Так случилось, что в руки мне попала изданная обществом "Одесский Мемориал" и издательством "Оптимум" книга "Азбука", а в ней "Окаянные дни" Ивана Бунина и "Трава забвенья" Валентина Катаева, в которой опять же - о Бунине... Как раз в октябре нынешнего года исполняется 130 лет со дня рождения великого писателя. Я раскрыл книгу, не думая о юбилее, и испытал нечто вроде ожога. Когда-то одесский дневник Бунина обжег меня страшной, неприкрытой правдой о революции. В этот раз в глаза мне бросилась некая главная лейт-тема, которая заставляла и меня самого мучительно размышлять, обращаться от дневников Бунина к тексту Катаева, а от них... к "Вехам" и к высказываниям бывших "веховцев" уже за границей, после происшедшей на их глазах катастрофы.
Но прежде чем назвать эту тему, скажу еще о том, что вторично поразило меня в дневниковых записях Бунина, сделанных на Княжеской, в нескольких шагах от того дома, в котором через два десятка лет родился я... Поразил меня тон! Тон человека, потрясенного до самых глубин души, утратившего равновесие, потерявшего точку опоры, не скрывающего свое отчаяние, почти метафизическое, почти библейское, как отчаяние Иова... Какой поразительно эмоциональный человек! Как отдается он своей эмоции и лишь из глубин ее, как из колодца, достает слова и мысли... Он мыслит - страдая. Записи его - попытка описать и боль, и источник ее. Тут не скажешь: какая логика, какой умница, как верно судит! Нет, судит, по-видимому, не совсем верно, откровенно субъективно, что-то неизбежно преувеличивая, впадая в односторонность взгляда, захваченного, загипнотизированного открывшейся ему картиной. Но здесь есть нечто большее, чем ум и логика: личность, глубоко выстраданная личная позиция.
Бунин может быть прав или неправ, но это его собственная экзистенциальная позиция. А я глубоко убежден, что мыслитель должен не стремиться безоглядно к некой «абсолютной объективности», а говорить, исходя из своей экзистенциальной позиции. Разумеется, не навязывая ее другим. Слушал я недавно одну лекцию. Хорошую лекцию, несомненно, очень умного и много знающего человека. Но никак не мог согласиться с позицией лектора, с подчеркнутым, даже несколько щеголеватым "объективизмом". Конечно, это позиция "человека с кафедры", который, читая лекцию студентам, соблюдает академическую благопристойность. Но тут в запальчивости скажу: по мне лучше непристойность голоса, надрывно выкрикивающего что-то в отчаянии! Бесчувственная объективность - это роскошь, которую могут позволить себе иные западные интеллектуалы... Покуда вездесущие проблемы их самих не допекли. А мне ближе отечественная традиция "участного мышления", вплоть до откровенной дневниковости Бунина или Розанова - субъективные заметки, даже немного непричесанные. Посему должен предупредить читателя: я не собираюсь писать нечто абсолютно бесспорное. Напротив, я могу даже впасть в заведомую односторонность, желая разбудить чужую мысль. Может быть, стройности здания, которое кладут по кирпичику по заранее обдуманному плану, в моих заметках и нет. И нет ответа на все недоуменные вопросы. Но надеюсь, что здесь есть и чувство, и живая, отнюдь не бесстрастная мысль. Конечно, исследователю нужен бы "холодный ум". Но не могу говорить в академическом тоне о том, что болит. А болит во мне проблема культуры. Моей и вашей. Сегодняшней и вчерашней. Я не могу рассказывать о ней со стороны - я не зритель, не наблюдатель. Я участник.
***
Что есть культура? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был бы написать толстый том. Ограничусь метафорой: культура - это Лицо. Лицо человека, выработанное культурой, видно сразу. Глаза ли выдают, или черты лица неуловимо изменяются - но лицо, которое могло бы выглядеть грубым, вдруг смягчается и одухотворяется. Бунин в Одессе 1919 года видит не лица. Рожи! Буквально на каждом шагу.
Вот "какой-то Шпан, на редкость паршивый и оборванный человек" - теперь он приоделся, комиссар по театральному делу. И какая фамилия выразительная - от слова "шпана"! "Против наших окон стоит босяк с винтовкой...". "Пришло человек шестьсот каких-то... кривоногих мальчишек во главе с кучкой каторжников и жуликов, кои и взяли в полон миллионный, богатейший город...". "Я как-то физически чувствую людей, - записал однажды про себя Толстой. Вот и я тоже... Для большинства даже и до сих пор "народ", "пролетариат" только слова, а для меня - это всегда глаза, рты, звуки голосов"... "Грузовик - каким страшным символом остался он для нас... С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами. Вся грубость современной культуры и ее "социального пафоса" воплощена в грузовике...". "Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален... И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах".
Как пронзительно точен! И вот даже невольно сорвалось словцо, которое словно разгадка ко всему - первобытность. А поскольку времена далеко не первобытные - то это не что иное, как дикость, вторичное одичание. "Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги". И наконец, последний, решающий мазок: "На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем".
Хочется внимательно посмотреть на себя в зеркало. И, выйдя на улицу, долго, пытливо вглядываться в лица случайных встречных. От слов Бунина чувствуешь почти физическое удушье. Примерно в те же годы Мандельштам писал: "Нельзя дышать, и твердь полна червями, и ни одна звезда не говорит.» Зачервивевшая и онемевшая небесная твердь! Видно, было от чего онеметь!
Вспоминаю свой опыт - поездку в Ленинград (тогда он еще назывался так). Брожу по Эрмитажу, хожу по потрясающим проспектам - ошеломленный этой архитектурой. Невольно представляю себе людей, которые по этим улицам ходили. Какие имена! Какие лица! И не могу понять, что меня смутно тревожит. Но вот прохожий вполне любезно объясняет мне, как пройти туда-то, и я вдруг, глядя на него, догадываюсь! Представьте себе, что вы сидите в театре, глядите на прекрасные декорации и с нетерпением ждете начала спектакля, предвкушая встречу с замечательными актерами. А на сцену выходят рабочие с молотками и, лениво матерясь, начинают что-то приколачивать. Вы спрашиваете соседа, когда же спектакль начнется. А он отвечает: это и есть спектакль!
Эти лица - не отсюда! Остались только прекрасные декорации. А актеры - высланы, расстреляны, эмигрировали, сгнили в тюрьмах, вымерли в блокаду. Да простят меня нынешние петербуржцы - может быть, уже выросли дети, чьи лица впитали в себя дух и культуру, культуру и дух Северной Пальмиры. А Одесса была Южной Пальмирой - и тоже ничего себе городом, третьей столицей (после Петербурга и Москвы) и, видно, можно было здесь дышать, если отроком успел надышаться одесской культурой Михаил Врубель. Бунин знал этот город, и вдруг эти... физиономии...
Конечно, говорит он, Татищева не читали, русской истории не знали. Все это - пусть и не в таком масштабе - бывало... Но главное разочарование: таков, значит, народ? И как же до сих пор этого не понимали, даже не предполагали? "Что это было? Глупость, невежество, происходившее не только от незнания народа, но и от нежелания знать его? Да, была и первичная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. "Я верю в русский народ!" За это и рукоплескали".
Чувствуете, что здесь происходит в сознании последнего дворянина-интеллигента (он еще не знает о том, что он - последний)? Кстати, Бунин по бедности своей вовсе не был так уж радикально выделен из общей "народной массы" и в детстве мог хорошо вглядеться в простые крестьянские лица своих сотоварищей. Ему ли народа не знать? И вот он мучается, говорит, что "есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом Чудь и Меря".
Но тяжело ворочающаяся мысль беспощадно трезва: "И в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов "шаткость", как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: "Из нас, как из дерева, и дубина, и икона" - в зависимости от обстоятельств...". Бунин не первый эту "шаткость" заметил - до него был, скажем, Лесков. И Лев Аннинский в замечательной книге "Лесковское ожерелье" размышлял об этой странной шаткости, зыбкости, неопределенности, двойственности... Нет "твердой почвы", народной почвы, укореняться в которой звали и старые славянофилы и сегодняшние "почвенники"... Все так зыбко, что хочется сказать: болото! А на болоте ничего не построишь. Вот только... свойства ли это самого национального характера? Или с народом и во времена Лескова что-то такое происходило, что-то важное разрушалось? Бунин ведь и до революции очень многое с необычайной точностью видел, и с народническими иллюзиями полемизировал... Одна его "Деревня" чего стоит... Так и слышится мне бунинское (правда, зафиксированное уже Катаевым и сказанное при других обстоятельствах): "Я ведь вас, господа, предупреждал!".
Предупреждал, но не слышали. "Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. Да еще и до сих пор негодуют - и кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы... за исключением какого-то "народа" - безлошадного, конечно, - "молодежи и босяков".
Интеллигенция русская отказывалась слышать правду - поскольку она была воспитана с детства на "народолюбии" (что ее, в конечном счете, и сгубило). Для одних это - "народ-богоносец"! Вместе с поверженным кумиром "народа-богоносца" рухнуло на Руси тысячелетнее христианство - и так легко рухнуло! Не слишком прочно было? Я оставляю этот вопрос без ответа. Но Бунин прекрасно понимал, что речь идет и об этом – о чем свидетельствует его речь в Париже в феврале 1924 года: "Знаю, многие уже сдались, многое пали... Останутся и такие, что не сдадутся никогда. И пребудут в верности проповедям Синайским и Галилейским, а не планетарной матерщине...". Другие же сочувствовали народу-страдальцу, призывали к его освобождению... И ведь кого ни возьми - и Добролюбовы-Чернышевские, и умница Герцен, "глядя из Лондона" - все в одну дуду! Да ведь и после революции это продолжалось: нас убеждали, что все делается "во имя народа", "для блага народа" и нужно "служить народу", и объявляли о возникновении новой исторической общности по имени "советский народ" (порой становилось стыдно от того, что принадлежишь к нему...). Да ведь и любимые мной поэты – туда же! "Не умрешь, народ! Бог тебя хранит!" - патетически восклицала Марина Цветаева – еще в эмиграции ("Стихи к Чехии"). А Борис Пастернак в пригородной электричке за несколько месяцев до войны признается, что отдается "всосанному с молоком" восторженному народолюбию: "Превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, учащиеся, слесаря"... То-то и оно, что "боготворя"! А ведь писано: не сотвори себе кумира! Но русская интеллигенция в Бога могла не верить, но сделала последним объектом своей веры, последним "богом" народ. Народ прав, народ мудр, народ - носитель высшей истины, которой я лично могу не знать. Словом – народ есть... мистическое понятие, и народолюбие оказывается иррациональной, мистической стороной самосознания интеллигенции. Отношения интеллигента с народом - как сына с отцом, как младшего со старшим. Если в моем сознании нет в самой середке понятия народа - то какой же я интеллигент? Интеллигент готов в жертву себя принести - на алтарь этого "божества"!
Самое парадоксальное - как раз тогда, когда Пастернак писал свои строки, никакого народа уже не было! Был сломан становой хребет народа и его самосознания, его культуры - крестьянство. Была масса городских и сельских обывателей, испуганных и дрожащих от страха. И масса эта никак не могла уже быть "почвой", где каждый комок слипается с другим комком. Почва была деструктурирована. Каждый умирал в одиночку. И только война насильственно слепила одинокие комочки и песчинки, на некоторое время реанимировав народное самосознание.
Конечно, не вся интеллигенция была ослеплена народолюбием. И кроме Бунина были трезвые люди. Например, те, кто участвовал в знаменитом публицистическом сборнике "Вехи". Но предупреждения не услышали. В общем и целом русская интеллигенция проглядела тот процесс, который в западных странах происходил куда раньше и в более цивилизованных формах (хотя тоже не без эксцессов!), - распад того, что социологи называют "традиционным обществом" (не была ли революция кульминацией этого процесса?).
Это и есть наша докапиталистическая крестьянская община, где люди живут вместе, сообща, где все на виду у всех, где жизнь не насильственно, а естественно коллективна. Иногда кажется, что они недостаточно индивидуальны и включены в одно целое... В некое "общее тело". А традиционным это общество называется потому, что тут следуют традиции, жизнь отливается в готовые формы. И человеку не нужно думать о своем поступке - он предписан заранее, он обусловлен обычными, культурными нормами. А народом эта общность называется потому, что тут доминируют не социальные связи (производственные, экономические, правовые), а прежде всего связи духовно-культурные: общность обычаев, обрядов, фольклора, всего, что формирует это общее, коллективное мироощущение людей.
И вот когда человек выпадает из уже готового, сложившегося уклада жизни, он в полной растерянности. И готов на самые неожиданные и страшные поступки во имя своего выживания. Когда человек выпадает из своей веками складывавшейся культуры - то он не дикарь. Он хуже дикаря! Можно назвать это вторичным одичанием. И тогда стране незачем ждать нашествия варваров со стороны. Варвар рождается здесь же. Варвар - внутри нас.
Но, может быть, дело обстоит плохо только с одной "половинкой" народа? А, скажем, с интеллигентом - все в порядке? Запись Бунина: "Был В.Катаев, молодой писатель. Цинизм нынешних молодых людей просто невероятен. Говорил: за сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...". Вероятно, это тот самый разговор, который описывает Катаев в "Траве забвенья": говорили, по-видимому, о Раскольникове. А Бунин произнес тираду против Достоевского - и говорил о нынешних молодых людях, искалеченных войной не только физически, но и духовно. "Бунин первым заговорил о "потерянном поколении," - пишет Катаев. И тут же - по внутренней идеологической команде - спохватывается: "Мое поколение не было потерянным!.." И кричит фальцетом - с лживым пафосом: "Война его искалечила, но великая революция спасла и вылечила!.. Я обязан всей своей жизнью и творчеством Революции! Только ей одной!".
Ах, прав Бунин - циник он, конечно. А значит, из своей интеллигентской культуры вывалился, наплевал на ее нравственные запреты. Много их – квазиинтеллигентных, цивилизованных дикарей, вину которых на службе у советской власти не будем исчислять.
...Народ ли мы еще? Этот вопрос оставим открытым. Но вот то, что рухнула сегодня идеология народопоклонства (а с ней и психология "быть как все") и пришла пора личностного бытия и личностных решений – это, может быть, и к лучшему?