Казак Вакула занимался тем, что возил чумаков, едущих вдаль за мазой. У него были черные, поблескивающие в тусклом свете усы, лихой чуб и искорка в глазах. Видя перед собой такого справного казака, чумаки, не раздумывая, доверяли ему и себя и свои пожитки. Набрав полный воз чумаков, Вакула хватался за рукоять своей огромной ладонью, и воз мягко трогался с места, погружаясь в темень цвета безлунной полтавской ночи.
Она, темень, имела форму бесконечного цилиндра, увитого, словно плющом, сонными, серыми от жизни без солнца и влажными от сырости змеями. Эти змеи были загадкой для казака Вакулы - он никак не мог постигнуть, где кончается одно змеиное тело и начинается другое. Иногда ему думалось, что змея одна - раз в десять длиннее, чем тот бесконечный цилиндр, вдоль которого ездил воз, поскольку обвивала она цилиндр раз десять вдоль и поперек.
Казак Вакула не был женат, поэтому, погружаясь во влажную теплую темень, каждый раз испытывал неясное томление. Ему было лет тридцать, но он, как настоящий молодой православный казак, был еще девственник - чумацкий воз занимал весь его день, а к ночи он так уставал, что, придя в свою коморку, сразу же валился на кушетку и спал до самого утра без всяких сновидений. Газет Вакула не читал, но слушал радио и кассеты, которые иногда оставлял ему вместе с японским плеером его добрый товарищ, сменщик Иван.
Поскольку Вакула возил чумаков вдаль за мазой, этой самой мазы скопилось у Вакулы довольно много. Не то чтобы Вакула был бережлив, но, ведя холостой образ жизни, он практически не тратил мазу - только на еду и редкое вечернее пиво. Свою мазу Вакула всегда имел при себе - во внутреннем кармане униформы.
И была у казака Вакулы любовь - чернобровая востроносая Оксана, выглядывающая казака из окна своей хатки. Когда Вакула подъезжал к ней, то всякий раз подмигивал Оксане и моргал черным усом своим, а Оксана улыбалась и махала казаку платочком. Иногда Оксана выходила на перрон, чтобы поболтать с Вакулой минутку о том, о сем. Вакула уезжал в темень, и змеи на стенах казались ему тогда изящной вышиванкой, таинственным орнаментом, скрывающим какое-то глубокое знание - о солнце, которое Вакула видел давно, в детстве, о людях, которыми оборачивались чумаки под солнечными лучами, о счастье, в которое превращалась маза, покидая цилиндрическую темень.
Девствующий Вакула был хоть и весьма дюжим, но стеснительным казаком, и столь же девственная восемнадцатилетняя Оксана страдала от этого и украдкой вздыхала, сидя в своей стеклянной хатке и рассеянно нажимая на эбонитовые кнопки с облупившейся краской. Ей хотелось, чтобы казак взял ее однажды с собой в эту влажную, теплую темень, туда, откуда усталые чумаки привозили к вечеру пухлые пакеты с мазой, где играл джаз и хохотали безмятежные ровесницы Оксаны, катающиеся на роликах; где пили пиво и водку знатные чумаки-спонсоры, доставшие мазы и тратившие ее с непонятной Оксане уверенностью в том, что завтра они найдут столько же мазы, если не больше; где всеми делами заправлял толстун и весельчак, городской голова, у которого мазы было больше, чем у всех чумаков, вместе взятых. У самой Оксаны мазы было совсем немного, получала она ее раз в месяц и с грехом пополам распределяла по счетам за телефон и отопление.
И вот однажды казак Вакула все-таки решился. Он попросил Ивана подменить его на часок, сам же тайком прокрался мимо стеклянной хатки, чтобы Оксана не дай бог не заметила его, и ступил на самодвижущуюся лестницу. Сойдя с лестницы минуты через две, Вакула ощутил сильное головокружение - с плоской верхушки стеклянного купола, с которой стартовала в небо крылатая буква "М", падали на пол невообразимые солнечные лучи, и воздух пах не резиной, а какой-то неизвестной едой: запах исходил из дальнего угла залы, где за столиками деловые чумаки уплетали всякую-разную снедь, расплачиваясь за нее таким количеством мазы, что почти уже пришедший в себя Вакула испытал сильнейшее сердцебиение и схватился рукой за грудь. Пальцы Вакулы нащупали пакетик с его собственной мазой, показавшийся теперь смехотворно тощим, значительно тоньше того куска колбасы, который поедали чумаки, засунув его меж двух половинок поджаристой маковой пампушки.
Стараясь не глядеть на жующих чумаков и ощущая помимо сердцебиения неприятные позывы в желудке, Вакула купил букетик чахлых, ничем не пахнувших, ландышей и побрел к лестнице. Он чувствовал, как солнечные лучи, похожие на то, во что должна превращаться маза, давят ему на плечи, словно масляный пресс, выжимая тяжелый летний пот и оставляя вместо тела рыхлую, нежизнеспособную халву. Сгорбившийся, усталый, словно перетаскавший на своем горбу полсотни мешков с солью, Вакула постучался в стеклянную хатку Оксаны, пряча букетик за спиной.
- А, это ты, Вакула? - Улыбнулась Оксана. На ее румяных щечках появились смешные ямочки - А почему ты не на смене?
- Иван подменяет, - пробормотал Вакула, потупив взор. - Я того...
- А что же ты здесь ходишь? - Оксана достала зеркальце и стала припудривать носик, водя зеркальцем, чтобы разглядеть свое кругленькое личико со всех сторон.
- Я того... - Вакула вытащил из-за спины букетик и протянул Оксане. Рука его дрожала, букетик слегка мазнул по Оксаниному носику, и от неожиданности Оксана отпрянула.
- Ой, что ты! А, ландыши, - Оксана взяла букетик и повертела его в руке. - Спасибо, Вакула. Ах, день сегодня какой жаркий, - Она положила букетик на доску с кнопками и стала снова разглядывать себя в зеркальце.
Вакула молчал, стараясь припомнить какие-нибудь слова, но вспоминались почему-то одни лишь междометия.
- А к нам тут одна женщина приходила, - Оксана опустила пудру в сумочку и достала губную помаду. - Туфли женские предлагала. Вроде и недорогие, только все равно до зарплаты еще неделя. Жалко, уйдут.
- Но я могу тебе одолжить! То есть, я хотел сказать, не одолжить, а... - Вакула чувствовал, что сейчас его судьба зависит от одного слова, никак не желающего становиться в конец предложения, возможно, потому, что параллельно в голове Вакулы происходил сложный подсчет мазы, в котором, помимо туфель, учитывались счета за телефон и отопление. Нет, Вакула вовсе не был скаредом, он лишь боялся, что на все мазы может не хватить. И не успела выстроиться та самая, нужная фраза: "Ты моя ясная панночка, ты моя самая светлая Маза...", как услышал Вакула хрипловатый голос:
- Девушка, а подскажите...
На стеклянную хатку облокачивался неизвестный подвыпивший модный чумак-спонсор, лет сорока, моложавый и хорошо одетый, с блестящей змеей-цепочкой на шее. В руке он держал надкушенную маковую пампушку с колбасной прослойкой и с аппетитом разглядывал Оксану.
- Какая симпатичная кралечка, - подумал вслух незнакомый чумак. - Не будь я Нехлюдьковым. А что вы делаете сегодня вечером? Но я, вообще-то, хотел спросить, где мне пересаживаться, чтобы доехать до "Вокзальной"...
- Сегодня вечером я работаю, - ответила Оксана, как-то странно поглядывая то на ухоженное лицо чумака-спонсора, то на маковую пампушку.
- Чудненько, - сообщил Нехлюдьков и откусил от пампушки кусочек. - Хотите? У меня еще есть.
Он извлек из своего чемоданчика точно такую же пампушку, но еще горячую, с выглядывающим любопытным листиком салата.
- Так значит, сегодня вечером вы работаете? - Многозначительно уточнил Нехлюдьков, протягивая булочку Оксане. Их глаза встретились и тут же договорились о чем-то таком, от чего Вакула сразу стал лишним, ненужным и нежелательным. Он отвернулся и побрел на перрон, куда вскорости должен был подъехать управляемый казаком Иваном опостылевший воз.
- Все-таки, как бы мне доехать до "Вокзальной", - понесся вслед Вакуле интимный москальский говорок.
Прошло полгода. Несколько раз Вакула видел чумака Нехлюдькова у Оксаниной хатки. Сперва Нехлюдьков веселился, трогал Оксану за косу холеными пальцами, приносил огромные, похожие на расписные вазы, букеты. Потом он нашептывал Оксане на ушко что-то такое, от чего она густо краснела и испуганно, снизу вверх, глядела на большого, нависающего Нехлюдькова. Прошел месяц, Нехлюдьков, наконец, перестал захаживать к стеклянной будке, и Оксана сидела одна, не то чтобы печальная, но какая-то безжизненная, словно высосанное яйцо, и роняла на эбонитовые кнопки нескончаемые слезы, по капельке в час. Кап-кап, отстукивала вода в туннеле, и змеи казались Вакуле не таинственными орнаментами, а самыми настоящими гадюками - скользкими и тошнотворными. Кап-кап, капало с усов казака скучное пиво, которым он в последнее время стал увлекаться, что было непростительным для перевозчика чумаков. Кап-кап, отзывались эбонитовые кнопки Оксаниной печалью. Ни в этот месяц, ни в последующие четыре Вакула так и не решился подойти к ней.
А на шестой месяц Оксана неожиданно исчезла из своей стеклянной хатки, и на ее место уселась толстая и неразговорчивая тетка Маня, поклонница Павла Зиброва и Филиппа Киркорова. От этого Вакула совсем углубился в пиво и водку, несколько раз не вышел на смену и был с позором уволен. Через месяц, когда его собственная маза закончилась, Вакула стал просить ее у подорожных чумаков, в доказательство былых заслуг перед ними предъявляя метрополитеновские петлицы на своем кителе. Подавали неохотно - Вакула все еще был здоров и широк в плечах.
Как-то раз, бредя по длиннющему переходу от "Крещатика" до "Площади Независимости", Вакула, заворачивая за угол, наткнулся на простоволосую брюхатую женщину с худым бледным лицом, стоявшую у побеленной колонны с протянутой рукой. Отойдя метров десять, он обернулся и застыл на месте. Минуты две стоял Вакула, затем подошел и молча отвел волосы с ее лба.
- Вы меня с кем-то путаете, - сказала Оксана незнакомым, постаревшим голосом. - Меня зовут Катерина, мне девятнадцать лет, я жду ребенка, но мне нечем его кормить, потому что нет мне мазы. Уйди. Я никого не хочу видеть.
- Проклятая маза! - Прошептал Вакула. - Вот что делает она с людьми. Будь ты проклята, маза!
И от этих слов чумацкая лавина, неторопливо изливающаяся в переход, стала презрительно обтекать и Вакулу, и Оксану, и побеленную колонну, на которой, примерно на уровне Вакулиных глаз, было нацарапано неприлично обнажающее штукатурку слово - "МАЗА".
- Это он? Нехлюдьков?
- Да. Он обманул меня и сбежал. Где мне искать его? Ведь маза у меня совсем закончилась, а моя Маза никому не нужна. Я кинусь под поезд.
- Не нужно, Оксана, - прошептал Вакула. - Не нужно. Ведь я тебя...
- Ладно, Вакула, - вздохнула Оксана. - Мне идти надо. Здесь без мазы, пойду на "Льва Толстого".
Сказав так, Оксана стала спускаться по ступенькам, держась за перила, с трудом переставляя ноги. Вакула долго глядел ей вслед, а потом побрел в противоположную сторону, туда, куда стекалась лавина чумаков, чтобы пить пиво, слушать джаз и кататься на роликовых коньках.
Прошло еще восемь лет. Казак Вакула стал совсем седой. На станции "Харьковская" он подобрал сломанную бандуру с оборванными струнами, починил ее, натянул новые струны и теперь ходил по вагонам, наигрывая старые казацкие думы и собирая мазу. Богатые чумаки подавали охотно, поскольку пел Вакула чаще всего о казаках, у которых мазы не было. Вакула пел внутри освещенного стеклянного воза, свистящего в темноте, а по стенам туннеля вилась нескончаемая трубочка аппетитной, похожей на змею, молочной сосиски.
- Люди добрые, памажите... - Услышал Вакула детский голосок с противоположного конца вагона. - Остался я без матери-татка, остался я совсем без мазы, несчастный я сирота.
Они шли навстречу друг другу. Голос у мальчика был приятным - видимо, он унаследовал от матери не только замечательные черные брови, но и музыкальный слух, потому что голос его сам собою подстраивался под аккомпанемент Вакулиной бандуры. Было ему годков восемь, одет он был в залатанные джинсы, порванные кроссовки и грязную футболку с изображением маковой пампушки, стаканчика с трубочкой и большой желтой буквы "М".
- Ты чей, хлопчик? - Спросил Вакула, когда они встретились посреди вагона.
- Ничей. Сирота я.
- А зовут тебя как?
- Ивасик.
- Ты, наверное, голодный, Ивасик?
Ивасик поглядел на Вакулу с подозрением.
- А что?
- Пойдем, я тебя накормлю.
Вакула улыбался и подергивал себя за ус, глядя, как Ивасик уплетает маковую пампушку.
- Ты, Ваня, очень похож на свою мать.
Ивасик перестал жевать и уставился на Вакулу.
- А вы, дядько, знали мою маму?
- Знал.
- Какая она была, моя мама?
- Она, Ивасик, была настоящая Ма... То есть, я хотел сказать, настоящая мать, добрая, чудесная женщина. Порядочная, - добавил Вакула. - Таких сейчас очень мало.
- Она сейчас там, - Ивасик ткнул пальцем в потолок. - Наверху, на этой... поверхности. И у нее всегда много мазы. Очень много.
- Да, конечно, - кашлянул Вакула. - Очень много... манны небесной.
- Дядько, а можно мне с вами?
- Куда? - Не понял Вакула.
- Ну, будем ходить вместе. Вы будете играть, а я буду спивать. Много мазы заработаем, выберемся на эту... поверхность, найдем там мою мамку.
- Ну что ж, давай, Иван Вакулович, - улыбнулся казак Вакула, погладив мальчика по голове. - Я думаю, из тебя славный казак выйдет, только вот новую майку тебе купить надо бы.
- Так это, - нашелся Ивасик, - с первой мазы можно, да?
- Конечно.
Они расположились в переходе, у колонны. Вакула, нацепивший для солидности очки с треснутым стеклом и надевший дырявую соломенную шляпу, стал настраивать бандуру. Ивасик откашлялся, глотнул минеральной воды из литровой бутылки и приготовился петь. Чумаки все еще не обращали на них никакого внимания, озабоченно топая вдаль за мазой. И тогда ударил казак Вакула по струнам бандуры, и запел Ивасик чистым и звонким детским голосом:
Ой, блукае козаченько,
Ходить в чистiм полi.
Нема мази козаченьку,
Нема йому долi.
И, как по команде, поток чумаков стал завихряться, закругляться, и вскоре образовал вокруг Ивасика и Вакулы нервно колеблющееся, словно ожидающее какой-нибудь мазы, кольцо.