Анатолий Лернер.
ИНОПЛАНЕТЯНИН
1
...Та, которая виделась ему то девчонкой-ночью, хрустящей суставами запястий, сидя у дотлевающего августовского костра; то ласточкой-распятием посреди лазурного в розовых разводах, взывающего к строгому благоразумию осеннего неба; то самой Осенью, бредущей по шепчущей ей слова восторга дорожке бросившегося в ноги листопада; то отчаянно-одинокой снежинкой в ощущении восхитительно-гибельного полета, опасливо вдыхающей кислинку последнего для нее раннего морозца; та, чье дыхание он ловил внезапно, мистически-реально, ощущая его физически и тем сильней, чем отчаянней, неотвратимей становилась разлука, - чертила на запотевшем стекле старенького троллейбуса кружки, сердца и стрелы, всматриваясь в замысловатые письмена рассорившихся в совместном падении капель весеннего дождя.
Она намумукивала какой-то дальний мотив, подаренный когда-то им и, конечно же, думала о нем. Оконный проем, преломляясь в хрусталиках ее слезинок, расплывался, и тогда ей казалось, что все преграды, размокшие под дождем хлебным мякишем, вот-вот склюет ненасытная птица страсти. И не будет уже ни границ, ни пространства, ни времени, ни тех сил, что разлучали и отдаляли их с каждым вздохом, каждым ударом сердца, каждым взмахом ресниц.
Был только дождь. Досадливо затянувшийся дождь, который, только вот-вот еще чуточку переждать, и - сомкнется томление в мостик радуги, а значит, поспешит, побежит по нему воображение и сложится все немыслимо нелогично, чудесно, сказочно, просто невообразимо. Так не мечтается, не грезится - бредится...
Она попыталась представить его, увидеть, сфантазировать: где он, что делает в этот миг, как одет... Хорошо, если б думал сейчас о ней.
А он стоял растерянный, нездешний, далекий, заслонив спиной пугающе завораживающие ивритские (она это знала) начертания с названием какой-то автобусной станции. Стоял, беспомощно улыбался и не видел ее. И она поняла, что ему как никогда трудно, что нужна ему помощь, что она одна лишь в силах помочь.
...И вот он, нездешний, далекий, нелепый, всплывший из восхитительных снов ее детства, однажды узнанный ею и потому испугавший своей реальностью инопланетянин, бродит по аллеям огромного и неуютного чужого ему города, ловя себя на мысли, что где-то, когда-то все это уже представало перед его взором и томится предчувствием встречи. Нет, не встречи, не свидания ищет он, боясь нарушить ее жизненный устой. Он ищет пути в ее грезы, пути, утерянные однажды. Да... Ищет, как ищут самого себя. Себя далекого, юного, дерзкого. А потому нарушившего законы и вошедшего в ее беспокойные сны. Вошедшего и также внезапно исчезнувшего из них. Затаившегося. А может быть, изъятого. Изъятого невесть кем надолго. Настолько долго, что, конечно же, она все забыла. Но и забыв, все же ждала его. И сны ее были удивительны, а пробуждения счастливы и тень печали не застила лика ее, ибо знала она: будут новые грезы, волшебные ожидания, волнующие предчувствия.
И надежда.
Звездная стража сдалась. Не выдержала ее любви звездная стража. Отпустила-таки его. И вот он несвоевременен... неждан-негадан... вышел на поиск самого себя...
Нет-нет. Все, конечно же, было не так. А был изумительный весенний дождь. И мокрые струйки, стекающие с ее волос. И слипшееся на теле, а потому бесстыдно-бессмысленное платье, дразнящее воображение сильнее целомудренной наготы. И влажный свет ее озорных глаз. И стремительный бег босых ног. И смех взрывающихся брызгами луж.
Они столкнулись неожиданно. Она подняла взгляд и глаза ее излучали надежду узнавания, обрамленную боязнью ошибки.
Принимая протянутый им зонтик, она спросила:
- Ты инопланетянин?
- Я был здесь когда-то, - ответил он, - Давно. Но в твоих снах я оставил себя. Ты сможешь мне помочь?
- Я ждала тебя.
- Конечно... Я знаю... Нам нужно вернуться назад.
Он погладил ее по мягким, стекающим дождем волосам, и пояснил:
- Нам нужно с тобой вернуться назад, в прожитые тобою без меня дни...
- Я ждала тебя. Почему ты так долго не давал о себе знать? Прошло столько лет...
- Прошли мгновения. Впереди - Вечность.
- Так говорят перед смертью.
- Ты не должна этого бояться.
- Я не боюсь.
- Смерти нет...
- Я ждала тебя. Я хотела умереть. Мне было так невыносимо-одиноко...
И он обнял ее. И, конечно же, поцеловал. А она, прильнув к нему, все шептала: "Я ждала тебя, ждала... Я..."
2.
Очнувшись, он едва ли мог понять где он и что теперь происходит.
"Степа Лиходеев, блин..." - с отвращением подумал он о себе.
Ухо привычно ловило звуки ночной попойки и уставшее сознание с трудом возвращало его на эту грешную землю.
- Сидит мужик в сортире и вдруг ему голос: "Хочешь море водки?"
"Хочу", - отвечает.
"А виллу в районе Тель-Авива?"
"Давай" - заводится мужик.
И вот он уже на собственной вилле, а у ног его плещется море водки.
"А машину какую брать будем?" - не унимается голос, -"Порше", "Бьюик", "Мерседес"?
Забыл мужик зачем в сортир залез. Мысли разные бегают - выбрать не может никак, а чтобы время оттянуть спрашивает у голоса:
"Ты, наверное, Золотая рыбка?"
"Дурак, - отвечает голос, - я - Белая горячка!"
Хохочет пьяная компания. И он хохочет. Но смех его не радостен. Одолевают Миньку думы невеселые. А думы те о предстоящей встрече. Да и подумать только, каково встретить собственную дочь через почти пятнадцатилетнюю пропасть отчуждения.
Ее мать после развода оградила ребенка от общения с ним. Но если быть откровенным перед самим собой, боялся он этих встреч. А вот сейчас, прежние страхи кажутся ему смешными. Глупы они и нелепы, прежние страхи его. Потому что он - отец и, как отец, очень любит свою маленькую дочь.
Тут он непроизвольно свистнул, вызвав недоумение своего пса-попрошайки. Сейчас он явстевенно, как никогда трезво понял, что ждал все это время не того человека. Дочери-то теперь годков девятнадцать, а память подсовывает ему образ четырехлетней девчушки со смешными баранками русых косиц, с разбитыми коленками и ципками на руках... Он пытается вспомнить еще какие-то детали, воскресить подробности, но образ дочери по-прежнему расплывчат и уступает место в памяти бывшей жене. "Мудак, - проснулось в нем забытое чувство нежности к ней, - Чего тебе тогда не хватало? Комфорта? Любви? Секса?.. Ах, она не читала Сартра! А ты, образованный человек, скажи-ка на милость, когда сам-то прочел последнюю книгу? Ну, не так, чтобы в рабочем порядке, а чтобы - в кайф, для души?.. Дерьмо... Все дерьмо..." - Он с раздражением взглянул на окружающих, задержав взгляд на кошке, уютно дремавшей посреди диванных подушек. И тогда он понял, что смертельно устал и хочет спать.
Хмель застучал в набухшие жилы, глаза налились не то слезами, не то потревоженными обидами и неправая рука, схватив за загривок холеную кошку, швырнула ее с глаз долой, высвобождая место для утомленного, чужого и такого ненавистного тела.
Диван расслабил Миньку, но вместо вожделенного сна вновь накатили ненужные мысли. "Ну могла бы она, в конце концов, найти себе действительно подходящего, достойного мужика, трахаться с ним, полюбить, наконец, и, даже родить от него чего-нибудь. И быть счастливой, как могут быть счастливы бабы. А счастливые люди, они милосердны. По-настоящему счастливый человек - щедр. Его счастья на всех хватает с избытком. И нету в счастье места ни злобе, ни зависти, а только желание, чтобы было у всех все хорошо, чтоб только не мешали счастью, не спугнули бы его..."
И показалась Миньке его бывшая жена жалкой, несчастной и обиженной.
"Бедная", - успел подумать он прежде, чем подступившая к горлу тошнота не сорвала его с дивана, прервав все несвоевременные мысли.
Чья-то безжалостная рука протянула ему рюмку. " В сущности, все они очень милые люди, - философствовал Минька, утирая пекущие водкой губы ладонью. - Немного несчастны, каждый по-своему, в меру талантливы, в меру вздорны. Каждый вкусил свою меру дерьма, именуемого эмиграцией, почти все не устроены, кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но что объединяет их всех - верность традициям, вывезенным оттуда. Они верны в памяти своей прежней жизни и хранят в себе, бережно и ревниво хранят то, что там, наверняка, если не позабыто, то видоизменилось настолько, что все равно как бы утеряно. Стало быть, все они хранители. Хранители той России, которой не существует более, но которая помнится им, и именно такой, каковой они представляют ее здесь, вспоминают, выуживают изо всех пор своей души и, ностальгируя, подогревают себя, являя нечто уродливое, несостоятельное, неестественное и беспочвенное здесь, но уже подзабытое и невозможное - там... Но такое... милое. Такое... родное...
Блаженны те, кто не обременив себя багажом культуры прежней жизни, бросив его поспешно, в сердцах, на той родине, ринулся с головой ассимилироваться и уже почти затерялся, растворился в местном базарном жаргоне и том феномене, именуемом ментальностью, о чьи рваные острые края расшибают себе лбы все те, кто недооценил ревнивого коварства востока к любому посягательству извне...".
- И вот это грязное животное называется моим мужем? - Жена с обиженной кошкой на руках, тоже чем-то обижена. - Сам накачивался целый вечер, теперь разлегся, как скотина...
- Вот пусть тебя скотина и ****, - последнее омерзительное, что смог из себя выдавить Минька, прежде чем отключиться напрочь.
3.
- Ник, выпить хочешь?
- А то! А если с тобой, Минь, то, бля буду, сочту за честь. Давай, я в гастроном - мухой...
- Приземленный ты человек, Ник. Нет в тебе полета... Тут вот какое дело. Есть у меня бутылка коньяка. Армянского. - Минька насладился произведенным эффектом, а его приятель искренне хлопнув себя по ляжкам и высунув белый, как у повешенного, язык, затряс безумной, с похмелья, головой, закатив глаза за дрожащие веки. Ну, даун и только.
- Я твой раб, - заверял Ник.
- Не мой ты раб, балда, а любой бутылки, в чьем чреве сокрыт кайф, именуемый змием. А я, Ник, - настоящий жидо-масон и сейчас коварно собираюсь споить исконно русскую дремучую душу.
- Миня, друг, я обожаю всех жидо-масонов на свете. Я обожаю тебя и твое благородное коварство! Обожаю всей дремучестью взывающей к милосердию истерзанной души... - полез целоваться Николка.
- Отвали, а то заразишься вирусом сионизма. - Минька осуждающе смотрел на приятеля. - Что, с утра уже нагрузился?
- Майкл, ты же знаешь, наутро у меня всегда финансовый кризис. Пожар пылает со вчера. Томкину премьеру обмывали. Всю ночь, между прочим. Она, Миничка, тебя ждала. Переживала. Я думаю, помириться хочет... Так мы пьем или кому?!
- Слушай и не встрявай. Дай-ка и мне покурить. Что это? "Шахтерские"?
- "Беломор". С начинкой. Будешь?
Выдохнув дым с дурью, Минька произнес:
- День рождения сегодня...
- Еб... поздравляю!
- У дочери моей. Четыре года... Короче, одному мне туда идти облом.
...Они поднялись по лестнице на второй этаж и, прежде чем нажать на кнопку звонка, Минька взглянул на приятеля. Тот показал большой палец и деловито заметил:
- Целлофан с цветов сними, а улыбку, наоборот, на сабя надень.
Бывшая жена деловито приняла поздравления и протянутые Минькой цветы.
- Подожди тут, - сухо приказала она, бросив изучающий взгляд на Николку.
Едва захлопнулась дверь, тот стал проявлять нетерпение:
- Миничка, может на этом официальную часть закроем?
- Понимаешь, нелепый ты человек, что вообще-то желательно бы увидеть дочку.
- Ох и стремно мне что-то на душе, Минь. Думаю, пора делать ноги.
- Не дергайся, а? У меня и без тебя коленки дрожат. - Минька закурил, а его приятель рыскал по лестничной площадке серым волком.
- А тут кто обитает? - Ник показал пальцем на двери напротив.
- Тут, Николка, чин один высокий проживает. Будешь себя плохо вести, дядя с красным околышем тебя вмиг упечет туда, где полонез Агинского "Тоска по родине" звучит тоскливей и милей.
- Чин... Китаец, что-ли?
- Что? Какой китаец? Да нет же - чиновник... Мент.
- Так это к нему подъехал "луноход"? - Кивком головы Николка указал на оконный проем подъезда.
- Наверное, - тоскливо ответил Минька.
Приятелям пришлось посторониться, чтобы дать дорогу на узкой лестничной площадке двум блюстителям порядка. Те позвонили в дверь "китайца" и, словно бы их уже поджидали, дверь распахнулась мгновенно. Из дверей выскочила полная женщина на безобразно коротких ногах и астматическим голосом, ткнув пальцем на Ника и Миньку, трижды просипела одно только слово: "ОНИ".
Это "ОНИ" было настолько исчерпывающе-красноречиво, что слышалось в нем и общественное возмущение и коллективное осуждение и, как уж водится, призыв к травле.
Опомнились парни уже в руках у ментуры. И когда к их отчаянью примешалась тоска покорности, распахнулась дверь и Минькина бывшая жена явилась спасительным ангелом в затрапезном халатике.
Минька облегченно вздохнув, был готов услышать нечто типа: "Ошибочка, уважаемые. Это мои гости. У дочурки моей сегодня день рождения и эти молодые люди пришли поздравить ее. А вот этого, рыжего, она ждет уже с самого раннего утра и надоедает всем в доме вопросами о папе..."
Произошло же нечто неожиданное. Чужая женщина в затрапезном халате, механически произнесла невообразимое:
- Эти двое несколько дней подряд третируют меня, мою семью, моего ребенка и моих соседей... А вот этот, рыжий, сегодня пытался выломать дверь и насильно войти в дом. Прошу... навсегда... оградить... от...
Ну, гаплык. Полный.
4.
...Минька проснулся от того, что задница его коснулась чего-то холодного. Во сне он сполз с кровати, уступив место сволочной жениной кошке и своему паскудному псу, которые теперь братались во сне, возлежа на его законном месте рядом с юной женой.
"Сука, - подумал он о ней, - приручила этих скотов валяться в постели, а мне в своем дому места уже нету. Извращенка"...
Наощупь, крадучись, чтобы не разбудить приехавшую накануне дочь, добрался он до стола и вылил остатки содержимого бутылки в стакан. Пробормотав что-то нечленораздельное, затолкал Минька водку в себя.
"Ну нет, так не пойдет. Это что же, я по сценарию теперь должен спиться? Дурак, ты лучше вспомни, что ты отец взрослой девицы... А эта? Похоже, просто ревнует. ****ь, извращенка. Чем животин в постель приваживать, лучше бы родила чего-нибудь свое..."
Он с тоской и невесть откуда взявшейся нежностью поглядел на спящую жену и подумал, что она немногим старше его собственной дочери. И впервые, может быть, ощутил свой возраст.
"Старый мудила, скольким ты бабам жизнь покорежил? Чем тебе была плоха мать этой девчушки? - Он со вздохом посмотрел в сторону топчана, умостившегося среди полок с книгами, где спала сейчас его Наташка, приехавшая за тридевять земель к незнакомому мужчине и невесть что ждущая от него. Чего ты испугался в Томке, готовой бросить свой ****ский балет и бежать, бежать за тобой босиком в твой самодеятельный Израиль? А чего ты ждешь от своей жены, в мысли о которой ты вложил всю горечь по этим своим бабам, любя ее так, словно должно прийти искупление за недоданность им, тоскуя и ища в ней то, чего нет и быть не должно, а не найдя, мстя ей, а значит - казня себя?.. И когда становится нестерпимо больно самому, молишь у нее пощады, а стало быть, просишь прощения за себя, ища и находя оправдания ей и снова прощаешь, прощаешь, прощаешь ее..."
Пес во сне засучил лапами, словно гонялся за кем-то, а кошка искрящейся шапкой Мономаха венчала собачью голову. "Дети и только", - подумал Минька закуривая. - Натка любила залазить в родительскую постель. Особенно по субботам, когда вся семья в блаженном сибаритстве предавалась сонливому разврату. Все мечтали отоспаться за неделю, но из этого, конечно же, ничего не выходило. Натка вставала засветло и переползая через решетку своей кроватки, с еще закрытыми глазами, в полудреме, тормоша то мать, то отца, втискивалась к ним под одеяло.
Мать, умиляясь, поощряла ребенка. Он же тогда не разделял ее восторгов по вполне понятным причинам... Как-то он поймал себя на том, что вместо жены ласкает спросонок дочь. Он жутко был смущен этим, хотя и уговаривал себя, что, конечно же, это непроизвольно, нечаянно, со сна. Девочке же это понравилось и она, тихонько улыбаясь, прижималась своим тщедушным тельцем к горячему и сильному телу отца.
Воспоминания горячей волной обожгли его изнутри, будоража воображение и распаляя желание...
5.
...Это была их тайна. Маленькая тайна больших страстей. Нет, они не предали ничего и никого. Они попросту находились в ином измерении, в параллельном мире, где не было ни назойливых друзей, ни равнодушных знакомых, ни ворчливых жен и ревнивых мужей, ни просто людей. Где были только слова, жесты, блеск счастливых глаз и радость. Радость узнавания, радость познания друг другом, радость встреч и ожиданий...
Он рассказывал ей о своей Планете и уверял, что когда-то там они были вместе. А она верила и не верила ему. И если верила, то лишь потому, что ей очень хотелось этого самой. И старая желчная луна криво улыбалась ей.
- Хочешь, я докажу тебе, что ты помнишь больше, чем тебе кажется? - Он показал ей фотографию звездного неба.
- А сейчас, - говорил он, - я отмечу кружком нашу систему, а ты, если, конечно, захочешь этого, бросишь взгляд на небо. Я уверяю тебя, ты не ошибешься. Твои глаза будут обращены именно к твоему солнцу. Вот оно. - И он пометил ее солнце крестом. - Ты готова?
- Да, - ответила она и запрокинула голову к звездам. Взгляд ее был устремлен к далекой, с виду забытой свите, к мерцающей, едва приметной звезде.
- Видишь? - спросил он, - а теперь постарайся запомнить какие-то ориентиры и перенести увиденную картинку сюда, - и он поднес к ее глазам фотокарту звездного неба.
Совпадение было столь явным, что она невольно вскрикнула от волнения и неожиданности.
- Так вот оно какое, мое солнце, - повторяла она с неземною тоской в голосе. - Расскажи мне о нашей планете, -как бы извиняясь за свое прежнее неверие, попросила она.
А он молчал и не отводил взгляда от ее глаз. А помолчав, заговорил скороговоркой:
- Я люблю тебя, я всегда любил эти глаза, я помнил их всегда...
- Не говори "всегда"...
- Я всегда любил тебя. Вспомни: туман... роса на траве... камни... огромные валуны, разбросанные по плато... Огромное холодное солнце, встающее за нашими спинами и пронзительный свист ветра, сливающийся с гомоном птиц, тщетно пытающихся взлететь в небо...
- Там был костер?..
- Нет. Костер будет потом. Потом мы будем кормить с ладоней двух огромных собак. Они голодными и полными благодарности глазами проводят нас до челна. И когда ты обопрешься о край лодки, чтобы потянуться за лилией, и когда челн покачнется, едва не зачерпнув воды, одна из собак ринется вплавь, чтобы помочь тебе. Тебя это жутко позабавит и ты пошлешь ей воздушный поцелуй.
- Я помню... Я правда помню. Я помню твой голос... Помню ту лилию и мне кажется... я помню собак...
6.
- Папа, ты не спишь? - тихо, чтобы не разбудить молодую мачеху, спросила Натка.
- Нет, - ответил он, унимая дрожь во всем теле. - Что случилось, лапонька?
- Я вспомнила как в детстве ты рассказывал мне всякие забавные истории.
- Ты действительно помнишь? - подался он к дочери, воровато размазывая по небритым щекам слезы.
- Угу, - Натка села на топчан, зарывшись в одеяло с носом. - Сядь со мной рядом. Расскажи что-нибудь.
Минька оглянулся в сторону жены. Та спала. Громко вобрав ртом воздух, словно перед погружением под воду, он подсел к Натке.
- Укройся, - распахнула она одеяло, набрасывая его на острые плечи отца. - Здесь прохладно. А она все равно раньше десяти не встанет.
Миньку продолжала бить дрожь. Тепло юного женского тела домашним бесстыдством обволокло его.
- Доченька, - попытался оправдать свое состояние он, - лапонька, я... Ночью много выпил... Так получилось... Мне неловко...
- Пап, а помнишь, как я залазила к вам с мамой в кровать? - Натка явно смеялась над ним.
- Мне ужасно нравилось валяться с вами. А еще, я любила дышать тебе в грудь. Правда, я до сих пор помню твой запах. И еще мне нравилось, когда ты обнимал меня...
"Ну все, - думал он, - старый хрен. Сейчас ты поплывешь".
"Ты что, не понимаешь кто перед тобой? - воткнулся внутренний голос, - ты забыл, что это твоя собственная дочь?!"
"Да, но она тоже забыла, что с ней рядом на постели сорокалетний мужчина с вполне нормальными реакциями!"
"Заткнись, ублюдок!.."
- О чем ты думаешь, папа? - похоже, Натка что-то говорила, а затем поняла, что отец не слышит ее.
- Что? - встрепенулся он. - Ах, да... Мне ужасно хочется тебя обнять. Как тогда, в детстве. Но видишь ли, сейчас во мне борются два чувства...
- Ты боишься меня?
- Да. Вернее, так: я хочу тебя обнять как собственную дочь, как своего ребенка, а вижу вполне взрослую женщину. Страшно милую и чертовски привлекательную. - Они оба засмеялись шепотом.
- Натка, я не знаю имею ли на это право... И потом, я боюсь спугнуть свое счастье. Правда, Натка, я не верю, что ты ко мне приехала...
- Я хочу здесь остаться, папа.
- Да, конечно, - говорил он, - оставайся. Ты вполне взрослый человек, ты имеешь право выбирать где и с кем тебе жить. Ты вправе решать свою судьбу сама...
- Папа, я хочу остаться с тобой. Ты мне поможешь?
Что он мог ответить своей дочери? Что ему самому нужна помощь? Что бездетная жена обезумела от ревности к ней, что ему нестерпимо жутко представить ее, свою Натку, где-нибудь в районе Шхунат а-Тиквы моющую полы в засраных магазинах, что он дико устал от всего и живет скорее по инерции, безо всякого вкуса к жизни, без веры, без надежды, с единственной мыслью: сбежать. Сбежать от себя, от собственного и чужого вранья, от того сумасшествия, именуемого выживанием в экстремальных условиях, от невозможности быть самим собой даже наедине с собственным ребенком, чьего приезда он так ждал. А теперь выходило, что приезд дочери всколыхнул в нем тину, ил, и обнаружились те самые черти, которые, как давно известно, водятся в таких вот тихих заводях. Но что самое страшное, что черти эти нашептывали сейчас ему, что дочь-то, оказывается, мешает ему в осуществлении тех безумств, которые он еще не успел сотворить...
- Понимаешь, - начал он...
И Натка все поняла.
Она не слушала его сбивчивые, печальные, начатые издалека объяснения, она с любопытством взирала на мужчину, который только что второй раз в жизни обрел своего ребенка и второй раз, испугавшись чего-то, отказался от него. И, как всегда, он не умеющий или не желающий принимать решений, предоставил это право ей. Что ж, она сделает все, как надо. Она давно уже не девчонка.
- Пап, - Натка прикоснулась пальцем к губам отца, - ты знаешь, пап, ты - хороший. Для всех ты хороший. И ни для кого в отдельности. Ты странный. Ты не от мира сего... Да ты же - ИНОПЛАНЕТЯНИН!!! Ты затерялся во Вселенной. Мне жалко тебя. Господи, как мне жалко тебя! Жалко, потому что ты уже никогда не найдешь своей земли... Не сыщешь своей планеты.
7.
..."Как давно это было, когда мы были вместе: одно нежное, огромное, счастливое чудо! А сегодня мне холодно и грустно без тебя. Вот и навалилась весна. Весна без тебя, без рук твоих и губ, без твоих волос, любимый...
Здравствуй, мой милый, единственный. Боже, как скучают без тебя мои волосы, ждут-не дождутся, когда окунешься в них лицом, а я буду слушать и слушать твой шепот и будет где-то рядом звучать музыка, размеренная метрономом наших дел сердечных...
Знаешь, милый, что бы я ни делала, думаю о тебе, на все гляжу твоими глазами; как посмотришь ты, что скажешь... Странно, но порой мне слышится твой голос. Мне кажется я узнаю его и через тысячи лет...
Порой мне кажется, что я счастлива. Счастлива, ибо посетила и одарила нас любовь.
Как давно это было. Как ты далеко, мой сказочник, фантазер и непоседа..."
Она часто заморгала, сдерживая кончиками пальцев упрямые слезинки, пытаясь их промокнуть и, шмыгнув носиком, щелкнула по свежему букетику подснежников.
Она подалась вся вперед, силясь разглядеть нечто на белом лоскутке афиши над письменным столом, и на этом случайном экране спроецировалось ее далекое прошлое. Прошлое беспечным детством прошлепало босыми пятками по полу и вот уже крикливо ворвалась в ее память безоблачная, полная девичьих грез, юность.
Прекрасная пора! Душа ее тогда еще не была изуродована стараниями ретивых воспитателей, а знания еще не были обременены законами и всевозможными запретами.
- Неисправимая дура, - произнесла она вслух, - неисправима в своем извечном стремлении переделать, подправить судьбу, противостоять ей своим усердием и упрямством, нежеланием мириться с данностью.
На письменном столе, рядом с незаконченным письмом, среди аккуратно сложенных стопкой журналов, стояла маленькая керамическая ваза с какой-то росписью. В этом хрупком сосуде с незапамятных времен хранились засушенные кленовые ладошки. Не отдавая себе отчета, она высыпала их на стол, перемешала красные, желтые, зеленые, слегка запыленные листья и, разламывая, стала перетирать их. Листья, слегка царапая пальцы, крошились, превращаясь в прах...
Сейчас она прощалась с собой нынешней. Со своей опостылевшей размеренной, внешне вполне нравственной, скучной и полной однообразного ожидания жизнью. Той жизнью, где нет места всплескам, вспышкам, которую обходят стороной бесчинства, не посещают безумия...
Она прощалась с жизнью, в которой не было места ей самой. Сейчас она обратила свой взор назад, в прошлое. Там, в ее далеком детстве, в полном утренних грез девичестве, она прожила не одну, нет, несколько жизней! И в них никто не был обделен ее вниманием, никто не был ущемлен в правах.
Вот и сейчас она, в который раз, обратилась к магии фантазий!
Положившись на свое воображение, она унеслась на нем из беспросветных будней реальности в праздник своей души. И все буйство своих чувств, и всю ненасытность своего воображения бросила она слету к его ногам.
О, как она была несказанно счастлива! Она распрямилась, встрепенулась, рисуя мысленно то, чего не было и быть не могло. Но она была счастлива этим обманом. Была счастлива величайшими из бед, имя которым - любовь и свобода духа.
Но едва забрезжили сумерки, едва душа, потрудившись вдоволь, начала подводить итоги дня, безумие любви уступило место иному безумию, повергая ее с высот, воздвигнутых любовью, в бездну материального, практического долга. В такие минуты она обычно пыталась обуздать свое воображение, загнать его в иное русло, но это насилие противоречило ее внутреннему состоянию. В спор вступали принципы высшей морали и все ее оправдания о желании быть счастливой казались ей самой кощунственными. Вызывая в собственном воображении картины того, что может случиться с нею, она ослабляла нравственные запреты, но едва ее воображение подсказывало, что может произойти вообще, - тут же нравственность одерживала верх.
Сейчас она металась, силясь понять: перешла ли она рубикон, за которым воображение становится злонамеренным, а безумие, опьянившее ее, порождает злодейство.
"Милое воображение, - повторяла она вслед за Бретоном, - за что я больше всего люблю тебя, так это за то,что ты ничего не прощаешь".
Ленивым огнем занялось скомканное письмо, а место в старой керамической вазе занял свежий букетик подснежников.
- Вот и все. Вся жизнь прошла, милый.
Она встала, подошла к окну и растворив его настежь, долгим, безумным взглядом вперилась в звездное небо. Ей показалось, что ее Солнце подмигивает ей и затаенная надежда песчинкой вековой памяти кольнула в груди.
Она взобралась на подоконник, распустила волосы и с легкой душой, преисполненной счастья поспешно и грациозно сделала шаг навстречу своему Солнцу...
март 1996г. Кацрин.