Жабы

© Александр Крашенинников

Жабы

Повесть

Тело женщины не просто было горячим, оно почти обжигало. Жестянщик почувствовал, что повернулся на бок, отодвигаясь от нее. А может быть, ему лишь показалось, что он это сделал.
Еще хуже постель, она будто выпивает, высасывает его, за ночь она сделала кожу настолько сухой, что больно пошевелиться.
Жестянщик сел на кровати в позе эскимоса – выпрямленные ноги сдвинуты вместе. Да, это его жена. Он сбросил с нее одеяло. Она лежала на спине, упирая ступни ног в постель и раздвинув колени.  Из распахнутой пропасти несло жаром, в любое другое время ему нетерпимо захотелось бы кинуться к этому вонючему источнику, в эту тесную каучуковую пещеру, связывающую землю с небесами. Но сейчас он, напротив, отодвинулся, на расстоянии осязая пекло ее тела. Она спала, отвернув лицо к стене, космы ее липких волос – они пристанут к пальцам, если дотронуться – закрывали крепкую молодую грудь.
В углу стоял большой глиняный кувшин, жестянщику хотелось встать и засунуть в него руку, левую, ту, что кажется, особенно горела, но он знал, что кувшин пуст.
- Эй! – сказал жестянщик, все еще не понимая, в сознании он или нет.
Она даже не пошевелилась. Мягкая подушка живота слегка отливала в утреннем свете, неясно пробивающемся через соломенные шторы. Он опять скользнул взглядом меж ее ног. Оттуда всегда пахнет рыбой, сыром, осиновой доской и еще, дьявол знает, чем. Почему он сегодня не чувствует этого? Он наклонился. Нет, абсолютно никакого запаха.
За перегородкой что-то пробормотал во сне ребенок, скрипнула доска его ложа. Во дворе прокукарекал петух, и крик его, хриплый и отрывистый, показался жестянщику воплем пьяного. Утро уже началось, и надо вставать. Может быть, сегодня он наконец сделает то, что должен был сделать по крайней мере месяц назад.
Он повернулся, чтобы спустить ноги на пол, и в этот момент на грубом полотне постели между ног женщины блеснула темная лужица. Он резко выпрямился, едва удерживаясь, чтобы не ударить ее, спящую, по лицу. Ткань нынче стоит пять цвингов за кусок. Ржавое пятно теперь не вывести. Но он заставит ее стирать, пока она не собьет козонки, пока щелок не превратит кожу рук в желе.
Внезапно жестянщик пододвинулся к ней и положил ладонь в эту лужицу. Раздражение медленно начало таять, сменяясь как бы скукой, потом умиротворением. Кисть руки, обнятая желанной влагой, точно бы растворилась, на месте нее он ощутил радостное тепло сонного летнего болота, насквозь пронизанного солнцем.
Грубое, жесткое лицо жестянщика смягчила слабая холодная улыбка, он поднял с пола тряпку и, стараясь не потревожить женщину, вытер лужицу. Поднес тряпку к носу. Она пахла оконным стеклом, родниковой водой и отдаленным облаком. Он отбросил тряпку и втянул носом воздух своей тесной хижины. В хижине тоже пахло облаком.
 Жестянщик спустил ноги на глиняный пол, осязая ступнями, как где-то в глубине земли быстро течет ледяная вода. Женщина спала, ее атлетическое тело ритмично дышало, будто под действием некой механической силы. Теперь из нее больше ничего не вытекало, красный незаживающий разрез источал горячие струения, но ничего больше.
Живот и ноги жестянщика в сером полумраке казались присыпанными пеплом. Уже несколько дней он, как и его жена, спит голым. Самое мягкое белье доставляет мучения, особенно ночью, прилипая к потному телу, а потом присыхая. Здесь, в хижине, и днем прохладно, по ночам же почти холодно. А они потеют.
Он хотел было встать, но, почувствовав головокружение, остался сидеть. Сейчас, когда он больше не лежал на грубой простыне из сарпинки, сознание полностью вернулось к нему. Но все же что-то было не так. Из-за опущенных штор он не мог видеть улицы, но знал, что дорога за деревней уже освещена солнцем, что нет малейшего ветерка, нет пыли, а трава усыпана крупной холодной росой. И роса эта скатывается у него по спине. Он потрогал плечи. Они были сухими. Но роса продолжала скатываться, и это было счастьем. Он осязал, как мягкие листья и стебли на мгновение упираются ему в живот, тут же сминаясь, как проносится по коже и снова пропадает солнечный свет, как под ногой упругими толчками продвигается земляной червь. Потом как бы тень накрыла его голое тело, скользнул по руке шершавый лист, и руки ощутили нечто вроде мокрого глинистого берега.
Еще пять минут назад воспаленная, горевшая от любого прикосновения кожа теперь купалась в прохладной влаге, дышала, таяла. Сознание, разум жестянщика находились здесь, в полутемной хижине, а его тело – он чувствовал это всеми порами – передвигалось где-то далеко за стенами. Это испугало его. Как бы ни был он измучен физическими болями, все же успел свыкнуться с ними. Но вдобавок психический недуг – за что ему это?
Жестянщик встал и накинул рубашку. Половой член вяло болтался, угрожающе огромный и нелепый. Края рубашки томительно щекотали головку, когда жестянщик, застегивая пуговицы, шел к посудному шкафу.
Знакомый том, коричневый, с золотым тиснением стоял все там же, за деревянным корытцем для рубки капусты, и это почему-то страшно обрадовало его – будто за ночь он мог исчезнуть. Жестянщик вытащил его и раскрыл.
– Абулия, – громко прочитал он и засмеялся. – Абулия – патологическое отсутствие желаний и побуждений к деятельности, болезненное безволие. Аванпорт...
Он захлопнул книгу и поставил на место. Нет, он не разучился читать, а пальцы его не отвыкли от клавишей компьютера. Едва он прикоснулся к шершавой обложке словаря, они, пальцы, тотчас вспомнили гладкую прохладу клавиатуры и цвет оттиснутых на ней букв и цифр. Они были черные и красные. Да, они черные и красные! А клавиши белые и гладкие.
Жестянщик опять засмеялся. Он помнит, как осязается тело компьютера, и все еще знает буквы, а значит, может в любое время вернуться. Он всегда может возвратиться туда, где человек осознает себя господином, а потому его дух гармоничен и счастлив, хотя люди и не понимают этого. Жестянщику лишь перейти горы, и он опять окажется одним из тех, кто управляет экономикой, политикой, природой, созидая, разрушая, восстанавливая и вновь разрушая, одним из тех, кто сумел отделить себя от воды, песка, снега и животного мира – четырех стихий, не столько дружественных и полезных, сколько враждебных человеку.
Он почувствовал, что его обдувает влажный ветерок речной долины, и непроизвольно повернулся в окну. Оно было плотно закрыто. Какого черта! Что с ним на самом деле?! Кожа осязала колебания воздуха от крылышек стрекозы, звук плеснувшей в реке рыбы, скрип повозки.
Жестянщик посмотрел на жену. Кровать по отношению к нему стояла теперь так, что колени жены нацелены были на него, а воронка меж них вся открылась и неумолимо притягивала взгляд. Для него всегда был особенно важен цвет волос, возвышающихся над этим головокружительных ходом в страну блаженства. Корона его жены состояла из мощных угольно-черных завитков, и он умел ценить это.
Лужица под ней высохла, оставив обширное пятно. За последнюю неделю это с ней второй раз. Не связаны ли ее выделения с тем, что произошло в ту грозовую ночь? Но почему их нет у него?
Жестянщик ощутил тяжелое мутное беспокойство. Медленно огляделся. Пара опрокинутых вверх дном алюминиевых мисок на краю стола из некрашеных березовых досок, горка мусора возле дверей, неструганая деревянная переборка, штабель жестяного старья, бельевая веревка, печь, ножницы по металлу, киянка и другие молотки на полу около нее. Жестянщик подошел к двери. Так и есть. От кровати этого не видно, но дверь приоткрыта – на ладонь, не больше.
Он с яростью захлопнул ее. Женщина даже не пошевелилась. Раззява, это она выходила ночью во двор. Она спит теперь даже, когда справляет нужду, когда ест, когда топит печь!
Он осторожно присел и, гремя днищем по неровному полу, выволок из-под кровати лохань. Там ничего не было, кроме воды, заполнявшей ее на треть. Он выпрямился, чувствуя, как спину обливает жар. Снова нагнулся, заглянул под кровать, напряженно всматриваясь в темноту.
– Пип, – сказал он тихо.
Темнота молчала.
– Пип!
Снова молчание.
– Эй! – заорал он, выпрямляясь. – Они сбежали! Вставай, безумная баба, их нет!
Женщина повернула голову. Ее широко открытые глаза были совершенно ясны, трезвы, будто хмель сновидений никогда не касался их, будто она и не спала вовсе.
– У меня всегда было такое предчувствие, – прерывающимся голосом сказала она и тяжело села.
– Да! – крикнул он. – Это должно было случиться, потому что я живу с дурой. Ты все знаешь наперед, но ведешь себя так, чтобы именно это, о чем ты знаешь, и произошло.
– Боже мой, – сказала она. – Почему они это сделали? Ведь они понимают, кто они для нас, – в ее глазах теперь металось отчаяние. – Ты везде проверил? За жестью посмотрел?
Он резко повернулся к ней спиной, будто желая показать, что такие идиотские вопросы даже не станет слушать. В том, как стояли его мускулистые ноги, были видны непреклонность и категоричность, которых женщина никогда не могла понять. Разве они что-то могут решить, разве они способны смягчить жестокость этого мира? Они даже не в состоянии ее увеличить, усилить, потому что ничего не значат. Он стоит с голой задницей, как на дуэли.
Жестянщик наклонился в поисках штанов.
– Ты хорошо знаешь, зачем они убежали, – отрывисто сказал он полузадушенным от неудобного положения голосом. – И куда направляются. Может быть, ты сама их и выпустила.
Она рывком поднялась – так, что грозно качнулись ее огромные груди и сбитая из дубовых досок кровать затрещала. У нее было телосложение олимпийской дискоболки.
Штаны из грубой крашенины царапали кожу. Жестянщик надел их прямо на голое тело – уже несколько месяцев он не носил трусов. Господи, прости женщине ее бесстыдство и бессовестность. Зачем она делает вид, что способна думать о чем-то другом, кроме как о половом акте. Сначала она думает лишь о мужчине, потом лишь о детях, которые для нее, в сущности, только продолженный во времени оргазм.
– Одевайся, – сказал он.
Но женщина уже залезала в юбку и натягивала изношенную до полупрозрачности лиловую футболку.
– Постой, – жестянщиу тупо посмотрел на ее могучую спину. – Мы не можем оставить ребенка одного.
– А что делать? Куда мы с ним? – она уже стояла в дверях, глядя наружу. В ее черных волосах торчала солома.
– Ты никогда его не любила, – сказал он. – Для тебя существовали только те, вернее, та.
Выговорив это, обвинив жену в том, что, собственно, виной не было, жестянщик вместо ожидавшегося облегчения ощутил в себе робость и неуверенность.
– Ты мне еще расскажешь, как все произошло, – сам не зная для чего, пригрозил он.
Теперь ему казалось, что под ним теплый, уже нагревшийся от утреннего солнца асфальт, он лежит на нем вниз животом. Крутились над спиной мухи, а вдоль асфальтового покрытия волнами ходил воздух.
– Ты идешь или нет? – нетерпеливо сказала женщина. По-видимому, она даже не обратила внимания на его последние слова.
Внезапно пальцы левой руки жестянщика обхватила боль. Он закричал, дико уставясь на руку.
– Тише ты, сволочь, – обернулась на дверь женщина. – Разбудишь.
Пальцы горели, будто их обварило кипятком. Мыча сквозь зубы от страха, он осторожно потрогал их. Кожа была цела, и кости, кажется, тоже. Он покачал руку на весу и, закрыв глаза, опустился на пол. Фаланги пальцев пылали, пульсируя одним огненным комком.
– Ну что там еще? – недовольно сказала женщина, подходя.
У него не было сил ответить. Из-за боли он не заметил, что асфальт под его животом исчез, и он лежит теперь с солоноватой струящейся воде.
Постепенно, очень медленно боль стала слабеть. Женщина металась по хижине, топая, как бегемот:
– Встанешь ты или нет наконец?!
Жестянщик, кривясь и дрожа, осматривал руку. Пальцы полыхали, страшно казалось прикоснуться к ним. Зажмурившись, он схватил их левой рукой с сжал. Он ожидал болевого укола и стиснул зубы. Но ничего не произошло, никаких изменений. Пальцы ощущали сдавливание, но жгущее пульсирование осталось все тем же, оно как бы существовало отдельно от того, что делали с рукой.
Жестянщик поднял голову и стеклянными от ужаса глазами посмотрел на жену. Она непреклонно, требовательно стояла возле него, глядя в полуоткрытую дверь.
– Вставай, – она толкнула его ногой.
По улице, громыхая разбитым кузовом, промчался грузовик. Они оба застыли, вслушиваясь, как он, должно быть, идя на подъем в середине деревни, воет двигателем. Это была первая автомашина сегодняшнего утра.
Почти тотчас дверь хижины распахнулась, на пороге встал сосед справа, крашенинник.
– Подмастерье бондаря умер! – сказал он, как курица на насесте вцепившись пальцами ног в узкий деревянный порожек. – С Садовой улицы.
– Когда это случилось? – хрипло спросила женщина.
– Минут десять назад. Я проходил возле дома бондаря, подмастерье упал почти на моих глазах. Минуты не прошло – он уже не дышит.
Жестянщик и его жена посмотрели друг на друга.
– Ему ведь, кажется, было всего восемнадцать, и он ничем не болел? – сказала женщина.
– Ну, я пойду, – проговорил жестянщик, побуревшей от краски рукой забрасывая волосы на затылок. – Бондарь теперь будет обода меньше вам заказывать.
Рука ныла, казалось, что-то там, внутри нее беззвучно воет, нарастая до режущей боли и вновь на секунду стихая. Жестянщик опять поднял ее, рассматривая пальцы на свету, идущем из двери.
– Жалко парня, – сказал крашенинник.
– Идем! – женщина, не глядя на жестянщика, двинулась к двери.
Крашенинник исчез.
Жестянщик с усилием поднялся. Уже несколько месяцев живет рядом с ними крашенинник и еще ни разу не принес им доброй вести. Когда же он появляется, чтобы сообщить, что кто-то заболел, убит или умер, то прямо сочится удовлетворением. Жизнь останавливается, стоит, если все благополучно и нет трагедий. Может быть, он и прав, благополучие и преуспевание убивают жизнь, но чего ж радоваться, если через потрясение она воскреснет вновь.
Господи, что с моей рукой?!
Женщина уже стояла на улице, поджидая его, тревожно, почти в лихорадке.
Жестянщик, еще не понимая зачем, обмотал больную руку полотенцем и тоже вышел. Он не помнит, чтобы когда-нибудь травмировался или застужался. Откуда этот приступ? Рука словно побывала в огне или ее раздавили чем-то тяжелым.
Солнце уже поднялось довольно высоко, горы ослепительно блестели. Засаженная абрикосовыми деревьями широкая улица деревни была пустынной. Возле мазанки с треснувшим стеклом паслась коза, а на дне сухого русла тускло отсвечивали слизистые останки недавно, должно быть, умершего копса.
Жестянщика передернуло. Будь его воля, он бы выколол глаза тем, кто разрешил копсам жить рядом с людьми. Гибридизация, даже если она не проведена специально, а всего лишь спровоцирована, это не преступление против природы, человечества или даже бога – они этого не стоят, – а преступление против сострадания, разлитого в космосе. У кого, на какой планете, в каком тысячелетии найдется достаточно милосердия для помеси крысы с жабой? Те, кто остался в долине, запретили убивать копсов. Может быть, они скоро принудят нас жить с ним в одном помещении?
Господи, что с моей рукой?
– Почему же ты повернула направо, – закричал он, догоняя женщину, – если не знаешь, куда и зачем они убежали? Почему ты именно туда повернула?
Она уже шагала по дороге, уверенно, беспощадно ставя огромные толстые ноги. Этот дурак убежден, что если имеет несчастье думать и говорить не так, как другие, то его надо за это уважать. Он полагает, что изъясняться агрессивно или темно и высокопарно – страшное достоинство. Стоит женщине только поднять юбку – а под ней, как всегда, нет трусов, – и он тотчас поймет, что все его слова и мысли не более, чем писк летучей мыши. И если женщина освобождает мужчину через половой акт, возвращая ему самоуверенность, то делает это единственно из жалости к нему. Пусть он в этом не сомневается.
– Они не могли уйти слишком далеко, – сказала она. – Нам не стоит так уж беспокоиться.
– Как же ты найдешь их, как? – резко проговорил он, заглядывая ей в лицо. – Прошлый раз они не успели даже добраться до околицы, а сегодня? Ты выходила во двор еще затемно, а сейчас солнце палит.
Она промолчала, шлепая по асфальту растоптанными босыми ступнями.
Впереди поднималась огромная расколотая скала, похожая на две половинки человеческого сердца. В краю бондарей и скорняков ее простодушно и назвали Разбитое Сердце. Ни одной романтической истории не было связано с ней, да здесь и забыли о самой возможности существования таких историй. За скалой прибережье высокогорного озера постепенно переходило в ущелье, ведущее вниз, в долину. Рядом грохотала по камням изумрудная вода, в брызгах и пене начиная свой путь в пустыню, где она бесследно испарится, не одолев и половины расстояния до моря.
В ушах жестянщика колотили мягкие резиновые молоточки, в глазах отдавало резью. Боль в руке теперь пульсировала медленнее, но стала резче и в провалах между ее пиками жестянщик, тяжело дыша, порой разматывал полотенце. Никаких изменений, пальцы казались еще более сильными и гибкими, чем прежде.
Господи, ты насылаешь на нас наказания не за грехи наши, а за отсутствие их!
Кроме придорожных канав, им приходилось обследовать и каменистые участки меж скалами и рекой. Здесь росла верблюжья колючка, и по нанесенным ветром песчаным барханчикам бегали ящерицы.
Солнце уже начало жечь, лиловая футболка женщины от пота превратилась в фиолетовую, а от подмышек разило, как из помойной ямы. Жестянщик размотал руку и время от времени вытирал полотенцем лицо и шею, оно быстро стало грязно-серой тряпкой. Разбитые о камни ноги горели, пустой желудок сжимало, и боль в руке, по-прежнему сильная, перестала довлеть в сознании и ощущениях жестянщика.
– Мы не найдем их! – в отчаянии сказал он наконец. – Малыш, наверно, уже проснулся.
Женщина не ответила, с тупым упорством продолжая осматривать впадины и выемки. Ее багровое от жары лицо было в грязных потеках пота.
– Я говорю, он уже встал! – в глотке жестянщика точно прокрутили заржавленный болт.
– Ну, так что, бросить их, оставить их здесь? – она выпрямилась, вытирая щеки и подбородок ладонью.
– Ему всего два года и он сейчас один.
– А я этого не знаю?! Чего ты от меня хочешь? – она вдруг закрыла лицо руками и села на камень.
Жестянщик почувствовал, что спину ему, как там, в хижине, окатывает вода. Но теперь холодило и живот, и ноги. Жгущая боль в пальцах руки стала заметно слабеть, и он замер. Неужели утихает?
– Идем, – сказала она, вставая.
И к своему изумлению, он пошел за ней – не к дому, а по-прежнему от дома, вниз, к долине.
Они миновали мост, прошли над обрывом. Коричнево-желтые голые горы здесь поднимались круто, подступая к самому полотну дороги, и в складках меж них грозно лежала каменная осыпь.
Обогнув скальный выступ, возле которого вода бешено мчащейся реки почти выпрыгивала на дорогу, они увидели вдали, внизу лежащий на асфальте бесформенный комочек. Молча, стиснув зубы, кинулись туда.
Они угадали, это был не копс, это была жаба, верней то, что здесь, на высокогорье, называют жабой. Распластав безжизненные лапы, так похожие на человечьи руки, она лежала на спине, и ее белый живот уже сморщился, ссохся от нещадного солнца. На месте головы было лишь пятно размазанной по асфальту плоти.
– Грузовик, – сказал жестянщик, недвижными глазами глядя на это пятно. – Здесь, на подъеме ему нельзя было остановиться – слишком круто.
Женщина присела на корточки и притронулась к пальцам жабы, отличимым от пальцев человеческого младенца лишь зеленоватым цветом кожи. Вдруг ее лицо окаменело.
– Послушай, – сказала она, не поднимая головы. – Машина от этого места до нашего дома идет вряд ли больше четверти часа…
Жестянщик посмотрел в пустое вылинявшее от солнца небо, потом на женщину.
– Не хочешь ли ты сказать…
– То, что они от нас отделяются, это блеф, – прервала она его. – Это с их стороны всего лишь попытка уйти от ответственности за нас…
– Так, – сказал жестянщик. – Значит, она попала под грузовик в то время, как умер подмастерье, – он перевел взгляд на пальцы своей правой руки, потом на речную воду, с ревом рвущуюся меж камней. – Боже мой…
– Они с нами одно целое, – сомнабулически бормотала женщина. – И разделить нас невозможно. Это одна видимость, что они отделяются, одна видимость…
Жестянщик, как сумасшедший, бросился вдоль по дороге, но не пробежал и пяти метров, ноги его подогнулись, он встал на колени посреди асфальта, что-то на нем рассматривая.
– Сюда! – крикнул он, выпрямившись, но не оборачиваясь.
Женщина встала и, тяжело раскачиваясь, подошла, на ходу приподнимая юбку и проветривая между ног.
– Смотри, – сказал он, показывая на крохотные наполовину высохшие кусочки какой-то зеленоватой пленки. Моя рука.
Женщина наклонилась. С краю одного из этих кусочков различался младенческий ноготь. Он выглядел бы жалким им трогательным, если бы не тот же мутно-травянистый цвет.
– Подмастерью грузовик расплющил голову, – сказал жестянщик, вставая. – А мне всего лишь руку.
– Они сбежали не столько потому, что мы не переносим их, сколько потому, что не можем без них жить, – женщина оперлась одной рукой об асфальт, а другой о колено, будто в тщетном усилии встать.
– Они предали нас, сволочи!
– Это мы их предали.
– Ну, хватит, – сказал он, отворачиваясь от нее и глядя на горы, тяжело, тупо стоящие вокруг. – Завтра к вечеру они будут на выходе из ущелья, а послезавтра днем спустятся в долину. – Он перевел взгляд на женщину.– И первый же мальчишка, который увидит их, расплющит каблуком твою толстую задницу. Слышишь ты, корова?
Он сел на горячий асфальт, упершись в него черными пятками. Далеко в дымке плавал орел, и его драконья тень переливалась по камням.
– Я хочу жить! – закричал вдруг жестянщик, вскакивая. – Я не хочу погибнуть из-за этой твари! Ее разорвут на куски люди долины, ее схватит орел, она упадет в горячий источник. Почему она отнимает у меня то, что ей не принадлежит?
– Не закатывай истерик, – сказала женщина, выпрямляясь. – Мы сами этого хотели. Мы приняли их в наши семьи наравне с нашими детьми.
– Я даже убить ее не могу! – крикнул жестянщик в ярости. – А все из-за того, что тогда, во время грозы… когда был потоп…
– Заткнись! – сказала женщина и загоревшей до черноты, лоснящейся рукой размазала пот по лицу.
Внезапно глаза ее остановились, она медленно опустила руку на грудь.
– Что это? – проговорила она. – Я будто сижу в воде. Кругом вода, одна вода…

К полному тексту повести можно перейти через главную страницу сайта: http://web.etel.ru/~ank