть девушку, как следует. Но сегодня невольно подумалось, что винить кавказца, в общем-то, не за что. Вряд ли нашелся бы мужчина, который мог оставаться равнодушным рядом с ней.
Как и первый, второй рабочий день тоже пролетел незаметно. Без валидола, без сорванных голосовых связок и нервной дрожи в коленях. Раньше никогда бы не пришло в голову, что сгружать раствор с кузова машины, носить его в ведрах на пятый этаж и высыпать в железный ящик на высоких козлах так приятно. Что мягкое шуршание полутерки по тягучему слою известковой массы на стене может заменить вожделенный шум морского прибоя. А сухие негромкие приказы не вызывать внутреннего содрогания от заранее полного их неприятия, а заставлять скакать вверх и вниз через несколько ступенек с усердием, достойным одобрения самого взыскательного из начальников. Все было хорошо. Под занавес рабочего дня даже появилась возможность призадуматься над решением одной из вечных, не дающих покоя задач. Найденный наконец-то ответ не оставлял никакого просвета на будущее. Но и паники в душе не посеял. Все-таки мы еще живы. Навели на ответ короткие как хлопки взрывпакетов Галкины приказы. Это было тем более странным, что диктаторская воля ее внешне ничем не отличалась от воли других начальников над такими же подопытными кроликами. Но ослушаться Галку было невозможно. Может быть потому, что каждое слово звучало окончательным решением, как крайняя необходимость, А может оттого, что личное неравнодушие девушки и своей работе взывало к совести, заставляя упреждать любое ее движение или желание. Ответ же на ленинскую, скорее всего иронию, чем глубокую мысль о том, что скоро каждая домохозяйка сможет управлять государством, тем не менее, звучал абсолютным резонансом Галкиному искусству руководить.
За редчайшим исключением ни в коем случае нельзя доверять власть домохозяйкам, колхозникам и плотникам. Он никогда не поймут простых людей, никогда не позаботятся об улучшении их жизненного уровня, потому что сами из низов. Им не в диковинку нищета, грязь, теснота в коммуналках. Эти люди просто не смогут ужаснуться тем бытовым условиям, в которых продолжает жить оставленный ими народ. Им не страшно. И поэтому, добившись высоких постов, так называемые избранники из народа, во-первых, зубами будут держаться за кресло, на которое взгромоздились, потому что вкусили неведомых доселе благ и власти. А во-вторых, никогда уже не вернуться в родную стихию, прекрасно сознавая, что ждет их там. Это, с детства привыкшие жить в роскоши дворянин, князь, граф, могли позволить себе благородство уйти в народ. Познав лишения, пропитавшись с о с т р а д а н и е м, они с уважением относились к труду рабочего, крестьянина, кухарки. Мало того, они сами, их дети, делали такие уходы периодически. Для них бытие простолюдина было с т р а ш н о. Они чутко держали руку на пульсе масс. И по мере роста общественного самосознания изыскивали возможности улучшения жизни. Поэтому отмирали в определенной последовательности различные строи: рабовладельческий, феодальный, крепостной, капиталистический, подпираемые не снизу, а отменяемые прогрессивно мыслящей верхушкой, прекрасно сознающей, что она ведет паразитический образ жизни и потому желающей как-то оправдаться перед народом. А зачем оправдываться, залезшему на вершину власти, горлопану с гибким, как у сперматозоида, телом и одной извилиной в чугунной форме голове? Он и без того –«я оттудова». Чем и страшна революция семнадцатого года, разогнавшая совесть нации. Тем и страшен нынешний начальник, руководитель любого масштаба, который «оттудова» и который глубоко плевал именно «туда». Вылезший из первобытной тьмы недоразвитого разума, боящийся света знаний, он строит похожие на тюрьмы города, перекрашивает заборы в темный цвет, закрывает парадные подъезды, заставляя людей пробиваться к нему через черный ход. Потому и такие жестокости и равнодушие. А попросту – бесконечная тупость, приведшая к развалу всего семьдесят лет назад могущественного государства, к вымиранию нации. Ни в коем случае нельзя допускать массовый диктат народа. «Избранники» снова начнут выбирать «шариковых», подобных и угодных себе. А не делу, которому будут призваны служить. А и брать нужных негде. Честь, совесть, благородство выбиты, как мамонты. Балом правят низменные страсти. И единственный выход, ограничить сроки правления до минимума. До одного-двух лет, чтобы «инфузория» не успела стать «туфелькой», чтобы не смогла наметать лягушачьей икры, не затянула проточную живую мысль ряской тугодумья.
Вот такие невеселые мысли теснились в голове, пока Галина наводила завершающий глянец на обширный кусок оштукатуренной стены. Смахнув с перчатки деревянную терку, она окинула работу критическим взглядом и, давая понять, что на сегодня хватит, присела на краю козлов, властно протянула руку вперед. Спрыгнув на бетонный пол, жестами показала, что рабочее место должно содержаться в чистоте и порядке и усталой походкой направилась к лестничному пролету. Голоса девчат единым хором уже давно звучали под фасадом здания.
- Завтра с утра будем делать насечку на гипсолитовых плитах. Раствор сползает, - звонко крикнула она уже с площадки на третьем этаже. – Скажешь Евменовне, чтобы дала молоток и зубило. Козлы пока не перетаскивай.
- Растворный ящик тоже? В этой комнате вроде всё.
- А откосы на правом окне, отливы? Всёкалка…
Корявый комплемент был вполне заслуженным. Разбитую раму на одном из окон должны были заменить только завтра. Тянуть откосы по шаткой лудке было бы глупостью, потому что столяры всё равно расковыряли бы раствор при посадке новой рамы в гнездо. Оставалось молча проглотить непривычное с первого раза прозвище и заняться уборкой рабочего места. С улицы, продолжением Галкиной оценки сообразительности подсобного рабочего, донесся взрыв нахального женского смеха. Похоже, в бригаде она занимала лидирующее место.
В, отведенной под мужскую раздевалку, будке уже никто не было. На дверях стоявшего напротив вагончика с ситцевыми занавесками за толстыми стеклами окон тоже висел замок. Небольшая группа переодетых, и потому с трудом узнаваемых женщин, в ожидании трестовского автобуса расположилась за забором стройплощадки, на обочине присыпанной гравием широкой дороги. Цветные одежды их смотрелись нелепо на фоне укрытых строительной пылью чахлых деревьев, кустов и редких клочков почти вытоптанной травы. И только дальше зеленые фруктовые посадки вокруг приземистых двухэтажных домиков сопротивлялись нашествию цементно-силикатной пустыми, кажется, самостоятельно научившись сдувать с листьев белый ядовитый порошок. Оттуда, из этой изумрудной волны, выскользнула темно-синяя двадцать первая «Волга». Просвистев на крутом вираже тормозными колодками, машина на какую-то долю секунды замерла возле женщин. От группы отделилось яркое пятно, впорхнуло в заранее раскрытую дверцу и над дорогой надолго зависло лишь плотное серое облако.
- Везет же Галке. Только вернулся с коврами из Азербайджана и сразу к ней, - с нескрываемой завистью в хриплом голосе сказала за спиной какая-то женщина лет тридцати. И вдруг взорвалась чуть ли не площадной руганью, раздувая тонкие ноздри и выкатывая из орбит красивые глаза. – А ты не пялься на чужое. Рубашку, вон, заправь, да ширинку застегни, мужичье проклятое. Крахаборы…
Каждый день потом, едва подходил конец рабочего дня, охватывало чувство неловкости за эпизод, свидетелем которого оказалась женщина. Ведь в тот момент не одна она испытывала зависть. И она это поняла, вернее, увидела за не застегнутыми пуговицами на рукавах рубашки, за напряженно приподнятыми плечами. Поняла и оскорбилась, потому что посчитала зависть привилегией слабого пола. И перестала замечать на лестничных пролетах, возле растворного узла, постоянно заставляя мучительно подыскивать слова оправдания. В который раз подтверждая природную жестокость женщины, заметившей, пусть мимолетно, слабость мужчины. И, слава Богу, что другие женщины мало обращали внимания на то, как брезгливо поджимались ее губы при встречах, Спасибо Всевышнему за то, что она так и осталась единственным свидетелем душевного разлада.
Неделя порябила перед глазами окнами скорого поезда и умчалась в прошлое, мигнув на последок красным воскресным стоп-сигналом. С другой стороны тяжело подкатывал понедельник. Квартира по-прежнему была пуста. И понемногу пришло понимание, что жена решила устроить себе очередные летние каникулы. Видимо, она пользовалась безграничным доверием своей непосредственной начальницы. Но знакомое чувство ненужности, неполноценности, как ни странно, не спешило расширять в душе границы своих владений. Мало того, ни разу не потянуло взять конверт и с превеликой осторожностью, как делали старинные поэты, намекнуть о супружеских обязанностях. О-0! Какое, оказывается, это удовольствие, по капле выдавливать из себя раба. Какая безмерная жуть открывается: «Мы не ра-бы. Ра-бы не-мы». Мерзкий лозунг, выдвинутый из самой середины народной массы и подтверждающий, что если не русский, то уж российский народ в основном действительно не свободен от рабства. Иначе, зачем бы требовалось оправдываться? Можно привести и более убедительное доказательство. Сесть, к примеру, на коня, въехать на любое российское подворье и протянуть хозяина плетью вдоль спины. Что отразится на его лице? Злость, потому что он знает этот прием человеческого унижения. Или не забыл. А если прискакать, скажем, в Америку, вломиться в любую усадьбу и так же хватить хозяина-американца через седелку. Что выразит его лицо? Удивление. Он забыл, что когда-то его предки были рабами. А может, и не помнил. Нет, успел забыть, потому что вся «доколумбовская» Европа долгое время тоже находилась под римско-турецким и прочими игами. Но самым страшным из них все же было татаро-монгольское. Сбросить его стоило неимоверных усилий, потому что славянские племена, как и каждый, только вступающий на путь цивилизованный народ, были измотаны междоусобными войнами. Почему вспыхивали войны? Разумом люди понимали, что жить большой общиной – одной семьей – легче. Но ни одному из племен не хотелось попадать в зависимость к другому, как ни одному члену племени не хотелось жить под властью другого члена. Но закон Природы –побеждает и правит сильнейший – был могущественнее Разума. Он не давал возможности найти справедливое решение в возникших конфликтах. И все-таки Разум побеждал. Когда началось татаро-монгольское нашествие, славянские племена только-только начали объединяться. Этот процесс ускорился перед прямой угрозой – существованием более сильного противника, вступившего на земли славян. Но было уже поздно. Один з а другим умирали города – главные центры княжеств. А те княжества, которые еще не подпали под власть ханов, не успели выставить объединенное войско. И тогда вступил в силу один из самых мудрых законов Природы, недоступный многим народам из-за общего слабого развития – закон Сохранения Нации. Народы, нации, народности, не признавшие его или не познавшие, были стерты с лица земли. Растворились бесследно. Чтобы сохранить свой народ, славянские племена Признали Своего Врага. Признали силу Орды. Но только силу, а не Разум и не принесенную ею дикую культуру. На два с половиной столетия Русь превратилась в цепкое «живое».»разумное» болото. А когда враг был познан до конца, когда он наполовину ассимилировался с коренным населением, Русь раздавила его без особых усилий. Этот мудрый Закон передавался из поколения в поколение, от князя к князю, как самое грозное оружие нации. Поэтому уже в великой непобедимой России кроме татар и монголов – нашли бесславный конец литовцы, поляки, шведы, Наполеон, Гитлер. Русский народ сначала признавал силу врага, узнавал его, а потом раздавливал как яичную скорлупу. Русичи не рабы и никогда ими не были. Но где они сейчас? Наберется ли дружина со всего Золотого Кольца, из Козельска с окрестностями, из архангельских поморов, новгородцев и псковитян? Вряд ли…
Вот так поздними вечерами, в пустой спальне или у телевизора, набитого деловыми отходами, среди которых попадались и сходные заготовки, сочились из пропитанной супружеским презрением и государственно-производственным диктатом, души редкие капли отравы. К началу второй рабочей недели набежало уже с наперсток ядовитой жидкости. Задышалось немного легче. Как сказал бы дорогой товарищ Сталин: «Жить стало легче, жить стало веселее…». Поэтому, когда наступило утро понедельника, путь через грязный одноэтажный Мясникован на улицу Штахановского в битком набитом автобусе, показался торной дорогой в предбанник рая. Хотя название остановки – «Больница» -на которой нужно было отслаиваться от массы спрессованных человеческих тел, упорно пыталось вызвать ассоциации обратные. После «Больница» «Икарус» круто повернул в сторону, и люди поехали дальше по маршруту, охраняемому легионерами Понтия Пилата во главе с Марком Крысобоем. У многих не было другого пути. И никто не собирался делать для них доброе дело. Это было страшно. И это было… привычно.
Возглавляемое Галиной небольшое звено штукатуров-маляров с помощью подсобных рабочих переселилось на шестой этаж. Невольно подумалось, что если работы будут вестись такими темпами, то до возвращения на завод вытравить из себя раба не удастся. И тогда он, снова попав в благоприятную среду, может вырасти до великана и задушить, как Отелло. Так или почти так было перед самим приходом на стройку. Раб терпеливо ждал своего часа с тех пор, как несколько лет назад смачный плевок шлепнулся на его скуластое лицо. Тогда открыто, с трибуны, подвергалась критике линия правящего на заводе клана «старых пердунов». Но в самый неподходящий момент начальнику надоел чирий на заднем месте. И он поспешил от него, несозревшего, избавиться, чем разрушил все планы своего союзника-раба. И если бы…
- Спел бы, что ли. Или шмелем погудел.
Не оглядываясь, Галина продолжала окроплять аккуратно подвязанной кистью обширный кусок гипсолитовой перегородки. Ее крепко сколоченная ладная фигурка как бы нехотя прогиналась вслед за экономными движениями правой руки и снова на несколько мгновений замирала в вертикальном положении на самом краешке шаткого деревянного настила на верху козлов. В голове пронеслась запоздалая мысль, что выходной Галина провела неудачно. И, как отзвук неожиданного открытия, в груди шевельнулось подленькое чувство ревности. Это невольно насторожило. Откуда она, такая жестокость! А может, это что-то другое?..
- Петь не умею. Гудеть тоже. Стихи иногда дикламирую.
- Да зна-аем. Видели в субботнем номере вашей корнеплодной газетенки. Давно этой дурью маешься?
- Гм. С детства. Сад у нас был огромный. А вокруг плетень не плетень, забор не забор. Из жердей. Вечером оседлаешь какую прогибистую и гонишь дурь… километрами.
- Обиделся. Считай, пошутила, - Галина жестом попросила убрать из-под ног ведро с водой. – Стихи мне понравились, а фотография нет. Мог бы и не помещать.
- Я не помещал. Попросили, я принес.
- Ну… какая разница. Все равно не Пушкин. Притули-ка рейку.
Сдвинув с бровей по пиратски повязанный платок, она прижалась щекой к стене и зажмурила правый глаз. Недовольно поцокав языком, постучала ручкой мастерка по выступающему углу одной из плит:
- Как пьяный бык… После получки, что ли?
- Подправить?
- Ладно, скрадется. Ты лучше стихи почитай. Про смех, от которого с крыши потекло.
- Обижаешь, начальник. Я тебе лучше про другое…
- Нет. Вот это, - властно оборвала Галина. – Про другое мне муж и прочитает, и на практике покажет.
- Кгм… Мне, кажется, ты несколько опережаешь события.
Некоторое время Галина внимательно изучала гладкую, будто отшлифованную плиту. И вдруг удивленно радостно блеснула своими голубыми глазищами и, запрокинув голову, рассыпала по пустой квартире тонкий платиновый смех. Именно такому, матово-драгоценному, были посвящены несколько строчек в стихотворении, которое она попросила прочитать. Только там смех звучал издали и больше походил на звонкую каплю с заснеженной крыши весеннего первого дня. А здесь он был рядом. Он осыпал удовольствием с ног до головы, словно теплый летний дождь. Он заставил с восхищением подумать о безграничных возможностях природы, сумевшей так удачно соединить тело, душу и чувства и преподнести все это миру как единое целое. Как сваренное в крутом кипятке и очищенное от скорлупы яичко. И это нежное подрагивающее яичко с искренним интересом разглядывало сейчас с высоты шаткого деревянного приспособления торчащую внизу, умеющую иногда мыслить, стоеросовую суковатую дубину. Выступивший на щеках яркий сочный румянец, казалось, пропитал и небрежно свисающие длинные концы штапельного платка. Полные чувственные губы изредка приоткрывались, обнажая молочные, ровные, как зерна в кукурузном початке, с ребячьей щербинкой посредине зубы.
- Классно. Молодец. – Галина посмаковала эти два слова, как два кусочка тающего во рту «Бизе». Буквы «с» и «ц» звучали у нее с таким же сексуальным оттенком, как и у Аллы Борисовны Пугачевой. – Значит, я про тою-сею-этую, а ты про нее и не помышлял. Обалденный шарм…
- Не сомневаюсь, что ты про эту «тою-сею» тоже сказала машинально. Мне кажется, прошедший выходной не оправдал возложенных на него тобой надежд.
- О-о! Ты еще и один из родственников Джуны? – немного удивилась Галя. Легкая тень раздражения упала на ее лицо. Она попыталась спугнуть эту тень улыбкой. И не смогла. Размешав подсохший раствор, нашлепала на стену сырых чуреков и раскатала их полутерком в сплошное известковое тесто. Пропал наметившийся было контакт. «Искра ушла в баллон…». Впрочем, разве из-за всплеска незапланированных эмоций что-нибудь могло измениться? Разве завтра солнце стартовало бы не с территории Японии, а с владений Объединенной Республики Германии, потому что «либе убер аллес»? Ну, это уж совсем… В конце концов не эта, пусть чем-то не такая, отделочница заставляла радоваться приходу нового утра, не она помогала избавляться от навязчивых мыслей о ненавистной работе на заводе, о раздорах с начальством, о конфликтах в родном коллективе. И не с ее помощью выдавливался тугоплавкий, как баббит, скуластый раб. Но почему тогда по утрам хотелось добраться до строительной площадки побыстрее, а рабочий день, чтобы продолжался подольше. И почему, черт побери, вдруг так остро возникло ощущение тревоги.
- Я влез не в свое дело?
Выковырнув концом мастерка выступавшую из массы ракушку, Галина раздраженно передернула плечами. Длинный полутерок снова забегал вверх и вниз, оставляя на сырой поверхности штукатурки сырые волнистые линии. Наконец она соскоблила раствор с краев полутерка в ящик и разогнулась. По круглым с ямочками щекам скатывались прозрачные капли пота.
- При чем здесь ты. Ты всего-навсего сказал правду, - присев на краю козлов, она протянула руки вперед и, найдя точку опоры на плечах своего подсобного рабочего, спрыгнула на пол. – Пять минут перекура, а затем передвинемся дальше, - она сняла перчатки. – Как ты точно подметил, еще одно воскресенье не оправдало возлагаемых на него надежд. Просто какое-то наваждение. Ты тоже рыбак до нервного зуда в пятках?
- Нет. Хотя, надеюсь, мужчина. У меня другие интересы. И проблемы.
- Всю неделю с утра до ночи вкалывать с шабаями, чтобы единственный выходной провести снова в одиночестве в зарослях куширя.
Галину, видимо, не интересовал ответ на свой вопрос. Семейная трагедия, о которой вряд ли подозревали даже близкие подруги, неожиданно была добровольно обнажена перед, совершенно посторонним человеком. И теперь стало ясно, почему она никак не реагировала на завистливые возгласы отделочниц, а молча садилась в подкатившую «Волгу» и резко хлопала дверью, словно стараясь отсечь незаслуженную похвалу. Но воскресения, скорее всего, были пиком возрастающего изо дня в день раздражения. Жена тоже начала с того, что однажды в приступе бешенства крикнула: «Мне надоело видеть твою сгорбленную спину…». Картина чужой семейной жизни оказалась идентичной своей собственной. А может, все не так?
- Да, приятного мало.
-Дочке шестой годик, а мы еще ни разу не сходили всей семьей просто в сквер через дорогу. Только и знаешь, что в кооперативных хоромах изображать из себя облаченную в китайский халат русскую барыню, да помогать любящей свекрови, подбивать дебит с кредитом в многочисленных счетах.
За окном пролетела вниз пыльная хвостатая комета. За ней еще несколько. На седьмом этаже наконец-то приступили к подготовке помещений к отделочным работам. Снизу от подъезда донеслась привычная ругань спугнутых с насиженных мест слесарей-сантехников и электриков. В ответ сверху начали сбрасывать ненужные, большие гипсолитовые плиты. Те из них, которые падали плашмя на узкий бетонный пятачок у входа, взрывались маленькими бомбами. Гулкое аханье заметалось по лестничным пролетам, по звонким комнатам. Осколки барабанили по железным бочкам из-под меловой пасты, купороса, краски, догоняли прыснувших в разные стороны рабочих. Галина передернула плечами, опустилась на корточки. Между тонкими, капризно изогнутыми бровями, индийским знаком принадлежности к высшей касте начало проступать пятно от подсыхающей капли раствора. Впрочем, вся поза, позволительная алкашам, бродягам и людям, уже не ждущим подарка от судьбы, говорила не об усталости молодой женщины, а наоборот, о неизрасходованной силе, которую приходилось скрывать до поры, до времени. Эта сила категорически отвергала, возникшее было первоначальное сопереживание. Скорее, через нее прозвучал призыв помочь отомкнуть стальную решетку, за которую она была упрятана. Сила возбуждала, призывала быть мужчиной. Между отворотами клетчатой мужниной рубашки угадывались не стесненные бюстгальтером шары грудей, выпирающие вперед округлые колени, продолжались достаточно длинными бедрами. А дальше обтянутая складками ушитого подола рубахи тонкая талия, снова выпуклости, высокая шея, мягкие линии подбородка, зовущие, несмотря на печально опущенные уголки, припухшие губы. Невесомая прядь светлых волос, потревоженная случайным дуновеньем ветра.
Из дали смеешься чуть слышно
И нежный твой смех для меня,
Как капля с заснеженной крыши
Весеннего первого дня…
Господи, какая рабкоровская графомания, соответствующая разве что заляпанным известковым раствором брюкам, скрывающим тело Женщины. Да еще этот грубый железный мастерок в правой, с каплей золота на безымянном пальце, руке. О чем думала Вера Игнатьевна Мухина, когда ваяла символ социализма? Неужели только о том, чтобы «Колхозница» могла удержать массивный «серп» и еще более массивный «молот» своего соседа по громоздкому постаменту? Почему Кустодиев видел вокруг себя одних пышнотелых лабазниц с задами, похожими на английскую букву «даблъю»? И при чем здесь вообще серпы, молоты, наковальни, булки, баранки, если художник или скульптор пытается создать образ Женщины? Разве для нее это такая уж необходимая атрибутика в нынешнем и далеком прекрасном будущем? Почему месье Ренуар стремился окружить женщину цветами, а в студии Грекова ее до сих пор облачают в военную форму или рабочий комбинезон и вручают винтовку или отбойный молоток? К чему мы идем под чутким руководством нашей единой и неделимой партии? Что ждет Женщину впереди? Или уже ничего, кроме кирзовых сапог, грубых рабочих рукавиц и китайского, домашнего халата!..
На какое-то время глаза застлали клубы поднятой двадцать первой «Волгой» пыли. Бросив машину в крутой вираж, таинственный шофер притормозил у обочины дороги. И растворился в зелени далеких деревьев. Но Галина осталась на месте. Она по-прежнему сидела на корточках возле неоштукатуренной стены, по-прежнему не выпускала из рук мастерок, похожий сразу на два соединенных концами серпа. От внезапно пришедшей в голову мысли вспотели руки. Это была абсолютно антилогичная мысль, потому что обвинения в адрес мужа: «Мне надоело видеть его удаляющуюся спину», и обвинения жены: «Мне надоело видеть твою сгорбленную спину», звучали одинаково и должны были вызывать сочувствие и понимание не только ситуации, в которой оказалась женщина напротив, но и своего собственного положения.
Этого не произошло. Может быть потому, что Галина заранее отвергла сострадание, а может, причина была в другом - в своей душевной разобщенности. Или в жестокосердии. Но шаг – верный не верный, праведный – подлый, был сделан. Голос показался чужим. И все-таки он прозвучал твердо:
- Я приглашаю тебя к себе в гости.
Галина резко вздернула подбородок вверх. Казалось, еще секунда, и мастерок по воле хозяйки опишет крутую дугу. Но состояние аффекта продолжалось всего несколько мгновений. Галина пригасила голубые зарницы и тихо произнесла:
- Я знала, что рано или поздно это произойдет. Не потому, что все вы одинаковы… И все-таки я подумаю над твоим предложением. У нас еще достаточно времени. Не так ли?
- Не знаю. Я должен оставаться здесь до сдачи дома под ключ.
- Именно это я имела в виду. А теперь мы примемся за работу. И почитай, пожалуйста, свои стихи, от которых все в бригаде тащатся как тараканы от дихлофоса…
Еще одна неделя пролетела фанерой над Парижем. Коротенькое письмо от жены с просьбой заплатить за детей в садик, так и осталось без ответа, хотя деньги были внесены сразу. Кошмары донимали все реже. Раб усыхал как дерево с подрубленными корнями. Галина по-прежнему была равнодушна, словно ничего не произошло. Вместе с девчатами так же подкалывала над единственным на стройке поэтом, подтверждая сложившееся мнение о своей неприступности, о семейном благополучии. И не переставала загонять в тупик пренебрежительным равнодушием и неожиданными капризами.
Но однажды, под конец рабочего дня, спрыгнув с козлов на пол, она не отстранилась, как обычно от обнявших ее рук, не остановила взглядом попытку прижать посильнее. Подняв голову, она долго испытующе рассматривала душу. И, наконец, разлепила свои девичьи губы:
- Сегодня муж отвезет меня в поликлинику. Я возьму номерок на завтра. На после обеда. Так что, до конца смены ты безработный.
- Я буду ждать тебя на Северном. У гастронома на углу Космонавтов и Королева. Это не так далеко отсюда. Всего несколько остановок.
Поспешность, с которой были сказаны последние слова, вызвала на лице Галины невольную улыбку. Она чуть отклонилась назад и приподняла бровь, как делала, когда собиралась спихнуть с губ очередную колкость:
- Я много читала и много слышала о поэтах. Неужели и ты, поигравшись с очередной бедной поклонницей, посыплешь голову пеплом любви только затем, чтобы она поседела еще больше?
- Ну что ты, малыш. Я просто пьян от этой любви. Вот и вся разгадка моего нетерпения.
Она снова впилась пристальным взглядом в душу. Долго перебирала там, как тряпки в старом сундуке, разноцветные чувства. И. Устав копаться в чужом добре, недоверчиво и грустно усмехнулась. Услышав хриплый голос, рыжей и худой, как пропитанная олифой дверная доска Александры, поднырнула под руку. Через минуту, спускаясь по лестнице, они обе громко ржали над очередной, придуманной детдомовкой Александрой, хохмой. И в хохме этой самым глупым и неумелым был поэт.
Какой долгой бывает ночь, и какой короткой вечность. Казалось, летящим навстречу шагам, неслышным поцелуям, невидимым прикосновениям шелковой женской кожи не будет конца. Само лето затаило знойное дыхание. Среди бетонных плит успели вырасти алые маки. Бархатными вечерами в глубоком небесном омуте дрожали драгоценные бриллиантовые колье и алмазные подвески, чуть покачивались сбоку набок крупные рубиновые броши, обрамленные рассыпанным вокруг горстями бесхозным жемчугом. И вот уже: «Скоро осень, за окнами август…». Конец августа. Нет, кусты еще не темнели от дождя, и с них не осыпался холодный мелкий бисер. Но скоро осень…
С балкона на девятом этаже были видны пока еще ярко-желтые лоскуты стерни, разделенные жерделовыми и яблоневыми посадками, убранное бледно-серое кукурузное поле с рощей грецких орехов на дальнем его конце, и темны селевой поток Аксая, чуть в стороне за которым, словно упавшее с неба легкое дымчатое облако, забытый Старочеркасск. Ближе, в низине, перед жиденькой березовой рощицей и сплошным зеленым пятном садов, обросший корявым карагачем и серебристой, похожей на «развесистую клюкву» ивой, Темерник. За ним, на широколобом холме с поселком Мясникован в основании, бело-красно-голубой массив Северного. Слева над холмом, на невысоком бугре, бывший женский монастырь, а теперь армянская церковь Сурб-Хач с вечно золотым куполом, увенчанным григорианским крестом. Перед церковью прорытый лет пятнадцать назад уродливый водоем. Древний каменный мост, переброшенный через разбегающуюся на два рукава речку Темерник, ведет к центру острова со старинным, обложенным камнем же, бассейном. Сияние купола и креста намного значительнее, чем игра пастельных тонов всего огромного Северного массива, чем игра теней на обозримом пространстве.
- Красиво!
Галина доверчиво прижалась щекой к грубому рукаву мужской рабочей куртки, надолго затаила дыхание.
- Красиво, Галя. Странно, ощущение такое, будто все это увидел впервые. Словно народился заново.
Было бы глупо предполагать, что и она видит и понимает, впитывает в себя эту красоту. Скорее всего, она ощущала ее уже подсознательно, потому что была поражена любовью. Мысли и чувства уже не принадлежали ей. Метастазы любви проникли так глубоко, что любое оперативное вмешательство только ускорило бы развязку. Странно, что любовь затронула ее одну. Видимо, в мужском организме имелся, заложенный самой природой более сильный иммунитет, хотя это великое чувство угнездилось и прогрессировало и здесь. Но его еще можно было заглушить, если вовремя прислушаться к самому себе.
- Я люблю тебя. Ты не надумал еще разрушить наши с тобой планы?
- Ну что ты. Как можно разрушить, когда ноги нащупали твердое покрытие, когда болото прошлой жизни все больше затягивается вонючей ряской. Теперь все зависит от тебя.
- Я люблю тебя. И боюсь, что об этом знает не только Александра…
Нет, сияние купола и креста на старой армянской церкви были не самым значительным в окружающем мире. Оно казалось тусклым лампадным огоньком по сравнению с блеском в широко распахнутых глазах Галины. И ничто не могло затмить, заслонить, загасить этот блеск, так велика была сила, питающая его. Он появился после разговора о том, что пришла пора упростить сложности во взаимоотношениях. Уехать в другой город и уже там начать новую самостоятельную жизнь. Возок с пьяными от любви седовами остановить могло только чудо.
- Ты не забыл, что завтра у Александры день рождения?
- Ты придешь одна?
- Я хочу быть только с тобой.
- Я тоже…
В прихожей возле мусорного ведра валялось очередное тревожное письмо от жены. Детская обувь мешала собраться с мыслями. Но эта метелица в голове появилась лишь тогда, когда в замке поворачивался ключ. Сиюминутные возвращения в прошлое не пронзали, как прежде, тоской насквозь, не пробуждали чувства острого одиночества. Они жили отдельно от заполненного другими заботами сознания. Сегодня у Александры был день рождения. На улице шел по-осеннему мелкий холодный дождь. Люди на остановке транспорта зябко передергивали плечами, натягивали на головы полиэтиленовые кульки. Трамваи и автобусы снова затерялись где-то на бесконечных своих трассах. Они бродили как собаки по весне, пристроившись друг другу в хвост. Тоненькие струйки воды скатывались со скул на шею, а с нее бороздили тело под рубахой, вызывая неприятную дрожь. Лишь букет из трех кипенно-белых хризантем выходил из глубокого обморока, в который упал еще по дороге с цветочного базара. Наконец из-за поворота показался тяжело волочивший продавленный зад троллейбус. Ушные перепонки засверлила долгая скрипучая исповедь. Но с пересадочной площадки перед РИИЖТом уехать на «Военвед» оказалось проще. Скоро мимо проплыло, похожее на одно из крыльев московской знаменитой «Бутырки», здание редакции газеты Северо-Кавказского военного округа. Автобус выпустил лишние газы и замер у погнутого железного столба. Узкий кривой переулок начинался темно-красной, кирпичной кладки, четырехэтажной коробкой. Все здания здесь были на одно, перекошенное и закопченное лицо. Из всех подъездов одинаково тянуло мышами и густыми запахами южнорусской кухни, в которых можно было угадать и русские щи , и кавказский шашлык, и украинский борщ, и казацкий пареный кукурузный початок. Выщербленные лестничные ступеньки вывели на второй этаж к рассохшейся, крашенной двери. Александра открыла сразу. Подавшись рябоватым, узким лицом вперед, громко зашептала, блудливо шаря стеклянными глазами где-то за спиной:
- Слушай, Галка пришла не одна. Говорит, не могла сдернуть. Где ты пропал?
- Может, мне уйти?
- Ты что! Мы тебя как писателя представили, - проворно выхватив букет, Александра распахнула дверь. – Проходи. Все уже за столом.
Пол в прихожей был заставлен обувью. На крючках топорщились мокрые зонты, в дальнем углу привалились к стене две детские складные коляски с измазанными грязью колесами. Тусклый свет лампочки, серым сумраком оседавший на весь этот гостевой набор, вызывал чувство неуверенности.
- А к нам пожаловал писатель, - донесся зычный голос Александры. Восклицания в комнате поутихли. Подумалось, что все головы сейчас повернулись к входу. И требовалось сделать огромное усилие, чтобы переступить через неуверенность. Через порог горницы. За сдвинутыми вместе столами сидело человек пятнадцать гостей. Но Александра не дала возможности осмотреться. Зайдя за спину, толкнула к свободному посреди застолья стулу и насильно всунула в руку пузатый фужер.
- Опоздавшему штрафную, - крикнула она.
Гости дружно поддержали традиционный клич. Водка была холодной. И все равно дыхание перехватило еще до того, как завиднелось дно. Но это оказалось не самым страшным. Как только зеркальный венец опрокинулся на стол, давая возможность разглядеть, сидящих напротив, дыхание споткнулось во второй раз. Больше оно не восстанавливалось до тех пор, пока безразличие не завладело всем существом. Сначала из легкого голубоватого тумана проступили сверкающие глаза Галины. Затем ее розовое лицо с, будто алмазными, подвесками в маленьких ушах. Высокая шея, вокруг которой одна тонкая короткая, другая длинная толстая с кулоном золотые цепи. Небесного цвета, облегающее грудь, наверное, очень дорогое платье с широкими рукавами. В светлых волосах терялись крохотные незабудки. Несмотря на огонь в глазах, от всей фигуры веяло яркой, немного холодной красотой. Рядом с Галиной сидела похожая на живой подарок, вся в розовом, девочка лет пяти-шести. И отец девочки. Это невозможно было не понять. Хотя бы по излому бровей, по чистому лбу. Молодой мужчина обладал правильным, чуть удлиненным лицом. На широкой груди курчавились густые светлые волосы. Загорелые, обнаженные по локоть закатанными рукавами салатной рубашки, жилистые руки спокойно возлежали на краю стола. Такой силой, такой внутренней раскованностью несло и от отца, и от дочери, и даже от самой нездешней Галины, что голова невольно ушла в плечи. Потянуло, как нашкодившему псу, залезть под стол м безропотно принять пинки носками грязных туфель. Все разом возвратилось на круги своя. Осталось поблагодарить Александру за неприязненные, украдкой, взгляды, за то, что она, и только она, уговорила мужа Галины придти сюда, и даже за полуведерный, наполненный до краев водкой, фужер. На освободившееся в душе место хлынула привычная хандра. Надо было как-то оправдать свой визит и уйти. Но это оказалось не просто. Кто-то просил почитать стихи, кто-то подливал водку в фужер, кто-то приглашал танцевать. Все было слишком пошлым в этом правильном, заранее продуманном мире, без малейшего снисхождения к неустойчивым. И тихий шепот полупьяной Галины, и ее ищущие ответа руки, и обшарпанная, какая-то гнилая кухня, в которую она сумела затащить.
- Любимый, я не могу без тебя…
- Уйди.
- Милый…
- У-хо-ди-и. Я ненавижу тебя.
Скрипела старая табуретка, терзала в дверях носовой платок Александра, боясь, что посторонний подсмотрит эту сцену. Запихивая волосы в рот, глухо, по-бабьи мычала Галина:
- Что бросил? Бросил?
И снова рекой лилась водка, снова о чем-то просили, требовали, куда-то тащили. Пока не наступила тишина. Тогда хмель взял власть в свои руки. Он замахнулся на Александру, попёр напролом к двери, к выходу из проклятого дома. Но судьбе было мало душевной боли. Она жаждала влепить окончательную точку.
- Мы не оставим его, сквозь дикую пляску мыслей пробился голос Галины. – Мы отвезем его домой.
- Ты знаешь, где он живет? – спокойно поинтересовался ее муж.
- Да знаю.
- Ну что же… Пойдем ловить такси.
На каждом повороте, на каждой выбоине внутренности выворачивало наизнанку. Шофер тормозил, клял, на чем свет стоит свою добродетель, и снова срывал машину с места. Но когда подъехали к дому, в голове прояснилось. Только рот все еще был забит остатками горькой каши. Рука нащупала кнопку лифта, и он вознесся на восьмой этаж, прямо к обитой дерматином двери с цифрой «104» во лбу. Шофер сунул деньги в карман и загудел вниз. Муж Галины помог повернуть ключ в замке. Пройдя в горницу, он долго разглядывал стереоприемник, на проигрывателе которого лежала любимая пластинка его жены. Затем подошел к окну, раздвинул плотные шторы и задумчиво покачался с пяток на носки. Прислонившись к дверному косяку, Галина с тревогой изучала его широкую спину. Во всей фигуре ее слабо ощущался уже намек на прежнее состояние. Эту, почти чужую женщину, беспокоило только одно, о чем так надолго задумался муж. Рука машинально теребила волосы на голове дочери, подрагивал подол платья. Наконец, муж выбросил окурок в форточку и подхватил молчаливо впитывающую в себя происходящее девочку на руки.
- Нас провожать не надо.
- Конечно, - поддержала его Галина. – Дорогу мы знаем, а ты закрывайся и ложись спать.
- Нет… Прошу вас. Мне уже легче. Ну… хотя бы до угла дома.
Дойдя до двери, муж Галины обернулся и чуть приподнял одно плечо, как бы спрашивая: «Разве тебе мало того, что уже произошло?» И, поняв все, взялся за ручку.
Громоздкое здание напротив загораживало мир. Каменный мешок переполнился резкими после дождя запахами, исходящими от незатянутых асфальтом клочков земли, от мелких деревьев, от неувядших еще цветов на подобиях клумб. Воздух очистился от пыли и вони. Он струился прозрачной родниковой водой, в которой разбавили добрую порцию синьки. На слабом ветру колыхались развешенные вдоль балконов наволочки и простыни, вместе с ними насыщались синевой стандартные оконные лужицы. Было тихо и неуютно. Узкий тротуар добежал до угла дома и оборвался перед забирающей влево широкой желтой полосой из укатанной тырсы. Впереди заблестел отшлифованный множеством подошв, открытый всем ветрам бугор. За ним, как на дне моря, маячили башни и коробки, этажерки и крепостные стены Северного жилого массива, обломанными ступенями спускающегося вниз, к невидимому бетонному мосту через, когда-то судоходный, а теперь задушенный многими дамбами с тухлыми водоемами при них, Темерник. За мостом город взбегал на второй пологий холм, и растворялся за следующим, увенчанным красным маяком телевышки. Всю эту торопливую каменную россыпь пропитывала насквозь призрачным светом громадная луна, зацепившаяся за крышу одной из башен Северного.
Муж Галины остановился, опустил девочку на землю. Лицо его по-прежнему было спокойным.
- Дальше мы пойдем сами, - не принимающим возражений голосом сказал он.
- Да. Мы пойдем сами, - как эхо повторила за ним Галина.
Вот и все. Настала пора возвращаться назад, в стылый сумрак комнат. В проклятое одиночество. К детской обуви, к фотографии в спальне, к письму от жены возле мусорного ведра. Кончилась еще одна принесшая очередное разочарование, напрасная связь. Шевельнулся, наливаясь силой, раб. Расправил грудь, вызвал волну забытого страха. И нужно было собрать остатки воли для того, чтобы попытаться оторвать подошвы от асфальта, пока он не бросил на колени прямо здесь, не заставил грызть. Землю, не напугал тех, троих, похожим на приступ эпилепсии припадком. Они уходили. Высокий широкоплечий мужчина, молчаливая его дочь и начавшая трезветь от любви жена. Красивые, стройные. Луна обливала их фигуры мощными потоками света, устилала дорогу голубыми коврами. Она словно нарочно старалась подчеркнуть каждую совершенную линию, каждый правильный изгиб, заставляя сравнивать себя с дрожащей бездомной собакой. Но это уже не была семья, потому что идущая рядом с Мужчиной Женщина стала бесплодной…
Где-то далеко, в одном из жилых отсеков четырехэтажного хрущевского полубарака, часы отбили время. Бой был настолько приглушенным, что разум заострял на нем внимание почти машинально. Так воспринимается лишь непредвиденная опасность. Мысли перескочили в обычное свое русло, возвратили в действительность. В комнате царствовало громкое тиканье. Матово отсвечивал лунный циферблат. Воздух за окном посвежел, усилилась метель. Теперь на дно каменного колодца падали не отдельные крупные хлопья, а сыпался сплошной пух. Земля укрывалась голубоватой периной. Тополиная зима. Утром дворники нагребут на обочины тротуаров грязные сугробы, люди протопчут множество тропинок. Захотелось выйти на улицу и слепить мягкую теплую бабу, пока пух чистый, девственный. Или хотя бы накатать пушков. Мозг устал ворошить прошлое. Тем более, что из всех чувств воспоминания будили только разочарование. Сто раз прав Карнеги Дейл, призывавший отсекать приносящие беспокойства прошлое и будущее. Тысячу раз права старость, перед сном возносящая благодарность Богу за каждый прожитый день. Но как заставить себя последовать совету мудрых, как вдолбить в собственную голову изречения великих Платона, Калидасы или Омара, как поверить им, когда сама разумная Жизнь зиждется на двух неотъемлемых факторах: прошлом – человек жив памятью и будущим – человек жив надеждой. Он обязан знать историю, обязан мечтать, иначе он превратится в животное. Иначе духовная смерть. И не сам ли старый Омар противоречит себе, когда глаголет:
Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало.
Два важных правила запомни для начала:
Ты лучше будь голодным, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Так какое же из правил важнее? Эти два или первое, об отсечении прошлого и будущего:
…Ни былой, ни грядущей минуте не верь,
Верь минуте текущей, будь счастлив теперь!
Какое правило вытекает из первого? Какое из второго, из третьего?…Их так много, в них столько мудрости. Но все они взяты из Жизни. А Жизнь – есть прошлое и будущее. Лишь эти две аксиомы, соединившись, могут дать настоящее. Мир состоит из Противоречий. Пока существуют Противоречия, будет существовать Мир. Будет продолжаться Жизнь. Это Истина. Значит, общего для всех правила нет.
Оставь надежды свои, вступивший в Жизнь. Ты – никто! И ты – все!!!
Письмо незамеченным соскользнуло с ладоней на пол, на клочки бумаги. Лунный луч равнодушно пошарил по конверту, по высунувшемуся из него пестрому углу почтовой открытки. И снова сосредоточился на крохотном тополином зернышке, у которого еще оставался шанс прорасти где-нибудь на обочине тротуара или за городом. Вознестись двадцати пяти метровой свечей и спеть гимн свету и теплу. Миллиарды его собратьев падали на землю, укрывали плотным слоем жестяной козырек подоконника снаружи. Зачем? Для чего Природа тратила лишнюю энергию? Ведь дорогу к солнцу все равно пройдет сильнейший. Еще кого-то изберет Его Величество Случай. Остальные погибнут. А может она, как и люди, не уверена в будущем? И чтобы выжить, свято блюдет библейский закон: "«плодитесь и размножайтесь"»? Но во избежание эпидемий, трагедий и войн, не лучше ли создавать мало да надежно? Или мир и вправду так молод, несовершенен и неразумен, что знает только этот тараканий способ защиты от постоянной угрозы? От какой? От кого?..
Господи! Как все просто. Конечно, ж мир молод. И бояться он должен одного – собственной агрессивности.
Снова все вернулось на круги своя. Без борьбы, без Противоречий нет Жизни. Страшно. Жестоко. Наводит на мысль, что на Земле не будет мира. Не будет тишины, спокойствия, благополучия. До тех пор, пока человечество не постареет, Только тогда Разум сможет
п-р-и-о-с-т-а-н-о-в-и-т-ь самоуничтожение. Но для этого нужно взойти на вершину Голгофы…
В комнате стало душно. Негромко скрипнул старенький стул, освободившийся от телесной тяжести. Закрылась обитая зеленым линолеумом дверь. Спящий дом впитал в себя звук осторожных шагов по лестнице. Под стены четырехэтажного кирпичного дома намело уже небольшие сугробы. А пух все падал и падал, укрывая деревянные столики и шаткие скамейки, вытоптанные клумбы и неубранные посреди двора кучи мусора из сухих ветвей и прошлогодних листьев, создавая впечатление первозданной чистоты. И боязно было сделать по голубоватому насту первый шаг. На втором этаже такого же темного неуклюжего здания напротив едва теплилось единственное окно. То ли забытая всеми древняя старуха перебирала четки из маленьких позеленевших икон с почти стертыми на них ликами пропавших без вести, убитых, распятых святых, то ли безбожник пытался замолить грехи. А может, кому-то не хватило дня. Странным было это тусклое пятно сквозь тополиную метель. Оно словно взывало о помощи. Но чем помочь блуждающему в лабиринте жизни. Прошлого не вернешь, будущее у каждого свое.
- Эй, друг. Закурить не найдется?
Из густой синевы подъезда, над которым теплилось окно, вышел молодой мужчина в спортивном костюме. Сделав несколько шагов по белоснежному насту, остановился, облитый с ног до головы светом заплутавшей в кронах пирамидальных тополей близкой луны. Позади грязными пятнами зачернели неровные, смазанные следы от домашних тапочек. Но мужчина оказался первым, кто посягнул на девственность, От того же подъезда тянулась строчка аккуратных, будто точеных, еще одних следов, торопливо пропадавших за углом здания. В груди шевельнулось чувство разочарования. И первый шаг в сторону мужчины был уже не таким осторожным. Прикурив, тот нервно оглянулся назад. Затем поднял кверху немного растерянное, грубовато-мужественное лицо. Скользнув по вершинам деревьев, по карнизам домов слепым взором, опустил голову, вызвав этим движением странную неловкость. Стало неуютно и прохладно, словно пушинки превратились в настоящие хлопья снега. Молчание стало затягиваться. Нужно было что-то делать. Или уходить, предоставив мужчине самому решать свои проблемы, или искать какой-то повод для разговора. Огонек на его сигарете добрался почти до фильтра. Мужчина пальцами машинально сбивал отростки пепла на землю, на тапки, носки которых покрылись слоем пуха. И продолжал молчать. Из ветвей наконец-то показался крутой бок, будто накачанного воздухом ночного светила. В его мощных лучах хлопья закружились еще быстрее.
- Луна…
Мужчина сморгнул, с недоумением огляделся вокруг, как бы пытаясь уяснить то, о чем ему сообщили. Затоптав окурок, снова посмотрел назад, туда, где пропадали аккуратные торопливые следы.
- Метель, - после некоторой паузы сипло отозвался он. – Дочка, понимаешь ты, привыкла возле мамкиной титьки. Не спит…